* * *
Жаль, что в юности мы на манжетах
Не писали случайных стихов,
Не признали жрецами поэтов,
Не назвали лжецами жрецов.
Жаль, что мнили себя выше тщеты,
Наблюдая, как рвутся лжецы
Обращать в фарисейство поэтов,
Унижать и вручать им при этом
С канцелярским усердьем венцы.
Мы свой голос, подобно чужбине,
Отдавали на откуп чужим.
Голоса наши стали чужими –
И уж лучше, когда мы молчим.
Но мы всё же едины в надежде:
Общим фронтом идём на лжецов,
Лишь поэтов все меньше и меньше,
Да все больше и больше жрецов.
* * *
Обычно под конец апреля
Нам отключают батареи,
А до тепла ещё – дней пять.
Сосед в сарай заносит сани,
Разлёгся холод на диване,
Не сесть, не лечь, не загулять.
Есть прелесть в этом межсезонье...
Не брит, не чесан, взгляд бизоний,
Живёшь не нужный никому.
Никто к тебе не ходит в гости
И даже пошлостей не «постит» –
Свобода телу и уму.
И в этой затрапезной воле
Вернётся хлеба вкус и соли
Без всяких кулинарных чуд.
И лук нарезанный вкуснее,
И одиночество острее,
И не пугает божий суд.
Посвящение Бродскому
Вид из окон ужасен, и трасса гудит по ночам.
Умирающей плотью пронизаны стены в подъезде.
Сотней строк вдохновенных открыл он себя стукачам,
А кому ещё нужен он в этом космическом месте?
Не любимой письмо, не молитва, но тяжба с собой
За крупицы души и за каждое слово для книги.
Обвинитель – тщеславие, главный свидетель - покой,
Обвиняемый – гений, поэт и великий сквалыга.
Он хотел на Васильевский остров придти умирать,
Но решенье суда предписало иные просторы...
Вид из окон ужасен. Стихами балуется знать,
А на кухнях, как прежде, пустые гудят разговоры.
Вспомнилось…
Где вы, гирлянды и лоскутки
Нашего детства? С лёгкой руки
Белую щепку летний поток
Нёс по бурлящим спинам дорог.
Пенился ливень в крыльях грачей,
Падали стены в скрипе качель.
Взлёт и паденье – вижу, не вижу:
Маму в окошке, мокрую крышу,
Красный, как туфли, велосипед,
Чёрные платья – умер сосед.
Белые лица – руки ко ртам.
Мама! Мне страшно. Это не к нам?
Запах табачный – папин велюр,
Бежевый шарфик и абажур.
Старый – за шкафом – фотоальбом,
Галстук-удавка (мне – на потом)…
Письма всё реже. Женщина ждёт.
Днём молчалива. Ночью поёт.
Ждёт и латает – всё ей с руки –
Детства гирлянды и лоскутки.
Ставрополь
Имя твоё – греческое,
хватка твоя – купеческая.
Так уж учили жить:
подороже продать,
подешевле купить.
Дома твои из ракушечника
только с виду игрушечные –
Твёрдо, упёрто стоят
лет по сто пятьдесят.
Стены толщенные, окна, как бойницы,
Платят священники – строят пропойцы.
Хитрые бестии гильдий купеческих
Спорят о чести!
Строят Отечество.
Хватит судилищ,
кто свят, а кто клят –
Станет чистилищем
Ставрополь-град.
Здесь по священнику –
каждому ссыльному,
И приобщение к месту могильному.
И аферистам, ждущим наживы,
И декабристам, были бы живы –
Всем по священнику выделит вольница.
Стены толщенные, окна, как бойницы.
Знать, основательны были строители
И обитатели этой обители,
С вечною злостью в душе к мироедам,
С медным крестом от почившего деда
И многотысячным шёпотом: «Выживем!»
Как же не выжить им? Выживут выжиги!
И будут над ними сиять в полнеба
Храмы, как выстраданная мечта.
Это и есть Ставрополь – город хлеба?
Нет. Это – город Креста.
* * *
Есть грань, за которой уже непонятны
Простые значения слов.
Слова – только звуки, снежинки из ваты
И буйство тряпичных цветов.
Есть грань, за которой собаки не воют,
А радуют песней луну,
И раки в пруду упиваются тьмою,
Готовя полмира ко сну.
Есть грань, за которой любые дороги
Кончаются ровно в тебе,
И бродят по ним обветшалые боги
В надежде попасть на Тибет.
Но вряд ли поселятся эти бродяги
В моей сумасшедшей душе,
В ней есть полнолунье, собаки и раки,
А прочему место – в клише.
В сарае
Сарай. Пригрело. Запах снега,
Растаявшего день назад.
Смотрю сквозь щели: утро, нега
И почек – две на целый сад.
Лицо к доске приблизишь – запах
Угля и высохшей сосны.
Над душевой в шершавых баках
Ржавеет первый день весны.
И громыхнёт в жестянку капля,
Сорвавшаяся наугад.
Прозрачно. На заборе пакля
Вбирает досок аромат.
Не шелохнуться. Не нарушить.
И не пуститься в словеса.
Как будто доски могут слушать,
И есть у воздуха глаза.
* * *
Жара – потворница бесстыдства:
Всепоглощающая лень
Меняет надобность трудиться
На тень, спасительную тень.
Уходят в тень дела, доходы
И дерзновенные мечты.
Душа желает непогоды,
Как умирающий – воды.
Но в этой душной, липкой мути
Так трудно пестовать других.
И страх – а вдруг жара, по сути,
Есть отраженье нас самих?
* * *
Читая Бродского, невозможно
Не пуститься по жизни вспять,
Где на складках души скукоженной
Боль прессуется в благодать.
Что ж ему, тунеядцу хренову,
В одиночке-то не спалось?
Что ни строчка – то шарфик кремовый,
Что ни точка – то в сердце гвоздь.
Вот такая, поймите, вольница
С шейным шарфиком на гвозде:
Хоть повеситься, хоть – к любовнице,
Не в наручниках – так в узде.
Дух свободы – почти отчаянье
Между смертью и фатовством.
Всё заканчивается причалами.
А потом? Что ещё потом?
* * *
Слова вливаются в стихи,
Как бронза – в строгую скульптуру,
Как труд людей – в мануфактуру,
Как страсть – в извечные грехи.
Порядок тайный средь стихий
Прочней смирительной рубахи:
Ум рвётся к подвигам и плахе,
Но, словно раб, плетёт стихи.
* * *
Нас сгубит воровство – мы много тратим
На то, чтоб защищаться от других.
Нам кодекс уголовников понятен,
Но нам смешон прекраснодушный миф.
«Не укради!» - И станут эфемерны
Громады войск, полиция, надзор,
Святая ложь, потоки мутной скверны,
Охранники, замки и прокурор.
Но каждый день мы это всё содержим
И прижимаем с гордостью к груди,
И верим в это с яростью невежды.
А нужно-то всего: «Не укради!»
Нас сгубит воровство. Коль не найдётся
В нас воли одолеть дурную страсть,
Жить будем так: с собою же бороться,
Чтобы самих себя не обокрасть.
* * *
Туман, как дыханье небес
На мёрзлое наше житьё,
На всенепрощенье сердец,
На всенепрощенье моё.
Так дышат на холод стекла,
Чтоб вывести пальцем узор.
Так дышат, когда истекла
Вся жизнь и звучит приговор.
Так дышит отступник в тиши.
Так дышат любовь или страх.
Так дышат во сне малыши,
Забытые в детских домах.
Так дышат в объятьях болот,
Когда невозможно грести,
Так дышат утопшему в рот,
Когда есть надежда спасти.
Великие Луки
На вокзале – галдёж, суета...
Едут к морю, а я здесь – от скуки.
Я б уехать хотел навсегда
В древний город Великие Луки.
Говорят, там разруха и грязь,
Нищета довела до предела,
Мужики пьют с утра, не стыдясь,
И слоняются днями без дела.
Ну а мне, хоть убей, хорошо,
И сжимается сердце от муки,
Лишь услышу, что поезд пришёл
И ушёл на Великие Луки.
Что мне в имени этом? Бог весть.
Чистота первозданная, что ли...
Та, которая выше, чем крест,
Та, которая больше, чем воля.
Может, блажь, но отрадно мне жить,
Оттого что с собою в разлуке
Дан мне шанс –
бросить всё и купить
Свой билет на Великие Луки.
* * *
Не похмелье. Не приступ сердечный.
Не разрыв с дорогим существом.
Отчего же таким искалеченным
Я себя ощутил этим днём?
То ли эта старуха бездомная,
То ли грязью заляпанный снег,
То ли звуки подъезда бездонного,
Где пропал не один человек.
То ли память моя озадачилась
И запела тоскливо, как альт,
Разрушая привычную значимость,
Как трава разрушает асфальт.
То ли слово, давно уж прощённое,
Шевельнулось осколком в груди,
То ли юность, с мечтой обручённая,
Всё не может невесту найти.
То ли старость, смиряя ребячество,
Показала могучую стать,
И теперь уже не подурачиться –
Только чувствовать, думать и ждать.
* * *
Когда по планете друзей разметало,
мир стал необъятно большим.
Казалось, что в двориках старых так мало
размаха для вольной души.
Иных уже нет, а их души всё дальше,
и снова расширился мир:
средь свежих оград – ни иллюзий, ни фальши,
лишь неба огромный сапфир.
* * *
Отпылался октябрь, отдымился,
Отгремел водосточной трубой,
Словно кто-то от нас откупился
Щедрой данью листвы золотой.
И ушёл, помахав на прощанье
Паутиной над краешком крыш,
Уподобив Святому Писанью
Потускневшие краски афиш.
Где-то ходит ушедший по свету,
В бесконечные лики рядясь:
То загонит в болота карету,
То невесту закутает в бязь,
Обветшалые чувства – латает,
Безнадёжные – рвёт, и прощай,
Он проходит по самому краю,
Словно тень у огня трепеща.
То растает в морщинах ладони,
По которой гадалка бубнит.
«Помнишь? Помнишь?» –
И кто-то вдруг вспомнит
И ушедшему в спину глядит...
Проплывёт над заборами солнце
Потускневшим последним листом,
Постучится тихонько в оконце
И утонет в реке за мостом.
* * *
Он видел, как шёл океан во весь рост,
И тара в баркасе чернела пустая,
Как рвётся струной перетянутой трос,
Но чудо спасало у самого края.
Он лбом вышибал ветровое стекло,
Выламывал днища дубовые бочек,
Ему на крутых перевалах везло,
Он знал – где опаснее, там и короче.
Он видел, как сети приносят людей,
А люди несут обветшалые сети,
Как ветры приходят дождями с морей,
И ходят мужчины мочиться на ветер.
Он слышал, как женщины лгут о былом,
Как воют волчицы, предчувствуя выстрел,
Он сердцем узнал, как идут напролом
Подранки-быки и холодные мысли.
Однажды в осенний оконный проём
Себя он увидел в безвременьи пьяном
И понял, что падает жёлтым листом
В тоске по далёким волнам океана.
Старые дворы
Люблю, когда горят костры,
Когда октябрь полон дымом,
И мы, уже немолодые,
Заходим в старые дворы.
Там запах свежих простыней,
Там спины выгнутых подпорок,
Играют дети у дверей
Вареньем пахнущих каморок.
Там – как давнишняя мечта –
Меж крыш – просвет небесно-синий,
И бабка (Ксения? Аксинья?)
Строга, любезна и мрачна.
Там мать зовёт меня к столу,
Отец бояться запрещает,
И духовой оркестр играет
В начале мая на углу.
Люблю стоять, прижавшись лбом
К забору, пахнущему детством,
И как бесценное наследство,
Моей спины коснётся дом.
Минуло время суеты:
Неслись, потом брели, сутулясь,
Но в этом дворике сомкнулись
Времён незримые следы.
Хранит их таинства земля
Клочком, чернеющим за домом,
И к горлу подступают комом
Удары по ветру белья…
* * *
Я узнаю людей по тени,
По послевкусию – еду,
Талант – по качественной лени,
Любовь – по взгляду на бегу.
© Владимир Макаров, 1986 – 2016.
© 45 параллель, 2016.