Юлия
Митина

Bloody Mary

«Спой, Мери...»

 А. Пушкин. Пир во время чумы

Ныряем в праздник, словно в полынью,

морозным жаром лёгкие наполнив.

Кураж над головой смыкает волны.

Но Мери вновь заводит песнь свою.

Печалиться? Сегодня? Не резон.

Застольный шум плывёт над околотком.

Огнём свечей оплавлен горизонт,

и воздух горек хвоей. В чашу с водкой

стекает по ножу томатный сок…

А Вальсингам опять стоит над бездной

под обветшалым куполом небесным,

с носка на пятку, с пятки на носок

пошатываясь, вроде бы дурачась,

и гулкий пульс в его висках горячих

химерной жизни отмеряет срок.

Нам нечего терять сегодня, кроме

родства по духу и по группе крови

да по глотку надежды между строк.

Мой Вальсингам! Плесните водки в сок!

New-Базаров

Гомон ёлочных базаров,

толпы, блёстки, кутерьма.

Что, тургеневский Базаров,

или как тебя? Фома?

Всё не веришь, всё не хочешь

попадаться на крючок?

Тьма сарказма застит очи,

гложет чёрный червячок

неподатливое сердце?

Горек праздничный елей.

Выпей, что ли, водки с перцем –

сердцу будет веселей.

Вид из окна «Лавки художника»

Потоками ливня пронзён и пронизан,

прохожий по лужам бредёт сиротливо

и тонет, поддавшись игре переливов,

в прохладном тумане импрессионизма.

Плывёт над проспектом растрёпанный зонтик,

слетаются галки под старые стрехи,

а молнии носятся на горизонте,

пытаясь заштопать на небе прореху.

И, глядя на мир лучезарно и строго,

доверившись камешкам времени шатким,

монахиня перебегает дорогу,

стуча башмачками по влажной брусчатке.

Здесь каждая мелочь – о самом, o главном.

Здесь пахнет озоном и сказочной прелью.

А в «Лавке художника» с видом на Лавру

гроза заливает окно акварелью.

Вышел месяц из тумана

Шутили этак и растак,

дурачились, хандрили мы,

а ночь пульсировала в такт

считалки в жанре триллера.

Играли в нарды, пили чай,

позвякивали ложечки.

А месяц плыл и невзначай

цеплял холодным ножичком

электровены проводов

и сонные артерии

забытых богом городов,

не верящих в мистерии.

Глазели тени сквозь кусты

вдоль затаённых улочек.

И даже чёрные коты

теряли форс прогулочный,

когда сомнительный «предмет»

внушал им страхи ложные,

и, веря в действенность примет,

шипели, как положено,

и фыркали через плечо,

взметая искры рыжие.

А месяц, неразоблачён,

всё плыл и плыл над крышами,

и всё не возвращал в карман

осенней грусти ножичек.

И в душу жуткий лез туман

и холодил под ложечкой.

Гамма. Фантазия в стиле ретро

Берег, следов курсив,

ветер с реки, «Таверна».

И ведь никто не просил

путать любовь и ревность.

Сумерки, дождь, авто.

Воздух, духами пьяный.

Только вот после что?

Астры, фортепиано,

тонкий бокал «Бордо»,

лёд разногласий расплавивший.

Только на ноте «до»

вновь западает клавиша.

Только на ноте «ре»

что-то под сердцем колет.

И между нами – тире:

осень с глазами колли.

Трепетной жилкой «ми»

бьётся на тёплой шее.

– Грубость свою уйми!

– В гневе ты хорошеешь…

«Фа» переходит в «соль»,

явь обернулась бредом.

И вместо сахара – соль

в кофе: ошибка по Фрейду.

«Ля». Нужно вызвать такси.

Тренькнул бокал разбитый.

Кто-нибудь на небеси,

кран дождевой прикрутите!

Зонтик, перчатки, пальто.

Спешных словечек стая.

Вязнет на ноте «до»

клавиша, западая.

* * *

Есть свои и чужие. А есть… даже слов не найти.

С ними ночи светлы и печали так нежно печальны.

Отражаюсь в тебе… Где-то в кухне заходится чайник –

неизменный хранитель на необратимом пути

в бесприютную гулкую вечность. А знаешь, слова

чересчур многозначны и часто уводят от сути

в хаос тёмных сомнений – обидных, тревожных до жути.

Но сквозь лёд разногласий опять прорастает трава

разговоров полночных. А время две наши судьбы

по живому цыганской иглой прошивает бесстрастно:

дни и ночи, стежок за стежком и зигзаг для контраста.

И летят в потолок сигаретного дыма клубы.

Есть свои и чужие. А есть – даже слов не найти.

С ними ночи светлы, а печали… Да что нам печали,

если новый апрель за окном? Слушай, выключи чайник!

И достань из буфета коробку конфет «Ассорти».

Иллюзион

Братья Люмьер, дальновидные братья Люмьер.

Век завершается – время последнего торга

прошлого с будущим. Ласточки юных премьер.

Новая проба бессмертия: синематограф.

Вечер над городом свой простирает шатёр.

Бойкий Париж, оживлённый бульвар Капуцинок.

Дамы, вино, Grand Cafe, за роялем тапёр.

Самое время испробовать чудо-вакцину

иллюзиона. Платформа. Вагоны. Столбы.

И, вопреки расписанию чопорных рейсов,

поезд истории в самую гущу толпы

по виртуально-реальным врезается рельсам.

Панику сменит восторг – показательный знак.

Тени прощальных улыбок, разъезд шарабанов.

Но до костей пробирает нездешний сквозняк:

между реальным и призрачным поднят шлагбаум.

Позже настанет эпоха цветных кинолент –

снятых, как надо: с душой, с расстановкой и с толком.

Это потом. А пока что – растерян «клиент».

Поезд навстречу. И век девятнадцатый – в топку.

Лишние люди

Путала судьбы мгла, тонкой вилась спиралью.

Жили: была-не была, словно в рулетку играли.

Вечер, глоток коньяка. Замкнутый круг Зодиака.

Зеркало: взгляд двойника, мир с отрицательным знаком.

Острая сталь зрачков, рваные хлопья снега.

И с двадцати шагов в Ленского целит Онегин.

Или же в автора? Миг точкой чреват невозврата.

Жизнь ироничнее книг, милый мой литератор.

Твёрд охлаждённый взгляд, сердце стучит чуть слышно,

птицы вовсю галдят. Кто-то из нас тут – лишний.

Русской дуэли рок, ствол револьвера чёрен.

Раннюю смерть предрёк Лермонтову Печорин.

Скользок судьбы карниз. Всё ещё жив, Курилка?

Только не повернись к будущему затылком.

Что ни столетье – раздор, ниспроверженье кумиров.

Зеркало – не повтор, а перевёртыш мира.

Льдины печор и онег грезят опять ледоходом.

Вновь этот святочный снег новорождённого года.

* * *

Ломкий привкус холода и хвои,

слабый свет из-под прикрытых век.

То ли волк по-человечьи воет,

то ль по-волчьи воет человек.

Хруст древесный. Выстрел карабина.

Ельник в заколдованном плену

тайных знаков. Ягоды рябины

дробью прошивают целину.

Настройки

Готовиться. Включать настройки.

Листать Саврасова и Пластова.

Платить земную неустойку

за то, что время неподвластно нам.

И чувствовать, что стекленеет

вечерний воздух – хвойный, острый,

и всё сильнее и сильнее

мороз покалывает ноздри.

Свиридовской «Метели» внемля,

в камин подбрасывать поленья.

Увидеть с воодушевлением,

как первый снег грунтует землю,

мир подготавливая к новому.

Увлечься и настроить планов,

потом – разумно обосновывать,

что время для высоких планок

не то, не то. Отдать пальто

в химчистку и связать норвежский…

допустим, шарф. Играть в лото

по вечерам, с утра – пробежки.

Жить ожиданьем Рождества.

Купить подарки, всё такое…

Пусть разум бытом атакован,

но сердце узами родства

причастно к тайне: как псалмы,

«Мороз и солнце, день чудесный!»

твердит. Душе иначе – тесно

и нет резона ждать зимы.

Неофит

Рванулся в небо прошлогодний лист,

топорщит ветви мокрая осина.

Март – неофит, школяр-акварелист

окрестности подкрашивает синим.

Причудливо расплёскивая цвет,

роняя в лужи солнечные брызги,

он самобытный в живописи след

оставит – хоть пока ещё не признан.

Мир опрокинут в зеркале кривом.

Разбеливая краски снегом талым,

рисует март размашистым крылом

с небрежной элегантностью в деталях.

Не внемлет снисходительным речам

чванливых мэтров – дескать, грязь и сырость.

И приручает корабли к ручьям

пацан в болотных сапогах на вырост.

Бумажные вздыхают небеса,

чумазой кляксой – туча на востоке.

И красная сочится полоса –

поверженной зимы кровоподтёком.

Оперение

Оперяется снегом город.

Ободрился: вспорхнёт вот-вот.

Не до детских катков и горок,

коль душа в небеса зовёт.

В прошлом –

мрак непроглядный, осень

да чугунный минор оград.

И теперь он не город вовсе,

а рождественский Снежный град.

Перед Рождеством

Нам для чуда надо много ль?

Мир играет в чехарду.

Это всё придумал Гоголь

в достопамятном году.

Снег хрустит, скрипят рессоры,

снова Панночка-зима

нашу жизнь обводит взором,

словно чертит круг Хома.

Вьюга. Чичиковы дети

посреди снегов и стуж

колесят по белу свету –

птицеловы мёртвых душ.

Нынче честь в какую цену?

Торг уместен, налетай.

Город N. Немая сцена.

В небе – тучи чёрных стай.

Городничий одурачен:

– Как же так? – возводит взор.

А в дверях – с усмешкой мрачной

настоящий Ревизор.

Страшно, муторно, не спится.

А спастись – один лишь путь:

умудриться редкой птицей

сдуру Днепр перемахнуть.

Словом, мрачная картина.

Лишь один рискнул, и тот

долетев до середины,

сгинул…

Полночь. Чёрный кот,

притаившись у колодца,

щёлк! – агатовым хвостом.

Мир Диканькой обернётся

перед самым Рождеством.

Бредят снами наши ночи,

сколько душу ни трави.

И на нас, тараща очи,

ошалело смотрит Вий.

Пережидали дождь

Е. К.

Ах, времени негаданный оскал…

Пережидали дождь в Покровском-Стрешнево.

Усадьба сиротливою скворешнею

нас приютила. Ливень припускал.

Был кем-то заколдован полукруг

разрушенной полуротонды.

Не дождь, а время атмосферным фронтом

пленило нас по взмаху чьих-то рук.

Стояли на краю, смотрели вниз,

курили у щербатой балюстрады.

Плыла краснокирпичная ограда,

и был готов обрушиться карниз.

Но чьи-то чары нас уберегли.

А между тем ампир вовсю вампирил.

И чья-то жизнь съезжала по перилам

и рассыпалась в мраморной пыли.

Вдыхали влагу одряхлевших плит,

доверившись тоске и непогоде.

Пройдёт и это, стихнет, отболит –

и дождь, и жизнь.

Как, в общем, всё проходит.

Переход

Ныряешь в переход – выныриваешь в темень

реальности чужой, галактики иной.

И всполошённый кот загадочной «системы»

отряхивает мрак взъерошенной спиной.

Поднимешь воротник, в предчувствии невнятном

опасливо ступив на незнакомый грунт.

Увязли башмаки, но поздно на попятный,

а ветер режет слух рывками тонких струн.

И пересмешник-дрозд, мерцая опереньем,

вспорхнёт туда, где даль лавандово бледна.

Пытаешься дышать, четвёртым измереньем

пронизанный насквозь, исчерпанный до дна.

Разрежен ход времён: часы, минуты, годы...

Развоплощён простор необозримых миль.

В размытом далеке в безвременье восходят

стареющий Тильтиль, печальная Митиль.

По секрету

Снова глаза твои – чёртов сплин! –

стали от грусти темней маслин.

Хочешь, на ушко секрет шепну?

Знай же: никто никому

не ну…

Что ж ты отпрянул? Дай, доскажу.

Всё ведь понятно даже ежу:

шансы на чудо равны нулю.

Просто, никто никого

не лю…

Взор отведи от высоких небес.

К богу взываешь? Явится бес.

Ну и туман в твоей голове!

Глупый: никто ни во что

не ве…

Позднеосенняя алхимия

Пробуй ноябрь на вкус:

приторен воздух, горек ли?

Чёрен терновника куст.

Вечер. Монетные дворики

палой листвы. Не щадя

гордости, в панике мечется

по городским площадям

осень-фальшивомонетчица.

Луж охлаждённый цинк,

неба оплывшее олово,

бронза заката. Концы

в воду скорей. И голову

полно морочить. Огни –

брызги цыганского золота.

Глупо хандрить. Вдохни

воздух, морозом надколотый.

А под ногами земля

твёрже. Свинца вкрапления.

Медлит вокруг нуля

температура плавления

чувств. И шуршит, одержим

помыслами лихими,

ветер. Темны виражи

позднеосенней алхимии.

Речной песок

Время становится хрупким.

Ореховой скорлупой

щёлкает где-то сверху

в ветвях запутанных.

Смотришь на солнце,

щуришься, как слепой.

Бродят букашки

тропами лилипутными

по сухожилиям веток,

корявым стволам –

славные малые,

заняты делом старательно.

В летнем кафе

по сиротливым столам

ветер осенний гуляет,

срывая скатерти.

Может, зайдём –

посидим, возьмём божоле?

Будем смотреть на чаек

и лес за речкой.

Волны о берег бьют:

ни о чём не жалей,

ветру доверься,

хоть он и первый встречный.

Пусть он горсти песка

швыряет в глаза,

все твои прежние планы

легко итожа.

Берег осенний –

взлётная полоса.

И полоса отчуждения,

стало быть, тоже.

* * *

Русь. Тягучая тоска

над церквушками...

Проплываем сквозь века

мимо Пушкина.

Швы столетий, шрамы тризн

снегом сглажены.

Просто люди, просто жизнь.

Что он скажет нам?

Отчужденья полоса

индевелая.

Вмёрзла память в небеса –

птица белая.

Дрожь эфира… Тишина

истончённая.

Утекают времена

в речку Чёрную.

* * *

Сумрачна радость, печаль светла –

все мы порой иноверцы.

Чёрным котёнком щетинится мгла,

рвёт коготками сердце.

Первый снег, а за ним – второй.

После – собьёшься со счёта.

Снежную крепость себе построй –

для обороны хоть что-то.

Урок чистописания

Урок чистописания. Зима

за окнами распахнутой тетрадью.

И взгляд скользит по первозданной глади –

покой для сердца, воля для ума.

Как не бывало ноши на плечах.

И, золотом подсвечивая кровли,

бамбуковая палочка луча

в холодном небе чертит иероглиф.

И ты его, пожалуйста, прочти.

Проступит он, невидимый почти,

на рисовой бумаге тишины.

Мы в эту тишину приглашены

лишь на одно воздушное мгновенье.

И кровь замедлит бег в прохладных венах,

и будет мир загадочен и чист,

покуда с неизбежностью нелепой

на белоснежный непорочный лист

с размаху кляксу оттепель не влепит.

Февральское

Достать чернил и плакать… 

Б. Пастернак

Почти весенний дождь – февральский звонкий сюр.

Топлёный дух зимы вдыхаю глубже, глубже,

и томиком стихов в чернильно-синей луже

промокший тонет день. Сквозь памяти прищур

читаю письмена. Вечерний променад

неизъяснимо свеж и хрупко-пастернаков.

В сплетениях ветвей – экслибрисы и знаки,

а воздух оживлён дыханием монад.

Пролётки не достать, и режет тьму трамвай,

а звёздный ковш плывёт над миром – аве, Отче!

Но сколько вёсен ты к душе ни прививай,

нетленный тот «Февраль» по-прежнему грохочет.

Хвойное

Ангел, крылышки лебяжьи.

Запах хвои, блеск фольги.

Время юношеской блажи,

целей, помыслов благих.

Ночь под звёздным абажуром,

рюмок праздничный хрусталь.

Мандариновой кожурки

ароматная спираль.

Белоснежный, чистый, новый,

юный год нагрянул к нам.

Хвойный гном иглой сосновой

шьёт обновки временам.

Что-то

А ведь что-то было в этом.

Как в магическом кристалле:

серпантин, огни, конфеты...

И чего-то вдруг не стало.

Шар земной – как шар на ёлке:

небо, звёздные гирлянды…

И летят миров осколки

из космических гренландий.

Пахнет цитрусом, озоном,

бодрой свежестью сосны.

И малиновые звоны,

и серебряные сны.

И снегов новорождённых,

и жестоких вьюг не счесть.

Вот опять чего-то ждём мы.

А ведь что-то в этом есть.