* * *
Память тайком пробирается в город на Апшероне –
Кроме теней, в нём армян нет и в помине:
Иней их прихватил или росой они испарились на Марс,
Нас – бездомных – что блуждающих звёзд по вселенной.
Пленный я, пленный. Я спеленат, пленён я тобой,
Прибой неусыпный с пелёнкой всегда наготове,
Где плоские кровли сбегают сквозь зелень с холмов…
Средь домов у холмов моя память и бродит в ночи,
Если петух закричит, эхом ответят ему.
Не пойму, куда деться от тебя, мое сердце,
Когда детство окликнет меня озорным голоском.
Песком стирает пустыня память тысячелетий,
Но эти холмы и Каспий пребудут во веки веков,
И кров, вдыхающий розы, и пёс, считающий звёзды,
И гнёзда касаток, и щебет нежно певучих ветвей,
И на ней платье старшей сестры много ниже колен –
Плен, это плен.
А взамен – поцелуй, от которого сердце мое расцвело
И ушло за ещё несказанным в подлунной созвучьем,
И мучим я этим созвучьем на долгом веку,
Не могу отыскать я заветное слово о вечной любви,
Назови мне его, моё сердце, мой город, Баку.
* * *
Здесь солнце всходит, а заходит там,
Где детство неподвластное летам, –
Не солнце, конь, кузнечик краснокрылый,
Которого ладонью вдруг накрыли –
И выпустили. Ах, какой прыжок –
Из Красноводска на бакинский бережок,
К которому с извечною любовью
К прыжку готово сердце под ладонью.
* * *
Светлячком-ночничком свет звезды над опушкой,
А подушкой ладони – что может быть мягче? –
Вспоминается мальчик – волчонок голодный –
Годы минули – годы! – а никак не наемся.
Не наемся никак, не устрою жилища,
Нищий, я ведь блажен по евангельской притче,
Лично мне и не надо другого на свете,
Только лето навечно да небо с лучиной.
* * *
Сквозь завыванье вьюги плач волчонка,
Нечёткий очерк дымчатой луны,
И не видны деревья за опушкой,
И в кружке чай на угольках кипит.
Чай – это снег и шишка старой ели,
Я еле пью, зато согрев такой,
Как бы настой далёких лет и лета,
И ветра плач о пристани родной.
* * *
И нить тонка, и жестока Ананке!
Алкман
Чем дальше от моря, тем больше соли
В юдоли русской, в баре у стойки,
Я столько в бору клял не судьбу –
Любому грибу не нужно засолки.
И слёзы омыли скользящую гать –
Упасть, поскользнувшись, чтоб трезвым восстать, –
Под стать мне далекий, как жизнь, окоём,
Вдвоём мы куда-то вечно идём.
Вот море родное – туман в голове –
Навей сказку детства – про Ленинград,
От града фашистов всё небо в крови,
Соври на мгновенье, что сын я любви.
Пространство ли, время – кружи не кружи –
Где жизнь, там и соль в испарении щёк,
Мне хоть на вершок над землёю взлететь
И птицей запеть хоть один бы денёк.
Чем дальше от моря, тем больше соли
В юдоли русской, в баре у стойки,
Я столько в бору клял не судьбу –
Любому грибу не нужно засолки.
* * *
Золотые иглы, которые отлепили мои веки ото сна,
Крутизна скалы, на которой я устроил себе ночлег,
Человек, который лишил меня жилья (вот так сюрприз!) –
Всё это жизнь, которая зовётся благом.
Клянусь флагом, вождями, вчерашней коркой,
Зоркой бездомной собакой, орлом в поднебесье,
Богом и бесом, подружкой, вернувшейся к мужу…
Хуже моей жизнь лишь у того, у кого что-то есть.
* * *
Если я забуду тебя, моя родина,
Сны напомнят, каспийской волной набежав на песок,
На висок, погружённый, как в детстве, в подушку,
И ушло заноет всё в том же левом боку,
Где Баку с приветно кивающими насосами,
С этой осени подключёнными к новой работе,
Заботе: качать и кровь, что стала черней, чем нефть,
Чем смерть, что черней от отсутствия родины.
* * *
По дороге к себе сколько горьких уроков пройдено!
Родина от меня отгородилась границей.
Птицы всё чаще и чаще в больничном окне –
И в огне моё сердце в тоске о покое.
Но какое чувство свободы от жизни и смерти!
Эти сны молодые и чудные звуки оттуда!
Будто впрямь я умылся живою и мёртвой водой –
И пока ни одной на глазах моих смерти.
* * *
Печалью родина переполняет душу,
На суше греясь, берегу каспийском,
Так близко к сердцу – не бывает ближе.
Я вижу мать, я слышу моё сердце –
И детство восстаёт из тьмы сознанья
Признаньем бытию и всем страданьям
За дальний город в клюве вольной птицы,
За смуглолицый люд его прекрасный,
Напрасно рая ждущего в Баку.
* * *
Музыка ветра напомнит вдруг музыку моря,
С поля потянет взволнованный запах безбрежья –
Вот и я прежний, такой молодой и печальный,
Им у причала несу на прощание вздохи.
Плохо, что даже имён их теперь не припомню,
А ведь любовью хранимы они до сих пор…
Вздор всё под солнцем, кроме любовной печали,
Что обвенчала музыку с ветром времён.
* * *
Я вызрел в коробочке чертополоха,
И вздохом разнёс меня ветер по полю.
Я, голый, дрожал под осенней звездой,
Моей, ледяной, сиротливой судьбой.
И было средь пыли обилье семян,
Бурьян вновь разросся по бурной весне,
А я лишь во сне расцветаю ещё,
Как словно звездой ледяной воскрешён.
И пышно шумит надо мною бурьян,
Он, как океан, как покой кораблей –
Тех тихих полей из глубокого сна,
Откуда нет даже у бога весла.
* * *
Нет у меня ничего, кроме жабы в груди,
А впереди – одинокая старость калеки
Да навеки пьяные слёзы Руси
И в выси жалобный клик журавлиный.
Глина и дёрн, да торфяник, да лес и пожар –
Этот жар закипает в груди у меня ежедневно –
Воет деревня таким завываньем старух,
Что не вдруг разберёшь, что за звери такие.
Кинул бы всё сквозь осеннюю грусть журавлей,
Ведь жалей не жалей – воскресишь только память о лете,
Но в дали вместо смерти погибель – жизнь без любви –
Без земли, где отец и в которую лягу.
* * *
Мне снилось, чего никогда я не видел.
Ни мидий осклизлых,
Ни злых кашалотов,
Ни Лота, ни бога,
Ни массы другого,
Я помню, не видел во сне.
Мне в пьяную ночь явилась, кажись,
Сама жизнь.
* * *
Печален вечер, словно вечер жизни, –
Та тризна неотвязная по дню,
Что не вернуть ни волшебству, ни водке.
Упало солнце – звёзды поднялись,
Высь, как и прежде, в праздничной одежде,
Но все надежды погрузились в мрак.
Теперь ты знаешь, старость – одиночество,
Ей имя-отчество – откочевало племя,
Ведь время твоё вышло вместе с силой.
Покинутый, ты сам себе не рад,
Дрожат и звёзды за окном, и руки,
И звуки, что на радость опьянят.
* * *
Я выпил. Мечтаю. Но мне почему-то печально.
Начало тоски беспричинной иль час уже поздний?
Вон звёзды в окне на рассвете совсем измельчали,
Ночами они словно в крышку забитые гвозди.
Светлеет. Остался лишь месяц от траурной ночи,
И очень печально, что скроется он в океане,
Как пьяный корабль, как парус, как я одинокий, –
И робкий мой сон навсегда овладеет сознаньем.
* * *
Он ехал за рулем и замечтался…
Что было дальше, я хочу забыть.
Но друга нет – ведь память существует,
Ведь существую я, всем безразличный
Да так, что не с кем выпить.
Нашёл себе товарища в сороке,
А собеседницей теперь осина.
Мне кажется, она с ума сошла,
Она безумно сотрясает воздух,
А ветер-сорванец над ней глумится,
Как нынешнее племя надо мной.
Я поглупел. Никак не различу
Мужчин от женщин, граждан от бандитов,
И жизнь и смерть мне на одно лицо.
Купил вина – пригубив, отравился,
Попал в больницу – в морг меня вкатили,
И стал мне этот свет на тот похожим,
Где друг мой…
Порой я сплю ночами. Вижу сны,
В них ничего я, так себе, красивый,
А девушки на ангелов похожи,
И друг мой тоже – ангел во плоти.
* * *
На вечерней заре от печали не алые
Пятипалые палые листья кленовые,
Вечереют кронами тополи в стае вороньей,
Сотворённой из близости ночи бессонной.
Унесу я вас в сердце, кленовые листья,
В нём ветвистое лето споёт соловьём,
А когда сентябрём навсегда он умолкнет,
Вот тогда я замру, и мы вместе умрём.
© Яков Маркович, 1961–2021.
© 45-я параллель, 2021.