Зинаида Прейгер-Долгова

Зинаида Прейгер-Долгова

Новый Монтень № 20 (548) от 11 июля 2021 года

«Орнамент» Арона Липовецкого

Имя мне незнакомое.

Какое определение возникает у вас при слове орнамент?

Я понимала, что ни один автор не захочет, чтобы плод его размышлений «и сердца горестных замет» посчитали бы просто украшением.

Заглянула в словарь:

Орна́мент (лат.) ornamentum «снаряжение, вооружение» от ornare «вооружать, снаряжать, снабжать необходимым».

Так получилось, что книга Арона Липовецкого «Орнамент» пролежала в папке «Документы» девять месяцев. Согласитесь, символический срок, чтобы то, что зацепило меня в его стихах, потребовало выхода. Книгу открывает эпиграф:

 

– Где ты? Среди тех, кто живёт настоящим, или среди тех, кто придумывает сказки? – спросил Alter Rebbe.

– Я измеряю и взвешиваю, – ответил Alter Ego.

 

Я не знаю, задавал ли кому-нибудь такой вопрос основатель Хабада Шнеур Залман бар–Борух, но ответ Alter Ego поэта захотелось проверить его стихами. Захотелось узнать, среди кого видит себя Автор.

 

*

 

Зима – это кофе, лимон,

В подъезде растаявший снег

Да шарфик из козьего пуха.

А осень – арбузный звон,

Упругие линии бронзовых тел,

И о зиме – ни слуха.

 

Моментально почему-то возникло «Как нарисовать птицу» Жака Превера. Хотя в цитируемом тексте есть знаки препинания, а французский поэт даже без них обходился. Но ассоциация была вызвана не отсутствием рифм, не ритмом, который пронизывает зарисовки зимы и осени, а невидимыми глазу способами, какими они созданы при абсолютной, кажется, их прозрачности. И, возможно, совершенно случайным совпадением с картиной, записанной в моей собственной памяти.

Всего несколько мазков (из той жизни): «кофе, лимон» – и я увидела себя стоящей у окна. Внизу на входе в подъезд – в наш тот подъезд – через лужицу растаявшего снега перешагивает пятилетний ребёнок. Мне сверху видны: шапка, поднятый воротник тёплого пальто, подвязанный пуховым шарфиком. Два его конца уже поднял ветер.

Я остановилась. Слишком яркое попадание туда, где болит.

Но и весёлая картинка, озвученная треском распадающегося на два полушария арбуза – тоже моя. Она всплыла из того лета на даче, когда все были живы. Трещит распавшийся на две половины арбуз, и увидев его алое нутро с чёрными точками косточек, мы одновременно выдыхаем: «Ух ты!» Какой уж тут может быть слух о зиме?!

Думаю, не только я «присвоила» эти зарисовки, хотя ассоциации у каждого возникнут свои.

Я прочитала все стихи дважды, а к некоторым возвращалась отдельно. Мне показалось, что автор когда-то увлекался фотографией или даже любительскими съёмками – уж очень кинематографичны его стихи.

А иногда, с первых кадров поняв сюжет какого-то «бестселлера», он перечисляет всё, что «на голубом глазу по списку помянут» в нём. Даже, возможно, единственную живую деталь: «Запрыгнет кошка на балкон, свою умерив прыть».

Стихотворение так и называется – «Кино». В таком кино мы сами часто играем роль.

«Я тоже там стою в дверях. И стоит ли входить?» – в другой кадр другого кино, снятого самим автором, мне явно захотелось войти.

 

На Крите

 

На Крите в Кносском дворце

я попросил рассказать

о минойцах, о водостоках,

о мощёных дорогах, о фресках,

похожих на египетские.

Но гид продолжала рассказ

о Миносе и лабиринте,

о Минотавре, Ариадне и Тесее,

о хитроумии, отваге и любви.

Я уже хотел повторить просьбу,

но красивая молодая женщина

отважно подошла ко мне сзади

и, почти касаясь, привстала на

носках:

– Не мешайте людям слушать сказку,

– нежно шепнула она мне на ухо.

 

Во-первых, мне тоже захотелось послушать сказку. Да и кто сегодня может с точностью сказать, где кончается реальность и начинается миф? Нашли же монету, на одной из сторон которой изображён тот самый лабиринт.

А, может, меня заворожил ассонанс: эти повторяющиеся не только в начале, но и в середине строк О-О-О? Как будто эхо  битвы Тезея с Минотавром отдаётся в лабиринте. Или это вибрирует натянутая нить Ариадны?

Мне кажется, что alter ego поэта хочет в сказку, но сам поэт измеряет и взвешивает – и прошлое, и настоящее. Свою и нашу жизнь, потому что прошлое, и настоящее, и все мы взвешены на весах правосудия Дике. И приговор закрепит Фемида.

Перекличку с прошлым народа, страны с событиями и героями вызывают не прямые совпадения событий, а глубина чувств, которые испытывает автор.

Иногда, как мне показалось, это было очень личное, глубоко запрятанное чувство, которое что-то заставляло вновь обнаруживать в себе.

Не потому ли стихотворение «Помнишь, как она на тебя смотрела, / та, которую ты меж подруг приметил…» предваряет эпиграф из Проперция (в переводе Гр. Дашевского): «Так мы и лечим посмертным плачем прижизненную любовь»?

Да, лексика стихотворения прямо указывает на «вдову бездетную из Моава» Руфь, которой суждено войти в дом Боаза.

Но кто та, «которую ты меж подруг приметил, / …которая, увидев тебя в шалаше и вчера на рынке, /…глаза большие и тёмные отвести не сумела»?

Мне это стихотворение показалось очень личным и очень… мужским, хотя я поэзию никогда не делю по гендерному признаку.

 

А о снах своих, где ты с ней играешь,

помни молча, знать о том никому не надо.

Никому не надо знать, как сердце ноет,

собирает по капле тайной страсти муки.

Пусть посмертными стонами разразится

как уверяют в элегиях поэты Эдома.

 

Может, потому ещё стихотворение показалось мне таким личным, что сразу за ним идут ещё два, в которых перекличка чувств вызвана ассоциацией с событиями, известными каждому израильтянину.

 

На кругах ветра

 

И было это осенью,

в лучшее время года для такого.

– Ицхак, – сказал Авраам,

– укрепи эти сучья на ослах

и захвати еду в дорогу.

Пошёл дождь, из первых, редкий недолгий.

– Набрось капюшон, Ицик, – сказал он,

– и иди к машине.

Был первый день,

и были дороги тесны от автомобилей.

Они ехали в потоке и останавливались

на каждом светофоре.

Через несколько дней пути Авраам сказал:

– Вот это место. Привяжи ослов и развьючь их.

Захвати дрова с собой.

Он поправил армейскую сумку на плече сына,

помог ему надеть винтовку,

которая стянула плечи и грудь.

– Удачи, сынок. Звони.

И было, не мог он оторвать взгляда

от сильной спины сына,

от лёгких его шагов к воротам базы.

– Сара, не умирай, Сарале.

Ангел успеет.

 

Любая попытка анализировать эти строки прозвучала бы грубо. Это просто круги ветра принесли.

Иногда те же «круги ветра» доносят события из истории Израиля, для которых уже нашёл слова другой поэт. Совсем неслучайно выбран эпиграф к стихотворению «Незыблемая скала»: «Не наполнишь собою дом, не мелькнёшь в зеркале». Эти строки Ури-Цви Гринберг (перевод Арона Липовецкого) написал в 1947.

 

Сын мой, сын, укрывала тебя в постели,

Ты засыпал и я могла прилечь.

Как безмятежны были те ночи. Сын. Мой сын!

Плод ночей желанных... И не сберечь!

 

Как случилось, что пуля... шарик свинца!

И хватило... и нет его... Сын, мой сын.

Не услышу с порога: Привет, мамеле.

Не наполнишь собою дом, не мелькнешь в зеркале.

(Ури-Цви Гринберг).

 

Операция ЦАХАЛа «Несокрушимая скала» была в 2014.

И это стихотворение написано Ароном Липовецким:

 

*

 

встречал эти лица и я, и больше не встречу никого из них.

на светофоре не попросит проехать прямо из правой полосы,

на пикнике не сварит кофе на моем остывающем мангале,

ни в парках, ни в магазинах, ни в банке, ни на пляже…

везде там, где мы будем спокойно беспокоиться за детей,

допоздна работать, планировать отдых, торговаться на рынке,

спешить и опаздывать, выздоравливать и отчаиваться…

под надежным куполом, в тени неодолимой скалы

из резервистов и срочников,

которые и впредь будут накрывать нас крылом своего мужества.

– Эй, дедок, ты где? Это шоссе, это тебе не забор сторожить, –

с ухмылкой отмахивается он, подрезав меня на своём мотоцикле.

 

Вы заметили, что стихотворение начинается со строчной буквы?

Поэт Арон Липовецкий как будто продолжает разговор с поэтом Ури Гринбергом.

Этих парней не встретишь нигде. Они ушли, чтобы другие мамы и дедушки могли «спокойно беспокоиться за детей». Какой выразительный оксюморон! Не знаю, как отреагировала бы я на эти строки, живя в России, но в Израиле этот оксюморон прошёлся мурашками по коже.

Неполное совпадение названий стихотворения и военной операции не случайно. Израилю ещё предстоят военные операции. И мы будем «под надёжным куполом, в тени неодолимой скалы/из резервистов и срочников, /которые и впредь будут накрывать нас крылом своего/мужества».

Не случайным кажется мне и выбор для перевода стихотворений Ури-Цви Гринберга:

 

Ожидающее нас происходило и прежде.

А чего не было, – и не случится никогда.

Уверен я в будущем, ибо уже явлено оно.

Вот ведь оно предо мной: облик его и песни.

Сэла, алелуйя, амэн!

 

Перевод это всегда сотворчество.

По-разному может поэт передать свою боль. Арон Липовецкий умеет выразить свои чувства кратко, используя только отрицание.

 

Моя бабушка

 

Моя бабушка не пугала

меня своим идишем.

Моя бабушка не впихивала

в меня мерзкую кашу.

Моя бабушка не шептала

родителям, что я курю.

Она не уцелела.

 

Я не знаю, сколько лет автору, я знакомилась с ним только по стихам. Но и у меня есть Бабушка, которая «не впихивала в меня мерзкую кашу» по той же, увы, причине.

Конечно, необязательно буквальное совпадение с пережитым автором, чтобы испытать те же чувства. Нужно только умение создать картины, в которые мы поневоле входим.

 

Окно

 

Я все еще стою на втором этаже,

очумевший от ужаса,

у открытого окна в комнате моих родителей

(коммуналка №33, ул. Советская, дом 1, Оренбург, РСФСР)

и вижу свою черепашку,

упавшую во двор лётного училища,

куда меня не пустит часовой.

Она лежит на спине и не может перевернуться.

О, как отчаянно, изо всех сил, она ворочает лапами.

 

Короткий кадр. Стоп. И мы находим себя… страдающими над умирающим неоперившимся птенцом, выпавшим из гнезда, над заболевшей собакой. Мы очутились там и тогда, когда ещё умели страдать над тем, о чём сегодня философски замечаем: «Ну, что ж…».

Не этой ли тогда рождённой способностью к состраданию объясняется отклик поэта на картину Дюрера «Заяц»? Ведь автор наверняка знал историю создания картины, знал, что заяц потому так спокойно позволяет художнику писать, что благодарен ему за спасение. Знал. Но и предвидел, каким может быть конец истории. И пока искусствоведы объясняют, какими способами добился художник такой тончайшей передачи шерсти, Поэт кричит:

 

Дюрер, «Заяц»

 

– Беги, заяц, беги.

Ни силок, ни гончая, ни стрела.

Стрекнут ли чуткие уши, дрогнут ли ноздри?

Беги, заяц, беги.

Свора преданных шустрых иголок

Вопьётся, шнырнёт вниз вверх,

Извлечёт по стежку на гладь гобелена,

На его бархатистый бок,

На щетину его щеки,

Выставит всё на робком свету:

До колоска, до мятежного волоса,

До раскосого жеста зрачков прищуренных.

Ни рожок, ни лай, ни гон, ни звон стремян.

О чём наивном бесстрашно задумался ты?

Беги, заяц, беги.

Стайкой пугливых мазков

Прослезится лютая кисть,

Золотом оттенит надменность,

Отвлечёт прозрачной вуалью,

Соблазнит переливами перстней

Будто не о тебе барабанят

Беспокойные пальцы

По резному подлокотнику со львом.

Ни сивушный дух, ни каминный чад, ни гарь кострища.

Брось позировать безмятежно: волосок к волоску.

Беги, заяц, беги.

 

Это же сострадание наполняет стихотворение «Питер-Пауль Рубенс, «Охота на кабана»: «сердце его похоже на человечье». Хотя многоплановость этого стихотворения не определяется только этим чувством. Иногда поэт рисует картины, которым можно дать одно и то же название.

 

*

 

Допив кофе,

она оставила чашку на столике

около двух таких же,

словно тут была компания,

сообразившая на троих.

 

Стихотворение без названия, хотя на ум сразу приходит: Одиночество.

А у этого стихотворения есть название:

 

Последняя правка

 

Его сын сразу после похорон

улетел обратно к себе.

Богадельне он ответил по мылу:

– Можете выбросить всё это.

Даже не спросил, что осталось:

сгнивший крой на яловые сапоги,

пиджаки с дырками для орденов

распавшейся страны,

нестоптанные выходные туфли,

набор инструментов в шкафу.

Ну и откровенный хлам:

бельё, одежда, посуда,

авторучки, письма,

поблёкшие фотографии,

полдюжины книг, испорченных

автографами и пометками,

на столе неразборчивая рукопись

воспоминаний,

страниц двести.

Последняя правка

сделана накануне.

 

От этих «нестоптанных выходных туфель» защемило сердце. Какой горький образ абсолютного одиночества.

Многие стихи Арона Липовецкого заставляли вернуться к ним несколько раз. И тогда оказывалось, что картина, написанная  поэтом, многослойна. И нельзя торопиться.

Как нельзя откладывать в «откровенный хлам» книги, «испорченные автографами и пометками», потому что они рассказывают не об авторах книг, а о тех, кто их хранил. И нельзя выбрасывать «поблёкшие фотографии», потому что рвутся ещё дышащие нити, которые говорят о не случайности твоего появления на свет.

Наверное, мне следовало бы сказать, что большинство стихотворений написано верлибром, хотя автор прекрасно владеет рифмой. Но я не занимаюсь анализом художественных средств. Мне всё равно, какой поэтический инструмент использует автор, если мелодия, которую он извлекает, находит во мне отклик.

Понимаю, что желание поделиться открытием нового для меня имени затянуло меня в круговорот образов и чувств поэта. И мне не очень хочется выплывать на поверхность. Хочется продолжить путешествие «на кругах ветра».

Но понимаю, что нужно ставить точку. Книгу стихов Арона Липовецкого «Орнамент» можно прочитать в интернете, и желающие сами могут познакомиться с ней.

Я только приведу ещё одно стихотворение. Оно про меня.

 

Мост

 

«Жизнь – это узкий мост

и не надо бояться его перейти»

Раби Нахман из Брацлава

 

Тебе дано один раз пронестись

сгустком миражей и воспоминаний

по узкому шаткому мосту,

по квантовому туннелю времени.

Здесь нельзя сбавлять скорость,

оглядываться

и нелепо бояться.

 

PS-45. Книгу Арона Липовецкого «Орнамент» можно скачать бесплатно на сайте «Ридеро»: https://ridero.ru/books/ornament/