Всё это было, было…
Но прошло ли?
Две давние истории о литературе и жизни
История первая. Приглашение на казнь
Не знаю, откуда у 14-летней девочки взялся сборник рассказов запрещённого в Советском Союзе Аркадия Аверченко.
Шёл первый послевоенный год. Она сидела на уроке литературы и под партой читала книжку, официально признанную антисоветской. Ведь это было самое читающее поколение в истории страны. Книги компенсировали им всё: одинокое детство, пропущенные из-за войны годы или месяцы учёбы, тоску и тяготы эвакуации, недостаток беспечной ребячьей жизни.
Книги редко были собственностью. Их передавали друг другу на ночь, на несколько часов. В библиотеках стояли очереди за самыми востребованными авторами – списки очередников составлялись ими самими.
Популярные книги отличались особенной благородной потрёпанностью, иногда представляя собой просто пачку сложенных по порядку ветхих страниц. Известен случай, когда распавшегося на три равные части «Графа Монте-Кристо» читали сразу трое. Первый быстро прочитывал первую треть, сразу передавал её следующему, а сам немедленно принимался за вторую. Этих двоих подстерегал третий – ему доставались уже два прочитанных графских фрагмента. И так за сутки они добивали всего Эдмона Дантеса, передавая эстафету следующей тройке счастливцев.
«Григорьев – яркая индивидуальность, а Диккенса не читал!» – хлёсткая фраза Кати Татариновой из «Двух капитанов» (культового, как бы мы теперь сказали, романа) звучала как обличение не только Сани Григорьева, но любого индивидуума, который осмелился бы не прочитать Диккенса. Или Дюма. Или Жюля Верна. Или О'Генри. Или Марка Твена. Или Стивенсона. Или Джека Лондона. Или Гюго. Или Бальзака. Или Ибсена. Или десятков других, крупных и не очень писателей, которых Хомо Легенс – человек читающий – не имел права не прочесть.
О программной русской классике и говорить не стоит – она прочитывалась и двоечниками, и отличниками без всяких специальных ухищрений со стороны педагогов. И, разумеется, после этого немедленно ломалась о колено советского школьного литературоведения.
Итак, она сидела на уроке литературы и читала Аверченко. И была уличена учительницей словесности, которая с соколиной зоркостью узрела спрятанную под партой запрещёнку и с ястребиным клёкотом вырвала её из девочкиных рук.
– Встаньте! Что это у вас за мерзость! – так начиналась стандартная процедура публичной казни. – Вы позорите звание советского человека, комсомолки. Вы читаете пошляка. Эта книга – не литература. Это пошлость.
Но девочка почему-то не сникла под напором пышущей праведным гневом шкрабилихи. Подняв близорукие глаза, она возразила той, которая через секунду готова была обвинить её в антисоветчине и пособничестве врагу:
– Это неправда. Я способна понять, где настоящая литература, а где нет. Это не пошлость, это хорошая книга.
Захлебнувшись невысказанной тирадой, училка поволокла девочку к директору – чтобы там довершить акт распятия, не удавшийся в классе. Но директор первой ростовской женской школы Анна Ивановна была благородным человеком. Она смогла не превратить историю в аутодафе и умудрилась спустить её на тормозах. Ограничилась тем, что тихо пожурила девочку, предложив ей «больше так не делать».
В те времена это был смелый поступок. Анна Ивановна сильно рисковала. Девочка была благодарна отступившей от инструкции директрисе всю жизнь.
Это была отважная и благодарная девочка. Моя мама.
История вторая. П̶е̶й̶,̶ ̶д̶а̶ ̶д̶е̶л̶о̶ ̶р̶а̶з̶у̶м̶е̶й̶ Читай, да меру знай
Вы можете представить, что хороший работник подвергается шельмованию за успехи в труде? Что прогрессивная общественность порицает учёного за слишком сильный исследовательский темперамент, строителя – за объемы сданного жилья, а врача – за пациентов, вырванных из лап смерти? Или что студента университета вызывают на групповое собрание за то, что он слишком рьяно учится и много читает?
Конечно, можете. Ведь мы с вами – жители одной великой страны и знаем, что всё бывает, а невозможного нет. И особенно если ваша юность пришлась на какой-нибудь очередной виток перманентной борьбы с чем угодно. Например – с безродными космополитами и низкопоклонством перед Западом.
Пусть современные борцы за всё хорошее и против всего плохого не воображают себя первыми и единственными носителями «прозападных тенденций». Ибо сказано в Книге книг: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».
В конце 40-х – начале 50-х годов прошлого века с прозападными тенденциями сражались гораздо успешнее, чем в наши дни. Побед было больше, а победные реляции звучали громче и бравурнее. Героическим борцам с космополитизмом здорово помогали железный занавес и отсутствие интернета. Кровавыми жертвами бескомпромиссной войны с западничеством пали теория относительности и квантовая теория, продажные девки империализма – генетика с кибернетикой, а также отдельные поэты, композиторы, учёные и врачи. Жалкий вейсманизм-морганизм утирал сопли и простирался ниц перед передовым мичуринским учением.
Но и в советских наших вузах тоже всё обстояло прекрасно. Увидеть в своём сокурснике безродного космополита не мешали ни личная дружба, ни пресловутый абстрактный гуманизм. Ибо выросло уже поколение новой молодёжи, рождённой в СССР и вскормленной стальными сосцами системы. Молодёжи, не ведающей декадентских сомнений и мелкобуржуазной нерешительности.
В общем, не было ничего удивительного, что лучшую университетскую подругу моей мамы Инну Калабухову вызвали на комсомольское собрание группы за то, что она, студентка историко-филологического факультета РГУ, слишком много читала. Но главная беда была в том, что внушительный список её чтения состоял в основном из иностранных, то есть «западных» имён. А с точки зрения марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма это было неправильно. Нельзя было так распускаться под знаменем Ленина-Сталина. Низкопоклонство и пресмыкательство рано или поздно должны были кончиться плохо.
И тут у читателя может возникнуть логичный вопрос: с чьей, собственно, подачи было созвано это замечательное собрание? Вопрос правильный, ибо не все пламенные народные инициативы анонимны – у многих, к счастью, сохранились имена.
Итак, были в этой филфаковской группе супруги, муж и жена, которые вместе грызли гранит науки, вместе писали доносы и рука об руку шли к сверкающим высотам коммунизма. Почему-то мне кажется, что они носили фамилию Фердыщенко, как нахальный господин из романа Достоевского «Идиот». Но скорее всего, память меня подводит, но в том, что фамилия заканчивалась на -ко, я уверена стопроцентно. Надо уточнить у Инны Николаевны – страна должна знать своих героев! Пусть же пока остаются условными Фердыщенко.
Держу в руках интересный документ – на тетрадном листочке чернильной ручкой написаны эпиграммы. Это мама с подругой Инной развлекались на лекциях и присваивали всем однокурсникам стихотворные или прозаические девизы. В паре строчек надо было обрисовать характер или любимое занятие человека. Есть среди них настоящие перлы, как этот, например, посвящённый девочке, мечтавшей выйти замуж за военного: «Чтоб не остаться старой девой, в Дом офицеров левой, левой!» Или вот эта язвительная эпиграмма, посвященная супружескому дуэту Фердыщенко и его творческому кредо: «Полное собрание докладных записок в деканат в 33 томах».
Да, именно Фердыщенки настучали на безродную космополитку Инну Калабухову, посмевшую читать западную литературу «в ущерб» отечественной, и предложили «разобрать» её на комсомольском собрании. Проигнорировать такую инициативу в разгар кампании по борьбе с космополитизмом было нереально. И молодой куратор группы Александр Георгиевич Колесников, сам член ВЛКСМ, тоже вынужден был присутствовать на этом идеологически выдержанном мероприятии.
Надо сказать, комсомольцы-однокурсники не щадили Инну. Они допытывались у неё, почему она отдала приоритет западным авторам и не читает родных гениев. На все лады этот немудрящий вопрос повторялся из разных уст, и «проработка» всё явственней начинала приобретать черты коллективной травли. На все упреки обвиняемая ответила только однажды, и смысл ответа сводился к тому, что русскую классику в полном объёме она прочитала и усвоила в далёком детстве.
Но всё прекрасное когда-нибудь кончается. И поток праведных обличений под протокол иссяк. Надо было принимать решение и голосовать. Предложения отличались лишь степенью бескомпромиссности – объявить строгий выговор или исключить из комсомола.
Кто знает, чем бы всё обернулось, но тут нам придётся вспомнить о роли личности в истории. И снова этой личностью стал взрослый, не пожелавший участвовать в уничтожении молодого человека по абсурдным идеологическим мотивам. Не захотевший, так сказать, марать рук. Куратор Колесников обратился к группе и предложил наказать студентку Калабухову тем, что «поставить ей на вид». Самые кровожадные комсомольцы остались неудовлетворёнными, но большинство проголосовало «за».
Много лет спустя я оказалась студенткой того же факультета, на котором училась мама. На втором курсе читать русскую литературу XIX века к нам пришёл профессор Колесников. Его лекции были очень неторопливы и обстоятельны. Многим моим однокурсникам они казались настолько занудными и усыпляющими, что не грех было их и просачковать.
Не на всех лекциях побывала и я. Но когда оставалась на занятиях, внимательно всматривалась в его уже немного оплывшее лицо, грузноватую фигуру, слушала очень спокойный ровный голос, слабо интонированную речь. И вспоминала мамин рассказ о нерядовом поступке аспиранта Колесникова, стараясь увидеть в усталом профессоре отблеск давнего огня. И казалось, что мне это удаётся.