Что ж ты, Родина?!
Я молчу, наблюдая утраты,
Под неистовый грохот страстей
В ожидании близкой расплаты,
Неизбежной для русских людей.
Я молчу, не расплакаться чтобы
Над проклятием нашей тоски.
Ах, вы милые мне недотёпы,
Дорогие мои дураки!
За доверчивость в злую эпоху,
На карачках вползая из тьмы,
Примем мы издевательский хохот
Тех, кому доверяемся мы.
И я вижу: сбиваючи ноги,
Проклиная безрадостный труд,
Не по русской гонимы дороге,
Тупо русские люди бредут.
Этот стыд, этот грех нестираем:
И одна мне картина видна –
Перед западным якобы раем
Разлеглась, словно шлюха, страна.
Я в стране этой не проживаю –
Только трачу своё бытиё
И не пью, а глаза заливаю,
Чтоб не видеть позора её.
И кричу ей словами, как гири:
– Ты добрячка, народ твой простак,
Потому мы и нищие в мире.
Что ж ты, Родина-мать... твою так?!
Последний автобус
Шёл по снежной улице автобус,
Перед остановками скользя.
Был он пуст и гулок, точно глобус,
Из какого выскочить нельзя.
Только на сидении последнем,
Молча хмуря брови при толчке,
Ехал человек тридцатилетний
С голубой авоською в руке.
Под рукой, качаясь монотонно,
Выдавая в нём холостяка,
Рядом с незавёрнутым батоном
Прыгали два плавленых сырка.
Он в пустую комнату приедет.
Хлеб и сыр на круглый стол швырнёт.
Из цветного чайника соседей
В банку кипятку себе нальёт.
Будет пить, губами долго дуя,
Талый сахар вилкою долбя,
Хлеб ломая в пальцах, негодуя
За характер робкий на себя.
Дескать, есть работа и зарплата.
Нет уюта, то есть нет жены.
В этом смысле, может быть, ребята
Помогать товарищу должны!
Комната! А чёрта ли в ней толку –
Чтоб шагами знать её длину?..
…Глобус подобрал на остановке
Пассажирку юную одну.
Снег с пушистой шапочки стряхнула.
На него взглянув, билет взяла.
Повернулась, и опять взглянула,
И к сиденью первому прошла.
Час не ранний. Шла она откуда?
Из театра или из кино?
И уж если есть на свете чудо.
Может быть, в её лице оно!
Ну, решайся! Дело за немногим:
Разговор пустячный заведи,
А потом, сказав, что по дороге,
К тихому подъезду проводи.
Прозвенит звонок в квартире сонной,
И тогда ты в сонной той глуши
Незнакомый номер телефона
На обёртке сыра запиши…
Но куда там! Снова скрипнул глобус,
Девушка вздохнула и ушла.
Всё, что получиться с ней могло бы,
Ночь тревожным снегом замела.
Он сидит, и думает он грустно,
Как в свою он комнату войдёт
И на стол, где холодно и пусто,
Ужин опостылевший швырнёт.
За стеклом фонарь печально мокнет,
И, далёкий засылая след,
Снег летит, и гаснут чьи-то окна…
И смешно влюбляться в тридцать лет…
Идя на пруд купаться
Жена, отечество, да дети,
Да труд, да партия слегка…
Вот все понятья, чем на свете
Меня ласкают, дурака.
И я, идя на пруд купаться,
Авоську бережно неся
И загибая молча пальцы,
Об этом думать принялся.
Ну, вот отечество родное.
Пока, работая, живёшь,
Оно всегда, как заводное,
Талдычит нам одно и то ж.
Мол, возлюби сухарь в котомке
И жизнь барачную. Зато
Твои далёкие потомки
Наденут кепки и пальто.
Любовь жены немного значит.
Когда настанет мой черёд,
Она зароет и поплачет,
И с облегчением вздохнёт.
А дети? С каждым годом суше
Благодарят за нищий труд.
Потом и вовсе – плюнут в душу
И с тихим матом разотрут.
Вот только партия примолкла.
Она сейчас сама в трубе.
А впрочем, вон Рублёва Маша
Проходит медленно к воде.
И я, в авоське сжав посуду,
Сторожко вслед за ней иду.
И вам рассказывать не буду,
Что было дальше на пруду.
* * *
Для страсти стар, для мудреца – ребёнок,
Я понимаю выдохшихся нас:
Как хочется, чтоб стих наш, чист и тонок,
Не осквернился злом и не угас.
Стоим то у прилавка, то у бочки –
Кто выпил всё и кто лишь зачерпнул.
Но всем бы нам, товарищи, те строчки,
Что Пушкин написал. И зачеркнул.
Вот и вдумайтесь теперь…
Лев Толстой ходил босой
На дорогах и на пашне.
И, омытые росой,
Пахли ноги днём вчерашним,
Земляникою едва…
И в ночном забвенье зыбком,
Может, пахла голова
Той же самой земляникой.
И, над памятью кружа,
Лучшей доли не желая,
Так сильна и так свежа
Мысль была его живая.
Мне, народ, сказать позволь,
Что не плач о высшем праве
Говорит во мне, а боль
О кочующем бесславье.
Не таланты мерю я,
А высокое призванье –
Петь во славу бытия
Человека пониманья.
В этом мы с Толстым равны,
Общей стала доля наша
В чистой совести страны,
Где за совесть столько павших…
Ты куда ж глядишь, народ,
Почему, скажите, люди,
Этот парень водку пьёт?
И грозится – пить, мол, будет!
Да ему бы молока
Взять бутылку – и в покосы.
И траву косить, пока
Не упасть устало в росы.
И, омывши потом лоб,
В шалаше проспаться старом,
Земляникой пахнуть чтоб,
А не водочным угаром.
Но смотрите – там и тут,
У ларьков тихонько воя,
Быстро пьяницы растут,
Как грибы перед войною.
Вот и вдумайтесь теперь,
Видеть не переставая,
Сколько горя и потерь
Мы несём, вино хлебая.
…По родной земле крутой,
На дорогах перевитых
Я б ходил, как Лев Толстой,
Да бутылок много битых.
Монотонность
Со своей душою настежь,
Пуст карманом, мордой цел,
Уж который раз я к Насте
Прихожу из ЦеДеЭл.
Взор нетрезвый и бесстыдный
Упираючи в зарю,
Я глотаю ужин сытный
И «спасибо!» говорю.
На удар дающий сдачу,
Как не ждал, но как хочу,
Обо всём на свете плачу
И за всё душой плачу.
* * *
Февраль метёт колючим снегом,
Храня меня от суеты.
И невзначай, но тоже с неба,
Передо мной явилась ты.
И в эти радостные миги,
Уже настроясь на гульбу,
Дарю тебе цветы и книги,
Вернее – Душу и Судьбу.
В разгаре зимнего ненастья
Я для тебя стихами врал.
И рифмы все на имя Настя,
Как будто пиво, перебрал.
В дни похорон и в дни рожденья,
Когда бокалов чинный ряд
Начнёт движенье и круженье –
«Проходят годы…» – говорят.
Да не проходят. Пролетают.
Как снег, мерцающий в окно.
Как деньги, песни, птичьи стаи,
Как всё, что тратить нам дано.
Но нерастраченно играет
Там, в глубине твоей души,
Сиянье в юношеском крае,
Где были розы хороши.
* * *
Старший брат спросил и в шоке
Сел на стул, себе не рад:
– Где ты был, братишка?
– В шопе! –
Так ответил младший брат.
Было время…
Было время – песни пел я бравые
Так, что умолкали петухи.
И, гоняясь за ничтожной славою,
Днём и ночью вслух читал стихи.
Но всему конец приходит, кажется.
Каждому томату свой черёд.
Зацветёт, а после в плод завяжется,
Повисит, созреет, отпадёт.
Я созрел. Стихи не декламирую.
Модные мотивы не свищу.
Солевую пищу игнорирую
И смешно суставами трещу.
И случись, что надо в непогодину
Мне такси на улице поймать,
Не отмечу, сколько будет пройдено,
А прикину – сколько прохромать.
Жизнь, маяча мокрыми лопатами,
Не ласкает словом, а рычит:
Геморрой, расстройство, респираторы,
Гайморит, гастрит, радикулит…
И скажу я Богу в час объявленный,
Положивши руки на живот:
– Господи! Зачем тебе развалина?
Пусть ещё на свете поживёт…
Утешение
Много «нету» в жизни нашей:
Солнца нет в небесной чаше,
В синем блеске хрусталя
Нет наполненности, мля.
Нет любви, здоровья, песни,
Нет богатеньких друзей.
И покоя нет, хоть тресни,
От жены и от детей.
Но в житейской дряни странной,
Где от горя ни присесть,
В каждом «нету» постоянно
И нежданно что-то есть.
Есть начальство, мрак и слякоть,
Так что хочется заплакать.
Жажда есть
И, наконец,
Есть солёный огурец!
Сирень в провинциальном городке
Сирень в провинциальном городке,
Её с росою по утрам срезают,
Отсюда уезжают налегке
И никогда назад не приезжают.
То учатся, то мчатся по стране,
То сонно отдыхают в самолёте.
Страна однажды спросит их: «Пойдёте?»
«Идём!» – они ответят в тишине.
Они узнают тяжесть центрифуг,
Безмолвие ощупают руками,
Потом планету выпустят из рук,
Обняв её прощальными витками.
Но где-то на рассчитанном витке,
Ракету на параболу бросая,
Вдруг вспомнят, как цветёт, к земле свисая,
Сирень в провинциальном городке…
* * *
Когда я свой последний номер
Откину, как бы я ни врал,
Друзья не скажут: «Умер… помер…»
А позлословят: «Бог прибрал…»
Снесут цветов живую пену.
И музыканты у дверей
Сыграют грустный марш Шопена…
…на сколь останется рублей…
© Владимир Гнеушев, 1956 – 2011.
© 45-я параллель, 2016.