* * *
Она кормила давешним борщом, а он сидел, увитый, как плющом, её любовью. Свет кромешный лился. Он суп глотал и что-то лепетал, не видя ничего, ворчал и злился на этот мир, на слабости свои, на скупость, ложь и грубость окруженья, пороку беспринципное служенье… и на любовь её.
Xватило сил доесть, слегка после «спасибо» улыбнуться, расшаркаться, с трудом роняя лесть, борясь с желанием заснуть и не проснуться. Но он тактично предложил ей сесть.
Открыл глаза – всё тот же свет кромешный, и кто-то шепчет, призрачный, нездешний, о силе зла, победе доброты и неуместности тщеславной суеты.
Она тарелки убрала, изящно плечом, с ума сводящим, повела и, обсудив какие-то дела, с соседом, так похожим на Иуду, отправилась на кухню мыть посуду.
А он, представив, что она ушла, почувствовал: сдавило грудь от страха, сползающего чугуном в живот. A выбор? Одиночество и плаха. И он, вздохнув, взошёл на эшафот.
Уж старость близится, а времени всё нет!
Абсолютно нет времени пить Аbsolut –
мои дни, словно серые мыши, снуют,
моих мыслей немыслимый круговорот
увлекает в бессмысленный, странный полёт
над беспечностью лет. Над извечностью? Нет!
Над смешной скоротечностью наших побед.
И ложится на стол искорёженный лист –
полномочный посол жизни смятых страниц,
непрощённых обид, неизбывных ночей...
Только память саднит: «Чей ты?! Чей?!»
Да ничей…
* * *
Так глобус мал – горошина в стакане,
зашёлся мир стенанием в капкане,
убежище искать и не найти,
растечься ртутью в призрачном пути,
но всё-равно надеяться, что где-то
планета есть, а может быть – комета
для близких и друзей, с ума сошедших,
а может быть, с полотен сумасшедших
Дали и Босха, Брака и Магритта, –
друзей, чья жизнь штрафная не допита,
теплом пропитанных насквозь, и этим ценных.
Но нет для них планет иных, и нет вселенных...
* * *
Жизнь выпить жадными глотками, но всё же не спеша,
быть скрытой частью оригами – той частью, где душа,
беречь летящие секунды, не тратиться на тлен...
Мой дед был в детстве членом Бунда, а папа был – Вилен.
Другой мой дед с большевиками в Сибири отгремел
свою «десятку» кандалами – там снег был бел, как мел.
Он не терпел «рябого чёрта», не потaкал хамью –
ушёл из их «большого спорта» и сохранил семью.
Mой прадед в гетто Брест-Литовском убит и в яму лёг
с любимым братом – так раввинов в семье был кончен срок…
Врачи, строители, поэты, картёжники, лжецы,
и все воители – «с приветом» таланты и спецы.
Их били, гнали, их боялись, травя исподтишка,
они же горько улыбались: «Ну-ну, тонка кишка!».
Их жгли, стреляли, предавали, на них точили зуб –
они лишь раны бинтовали, кровь слизывая с губ,
и пили жадными глотками корёженную жизнь,
и были частью оригами над пропастью во ржи.
Весне
Вы здесь уже?! Мы рады Вам безмерно! Всю зиму жили мыслями о Вас! Окоченели зверски. Мой Пегас сломал себе копыто, роя землю. Промёрзло в мире всё до самых недр. Немудрено, замёрзли даже слёзы, такие мы пережили морозы. И даже днём на улице темно. Взгляд всё ещё оптимистичен, но... нам в этом помогали наши грёзы, надежда встретить Вас да тёплый чай из липы, девясила или розы и, знает бог, какой ещё травы. Хотя в начале были мы резвы, себе активно цели намечали, боролись за места, ура кричали, а к марту, глядь, и не осталось сил. Да вирус настроенье подкосил... Куда идти?! Нам лучше б отсидеться, постричься, выпить рюмку... Как из детства являются причудливые сны, где мы смеёмся просто, без причины, и не боимся темноты пучины, а планы необъятны и ясны.
Живица вытекает из сосны...
* * *
Снег бинтует озёра и реки,
очищает дороги и лес,
завелись на планете прорехи,
их снегами латают с небес.
Ветры ходят по сонным барханам
и узоры рисуют песком.
Где-то там, в небесах, великаны,
словно воины, лунным арканом
ловят наши грехи, филигранно
исправляя изящным мазком.
* * *
Бредут коровы, колокольчики на шеях,
В тумане берега висят, кисельны,
Солдаты спят, измучены в траншеях,
Им снятся сны о барышнях кисейных.
В тиши предутренней капустницы-белянки
Из листьев пьют росу, как чай из блюдца.
Земля обожжена. Поют овсянки.
Солдаты спят. Солдаты не проснутся.
* * *
Изливается елей вперемешку с ядом,
Но от плевел отделить зёрна нету сил.
Рёв из окон и дверей: всех стращают адом –
Разум теплится, пока страх не подкосил.
Травмы детства, горький смех, стрижка «гитлерюгенд»,
Несоветский пионер учится стрелять...
Повторяется кино – воскресает Крюгер,
Мир в угаре: глаз за глаз – лиц не увидать.
И неясно в чехарде крахов и расцветов,
Что бывает разнобой в сущности вещей.
Вот и дожили опять до скончания света –
Если хочешь перемен, не держись мощей.
Мы вступили в резонанс с маятником – снова
Удивляет и страшит крайностей разлёт,
Но привычно мы твердим: «Первым было слово».
Кабы знать, куда нас всех маятник несёт...
* * *
Вкус гречишного мёда на холодных губах,
снова тесто свободы подошло в погребах,
мысли движутся кругом по судьбы колее,
мы не слышим друг друга – под водой двести лье
одичавшей в неволе, откричавшей любви.
Впереди – чисто поле, позади – головни.
Впору с ветром ненастным ускользнуть на восток,
но рутина бесстрастна, как зыбучий песок.
Вот и тянем годами, словно те бурлаки.
Не садись в ожиданье у бурлящей реки…
* * *
Мир залит слезами и чернилами,
Стонет в красоте природных линий,
Тянут клёны руки над могилами
Наших титанических усилий.
Белками все жёлуди растасканы,
Пчёлы залепили зимний улей.
Время тихо полирует лацканы,
Стражники дряхлеют в карауле.
* * *
Жизнь оплачена болью, окрашена красным и чёрным,
Векселя предъявляют на станциях и на причалах,
Оправдания наши расклёваны вороном вздорным,
И слова покаянья едва ли вернут нас в начало.
Нам платить по счетам – за себя, за детей и любимых,
За отцов, за друзей, за ошибки судьбы бестолковой.
Крик фламенко, гремучей змеи маракас, время схимы...
Заблудилась душа, пьёт кисель в институтской столовой.
* * *
По земле идёт качается
добрый пьяный человек.
Это сказка начинается
про чумной железный век.
О драконах, придержавших власть,
о героях, воевавших всласть,
о красотках норовистых,
о безвольных скандалистах,
о поэтах с эго страшным,
о жестоких жадных стражах,
о мечах, рубивших шеи,
о мечтах, уже замшелых,
об угрюмых пуританках,
о разрывax пуль и танках,
о скорбящих палачах,
о смердящих стукачах,
о елейности церковной,
дружбе, сданной за целковый,
о бездумности людской,
о безумности мирской.
Оттого и получается:
лучшее, чем славен век, –
это он, слегка качающийся,
пьяный добрый человек.
© Юрий Белопольский, 2004–2023.
© 45-я параллель, 2023.