Юлия Комарова

Юлия Комарова

Четвёртое измерение № 7 (283) от 1 марта 2014 года

На ёлке Божьей посреди Вселенной

 

На белый холст

 

На белый холст

       ложится чья-то тень,

из хаоса выстраивая вечность,

из тёмных красок –

               «белый-белый день»,

из параллельных линий –

                 поперечность.

 

На белый лист

        ложатся тени слов,

безмолвную гармонию вкушая,

как рыбаки –

           удачный свой улов,

как девочка – два слова:

                  «Я – большая!»

 

На белый звук

          летят, как мотыльки,

такие же, но красочные звуки,

подобраны в пыли,

                  и так легки,

очищенные встречами

                 разлуки.

 

На белый день

          чернее ляжет ночь –

безлунная,

          и звёзды тем виднее,

чем больше нам придётся

                   превозмочь,

чтоб ощутить

           соединённость с нею.

 

Весь белый свет

           вобрать и сохранить

для жизни –

         даже сказочную нежить –

и, как струну,

                невидимую нить

меж сном и явью

         в звонких пальцах нежить.

 

Ёлочный шар

 

На ёлке – шар, сияющий внутри

восторгом звёзд и разноцветьем радуг.

А ты в него смотри, смотри, смотри –

и там найдёшь отгадки всех загадок,

увидишь: детство шумное бежит

по щиколотку в солнечном прибое,

и днём, и ночью огонёк дрожит

в лампадке старой... Выбирай любое –

 

и свет пробьётся в «больше никогда»,

растопит лёд холодного «ни разу»,

ты станешь лёгким, будто бы года –

есятки лет – ты сбросил, всё и сразу,

и стал прозрачней, тоньше и светлей,

и смог подняться и смелей, и выше,

и понял вдруг: тебе всего милей

вот эта ёлка под родною крышей.

 

А тонкий шар, качаясь вверх и вниз,

окрасит лица радостью нетленной...

И шар земной качается – повис

на ёлке Божьей посреди Вселенной.

 

Время кормить золотого тельца

 

Я надену колпак дурацкий...

Рюрик Ивнев

 

Время кормить золотого тельца –

это не время разбрасывать камни,

и не пора ещё вспомнить Отца,

и не пора беспокоить сердца

вечным вопросом: кто ближний, кто дальний?

 

Время наденет колпак с бубенцом

и загремит по остывшим дорогам,

и, запивая надежду винцом,

встретит любовь с прокажённым лицом

и потеряет за первым порогом.

 

Время надежды спокойно уснёт

под причитанья продажного хора

за подаянье от великих щедрот,

под заклинанья сефир-сефирот

и укоризны немого позора.

 

Время проспится и дальше пойдёт,

в поисках веры обрящет безверье.

Птица-судьба попадёт в переплёт

и не окончит чудесный полёт:

в грязь упадут белоснежные перья.

 

Время безумцев и злых дураков

не дорастает до боли юродства,

до обретенья вериг и оков,

до единенья под Вышний Покров

в час осознанья земного сиротства...

 

За рамки

 

Человек подобен цитадели.

Он разрушает стены,

чтобы добиться свободы,

но с той поры он всего лишь

снесённая крепость,

открытая звёздам.

Из «Цитадели» А. де Сент-Экзюпери

 

Шхеры и фьорды – на севере, скалы – на юге

лишь обрамление снам приземлённого моря.

Выйдет за рамки – сожрёт и людей, и фелюги,

вымочит, вымучит берег до гулкого горя...

 

Выйти, швырнуть со скалы, разбивая, стеклярус

дней и ночей, ощутить себя вольной и смелой,

дать унести к горизонту белеющий парус

мокрой надежды (как высохнет, выглядит белой).

 

Но разрушая себя-цитадель для Вселенной,

ты открываешься звёздам, становишься шире.

Выйти за рамки тщеславия к выси смиренной

так непонятно в тоскующем славою мире.

 

Коктейль

 

Я растворяю в грусти нежность

и получаю – безмятежность...

 

Пространства летнего осколки

звенят ледком на дне устало,

и острых пузырьков иголки

почти не ранят. Как же мало

осталось горечи и злости –

они ушли, как будто гости –

нежданные, ушли незвано,

или, незваные – нежданно,

но слишком рано. Эта рана –

на дне бокала. Вполнакала

горит луна. И срез окошка

грустит со мною, и немножко

горчит. Серебряная ложка

блестит – на небе ли,

в стакане? И мебели

белеют ткани...

Возможно, это привиденье

мелькает в воздухе осеннем...

Но нет. Простая занавеска

дрожит от ветра. Гулко, веско

звучат твои слова простые,

и выгнуты деревьев выи,

и всё мешается, струится,

и наш коктейль всё пьётся, длится,

и меркнут и тела, и лица.

Уже я жажду раствориться

в тебе. И обрести безбрежность.

 

Но где таится безмятежность?

 

Душный сентябрь...

 

Душный сентябрь. Виноградные жаркие слёзы

соком густым на горячие камни стекают.

Жизнь выгорает на солнце, расслаблены позы –

вот и собаки лежат у стены и не лают.

 

Ветер иссяк. Паруса нашей лодки повисли.

Море белеет, а греками названо «Чёрным».

Зной расплавляет разумные, гордые мысли

в тихую радость – остаться слепым и покорным.

 

Нечем дышать – от любви, сентября и покоя.

Нечем унять тёмный жар подступающей ночи.

Нечего ждать – только тронуть прозрачной рукою,

и не понять – я хочу, ты ли этого хочешь...

 

Осенняя женщина

 

У женщины с осенними глазами

ты выпроси невыплаканный дождь,

пусть льётся долгожданными слезами,

когда ты этой милости не ждёшь.

 

У женщины с осенними руками

возьми туманы, плечи ей укрой.

Пусть жёлтыми слетают мотыльками

сухие листья в черно-белый рой.

 

У женщины... так много дней осенних,

свободных от тепла и солнца, дней,

что тонкая невидимая сень их

клубится, словно облако, над ней.

 

Та женщина, осенних снов загадка,

укрыта от людских досужих глаз,

как девичья полночная тетрадка,

как без огранки маленький алмаз.

 

Морское медитативное

 

Часами могу глядеть в зазеркалье моря:

дрожит и щекочет, и бьётся в живом узоре.

И ссорит горластых чаек с прозрачной рыбой,

с причалами – лодки, детишек – с прибрежной глыбой:

они всё пытаются влезть на неё повыше,

а море смывает их вниз, только смех и слышен.

 

И тут я припомню себя, осмотрю коленки –

ещё проступают там шрамы – мои нетленки:

белёсыми буквами детство навек вписалось.

Вот это я с Лёшкой-Попом за рапан подралась,

а это полезла, как дура, одна на скалы –

сорвалась, конечно. От мамы тогда попало.

Тут пса покормила с руки – волкодава, что ли –

но палец остался, не помню уже и боли.

 

А морю-то всё равно, что случалось с нами –

оно, просыпаясь, качает восход волнами,

оно норовит под себя приспособить берег –

плевать на закат европ и расцвет америк –

съедает дома и храмы, стирает геммы

в порядке вещей и не отходя от темы.

Потом поднимает со дна корабли, вопросы

и вечные истины. Выше – лишь альбатросы.

 

Но мы-то в каких небесах до сих пор витаем,

что чаем нетленным наш мир, коли он смываем?

Волна отмеряет нам время, она нас терпит,

и если захочет, возьмёт нас и обессмертит.

А те, кто остались, не станут кричать: воскресни,

но сложат стихи и развеют над морем песни.

 

Цикады

                     

Мир удивляет. Как поют цикады

июньской ночью! Словно колокольный

я слышу звон, и вдруг вступает сольный

«цикад», и перезвоном льёт рулады.

 

Всю ночь не замолкает хор просящих –

всю ночь трещит невидимый оркестр,

и каждое дыхание – реестр

всех наших душ – бессмертных и неспящих.

 

И тут я понимаю: не удастся

нам умереть, мы жизни сопричастны –

пусть мы звучим, или совсем безгласны,

мирские ли, афонцы ли, парнасцы –

 

мы все поём немолчное «хвалите»

самою жизнью, радостью минуты...

Пылинки вечности, мы ветром мира сдуты,

но не потеряны. Ловите нас, ловите!

 

На «Сирены» Клода Дебюсси

 

Если лежать на волне

и смотреть в небо,

можно расслышать на дне

перекат, шорох...

Можно увидеть, как звёзды почти слепо

всходят наверх... Ежедневных забот ворох

больше не тянет ко дну,

не шумит в уши,

не раздражает все чувства своей бездной.

Так ли уж нужен сейчас мне кусок суши

с лестницей полуразрушенной, железной?

 

Лестница в город... А я поплыву выше –

где золотое небо шумит, с прибоем

соединяясь в одно. И я услышу,

как на краю Вселенной Сирены воем

мир охраняют свой от досужих взоров,

приоткрывая завесу лишь немногим,

кто заплывает за грань мирских просторов,

не побоявшись в воде промочить ноги,

не завязав глаза и не заткнув уши –

вот оно – таинство всех неземных звуков:

прозрачнокрылые беспечные души

припоминают себя в тишине буков.

 

Это гора Геликон. И её рощи

сеют по ветру стихи, как своё семя:

в слове поэта таится заряд мощи,

хватит которого, чтоб победить время.

 

...Если лежать на волне

и ловить звуки,

можно расслышать шуршанье на дне гальки.

Только лежи на спине,

разведи руки.

Только не слушай сейчас, что кричат чайки.

 

Станция «Сирень»

 

Остановка. Одна из станций.

И «Сирень» – это только имя.

Я сойду, я должна остаться –

затеряюсь я между ними –

 

между звуками-голосами,

между прошлым и настоящим.

Мы судьбу выбираем сами

или нас она в горы тащит?

 

Но ведёт меня тонкий запах

невозможно-родной сирени:

там, в горах, на прозрачных лапах

облаков – цитадель Сюйрени.

 

По тропе поднимаюсь к стенам,

оживляю цвета и звуки,

я  упавшим с лица пеленам

оставляю года и муки,

 

тихо голову, словно вазу,

положу к черепкам разбитым,

и, печальный, угаснет разум

на надгробье лучом забытым.

 

Мне сойти на одной из станций –

так с ума в одночасье сходят,

так во власть отдаются танца,

так из мира себя уводят...

 

Венок

 

Может, это море пело,

затопляя островки?

О. Воробьев

 

Когда так странно

             в центре океана

плывёт венок торжественно и пьяно

ты спросишь кто

               его на волны бросил

и эхом сто

             таинственных вопросов

и на вопросы эти нет ответов

у трети недогадливых поэтов

и только тем

           кто сами здесь любили

десятки тем

           глубины приоткрыли

качаясь на морской своей постели

ты понимаешь это волны пели

ты подпеваешь

           звёздам как подругам

и тонешь

           волны оставляя кругом

в своих неизречённых и прекрасных

неподдающихся словам  пространствах

 

и надеваешь свой венок сонетов

на голову Луны жены поэтов

 

Есть поэзия...

 

Есть поэзия  звуков гулких,

фраз гремящих и громких слов...

Есть поэзия переулков

и состарившихся домов.

 

Мне милее всего – молчанье,

недосказанности покров,

между строк – словно звёзд мерцанье,

или таинство светляков.

 

Мне – милее, и разве, значит,

что я полностью здесь права?

Кто-то смотрит на мир иначе,

по-другому влюблён в слова.

 

Чистым золотом, лунным светом,

строгим ликом, весной потерь 

я была – как сказать об этом,

как же выразить всё теперь?

 

Всё нещадней кромсают слово,

и ломают родной язык.

Пусть ничто под луной не ново,

боль всегда вызывает крик.

 

Смесь причудливых компонентов –

нео-арт или старо-изм...

Я не против экспериментов,

я за то, чтоб дышала жизнь.