Владимир
Ершов

 

* * *

 

Ночевала в степи электричка

На каком-то разъезде пустом.

Вышло курево, кончились спички,

И не грело нисколько пальто.

А метель заметала откосы

И сиренью на стёклах цвела,

И последняя папироса

Разгораясь, по кругу прошла.

До утра не поможет никто нам –

Видно ветер порвал провода...

Но всю ночь мимо окон со стоном

Всё идут и идут поезда.

Спят мои по несчастью соседи,

И далёкие спят города.

Мы забыли, откуда мы едем,

И уже не припомним, куда.

Но пока тишину потрясали

Дробным стуком, обрывками фраз,

Кто-то переменил расписанье,

Из которого вычеркнул нас.

 

1999

 

* * *

 

Я жил, как яблоком хрустел.

В ковчеге тесном коммуналки.

Среди родных бесхозных стен,

В очередях, в трамвайной давке.

 

От ссор, от липкой шелухи

Я укрывался по читалкам

И были первые стихи

Просты, как детская считалка.

А век полуторкой пылил,

Горело солнце вполнакала

И долго гасло на мели

Волны ленивое лекало.

Мелькал все реже чёрный креп,

В развалинах стрижи сквозили,

И каждым утром тёплый хлеб

В повозках сиплых развозили.

И местный милиционер

Бывал суров при исполненье,

Хоть в кобуре не револьвер –

Тарань домашнего копченья.

Все было праздничным тогда:

Реки запретная прохлада,

И окон мутная слюда,

И дебри городского сада.

Я чтил язык морских узлов

И подбирал на шпалах камни,

И норовил, всему назло,

Углы срезать проходняками.

Мне в тягость был надёжный кров

И в жизнь мою врывались круто

Названья новых городов,

И новых праздников салюты.

Я жил, как яблоком хрустел,

Сын победившего народа,

И в гильзу медную свистел.

С клеймом тридцать седьмого года.

 

1981

 

Пыльная буря

 

Наугад Геродота открою,

Пыль смахну с потемневших страниц –

Нас заносит песком, словно Трою,

И чужие костры у границ.

Этот мир, как и прежде, непрочен,

Но чем ближе – тем выше волна.

Что ни лист – то помарка, то прочерк,

Что ни год – то орда да война.

Нам когда-нибудь это зачтётся,

Ну, а нынче, куда ни взгляни:

Как во время затмения солнца

По домам зажигают огни.

Нас заносит песком, словно Трою –

В дымной мгле ни огней, ни станиц.

Ветер цвета запёкшейся крови

С веток гнезда сбивает и птиц.

Дикий ветер, шершавый, сугубый,

Коренных керуленских мастей,

Разрушает, как кариес зубы,

Стены редких степных крепостей.

Нет, не ветер,

Но грозный всевышний,

Как железную книгу времен

Все листает железные крыши

И уже обречён Илион,

И уже не появится пахарь

На облезлых верблюжьих холмах...

И хрустит – кому соль, кому сахар –

Азиатская пыль на зубах.

 

1984

 

Болдино

 

Болдино – остров в разливе холеры.

Утлый ковчег, пересыльный уют.

В милой Москве все стройны кавалеры,

Складно рифмуют и сладко поют.

Длится и длится моё заточенье,

Тянется пряжи суровая нить.

Славное здесь, у хозяйки, печенье

Жаль, только некого им угостить.

Жаль, что давно не слыхать колокольцев,

Жаль, что напрасно бунтует вино –

Светит, не грея, осеннее солнце,

Жарко лампада горит, да темно.

В этой глуши без вестей, без привета,

В этой заброшеннейшей из Россий

Вся-то радость – молчать до рассвета,

Жечь понемногу святой керосин.

Что же так быстро смолкает кукушка,

Что же так робко стучится мороз.

Выпить нам, что ли, да где ж эта кружка –

Вечная тема и вечный вопрос.

 

ноябрь 1985

 

* * *

 

Мне было бы холодно в мире продутом,

Но греет сурово шотландская шерсть,

И я становлюсь молчаливей, как будто

Меня родовая преследует месть.

Клинок почерневший и кожаный пояс,

У тайных костров опалённая шерсть...

О ком же, о ком эта древняя повесть? –

Здесь некому этот орнамент прочесть.

Я знаю, там каждое слово весомо,

И верить опасно в случайную весть,

И вновь умолкаю встревожено, словно

Меня родовая преследует месть.

И вижу... едва лишь сомкнутся ресницы...

Склоняется женщина у камелька,

Стучат друг о друга вязальные спицы,

Сверкают, как два неразлучных клинка.

Там денно и нощно суровая стража

Безропотно служит столетней карге,

В корзинке её не кончается пряжа,

Не гаснет весёлый огонь в очаге.

И все, кого этот огонь согревает,

Уверены твёрдо, что все ещё есть

Жестокая память и сталь родовая,

А также удача,

отвага

и честь!

 

1985

 

* * *

 

Мы ждали дождя, как с уроков звонка –

Дождались потопа.

С какого-то гулкого товарняка

Я выпал в Европу.

Там тонут в закате Париж и Мадрид,

К утру засыпает холодная Прага,

И золото Рейна все глуше горит –

Печальная сага.

По карте смотреть – два гвардейских броска,

Но вдруг затоскуешь, заехав за Киев.

Видать, по оставленным жёнам тоска,

И есть ностальгия.

Сквозь дымные стены чужих городов,

Сквозь душную ночь, сквозь посты и границы,

Как куст хризантем из тенистых садов

Мне долго светили твои ягодицы.

 

июнь 1995 

Прага

 

* * *

 

Поставь вино на медленный огонь –

Ты чувствуешь, как с гор течёт прохлада?

Дай мне свою озябшую ладонь,

Мне больше ничего не надо.

Густеет тьма.

Затеплились огни.

Дудук скорбит над безымянной кровлей.

Как медленно сгорают наши дни

В сей, богом позаброшенной, юдоли.

Мы слышим крик гортанный пастуха,

Пьём горечь можжевелового дыма,

И жизнь стоит – безлюдна и тиха,

А раньше, помнишь, проносилась мимо.

Гори, гори, последняя звезда,

Пока молчат на рейде пароходы.

Люблю тебя, но нет, не навсегда –

На долгий миг печали и свободы.

 

1999 

Танаис

 

* * *

 

Клянусь пером и лучшею строкой,

Что мы с тобой отныне не знакомы!

Но почему меня бросает в дрожь,

Когда, не глядя, мимо ты идёшь,

Холодная как лёд материковый,

И вновь никчёмный я гоню покой...

Открылись мне все тайны древних царств:

Я разгадал эмблему Израиля!

Воздвигнул храмы в дикой стороне!

И только сердце не подвластно мне –

Дрожит стило в руке Изекииля,

Как та лоза, что чует древний карст.

К чему все бездны хладного ума

И тайный жар магической цифири,

Когда всем этим деву не проймёшь –

Ей надобна бесхитростная ложь!

И снова ты один в ненастном мире,

И мимо вновь идёт Любовь сама.

 

16 августа 1999 

Танаис

 

* * *

 

А. В.

 

Когда угаснет страсть, как древнее светило,

И наши имена другие заберут.

Ни слава, ни печаль, ни боль, ни вкус текилы –

Ни что уже тогда нас не удержит тут,

Клонится небосвод к двухтысячному году,

Лютует ураган над Прагою моей.

Как в сизый влтавский лёд

вмерзают пароходы –

Так караваны лет врастают в толщу дней.

Мы в разных временах живём одновременно,

Для каждого из нас часы заведены.

И в глушь библиотек я вновь сбегу из плена,

Житейских передряг и преданной жены

И вздрагиваю я, когда меня окликнут

Каким-то из моих забытых мной имён.

И вновь готов надеть кирасу иль тунику,

Но я на этот раз судьбой приговорён,

Качаться меж горбов

надменного верблюда,

Подсчитывать барыш

и проклинать свой век,

Пить долгое вино из медного сосуда

И помнить имена давно иссякших рек.

И все, что я добыл то торгом, то разбоем –

Живой кашмирский шелк,

румяна и сурьму,

Корицу и сандал в тюках влачить с собою

Для той, что подобрала

ключ к сердцу моему.

Любимая, тебя украл я из Медины,

Под Вязьмой нас с ума сводили соловьи.

Я вылепил тебя из самаркандской глины,

Лишь замешал её на собственной крови.

 

30 декабря 1999 

Танаис

 

* * *

 

Л. Б.

 

Дышу сквозь волосы твои,

Как сквозь букет степных растений.

Давай не будем о любви –

О ней расскажут наши тени.

Пусть на побеленной стене

То отстранясь, то вновь сливаясь

Поведают тебе и мне,

Как в сердце набухает завязь.

Как обессиленный восход

Сливается с зарей вечерней,

И каждой ночью зреет плод

Любви бесхитростной никчёмной.

И неизменно, каждый раз,

Когда мы спим совсем как дети,

Они обходятся без нас

И умирают на рассвете.

 

24 марта 2002

 

* * *

 

О. М.

 

Моё лицо мне нравится всё больше,

Его черты всё горестней, всё тоньше,

Спокойное, как в омуте вода,

Забытое тобою навсегда.

А твоего лица почти не вижу,

Хотя оно со временем всё ближе,

И каждая черта напряжена,

И ты мне ни подруга, ни жена...

...Я видел караван при лунном свете –

Ему благоволил попутный ветер,

И нас с тобой в той веренице зыбкой,

Твою улыбку и мою улыбку.

 

22 ноября 2002

 

* * *

 

Забытый навсегда возницею своим,

Вагончик цирковой,

насквозь пропахший гримом,

Рассохшуюся дверь тихонько отворим –

Дощатый свой уют на время подари нам.

Стекает стеарин агатовой слезой,

Нахохлившись сидят две птицы –

наши души.

Как спазмы тишины страшны перед грозой –

Скажи мне что-нибудь,

чтобы покой нарушить.

Пока слепой судьбе противится затвор,

Пока полынный дух из всех щелей сочится

Мы станем продолжать давно забытый спор,

Хоть знаем наперёд, что с нами приключится.

И пусть, как пена с волн, срывается глагол,

Пусть приступы любви

предшествуют разлуке –

Я снова пред тобой, как прежде, бос и гол,

И снова ты ко мне протягиваешь руки.

Качайся и трещи, бродяжий шарабан,

Забытый на краю степного бездорожья.

Давно уехал наш потешный караван.

Остались только мы лежать на утлом ложе.

Петляя меж холмов, уходит на закат

Тугая колея, и уж не слышен топот –

Сто лет наш балаган придётся нам искать

По спящим городам дряхлеющей Европы.

Любимая, пойдём с тобою наугад,

Ещё хватает сил, чтобы прощать друг друга,

И всем понятен смысл реприз и клоунад,

Пока любовь и боль, смеясь, идут по кругу.

И всё, что нужно нам,

чтоб удивить весь мир –

Дырявый шапито да платье из рогожи...

Кого там дурит вновь скучающий факир,

Кого там дразнит шут

своей сарматской рожей?

 

2 августа–22 ноября 2002 

Танаис–Ростов

 

* * *

 

Моя работа – «сутки – трое»,

И я ничем не знаменит,

Но даже и меня порою

Бывает некем заменить.

Я сторож городского парка,

И ночи напролёт не сплю,

Всё пью холодную заварку

И авторучкою скриплю.

Порой ненастною вечерней

С берданкой верною своей

Все карусели и качели

От разных сторожу людей.

Ты скажешь – экая работа –

Всю ночь ходить туда-сюда,

Но должен охранять хоть кто-то

Беспомощные города.

Пусть, глаз чужих остерегаясь,

Всё время слышит тать в нощи

То, как я кашляю, ругаюсь,

И как моё перо пищит.

Идя на дело спозаранку,

Знать никогда не должен он

То, что пуста моя берданка,

И что отрезан телефон.

Что на погоду ноги ноют,

И навсегда утерян сон,

Что жизнь моя – ни что иное,

Как сломанный аттракцион.

 

22 ноября 1988 – 23 ноября 2002 

Левбердон

 

* * *

 

Ступеней дикий известняк

Оплавлен временем и солнцем,

Сквозит прохладой полумрак

Олив у древнего колодца,

И от завистливой молвы

Погребены песком и лёссом

Фонтан и мраморные львы –

Плоды труда каменотёса.

Вот так со временем сбылись

Виденья мстительной сивиллы –

Звенит листвой ослепший бриз

В руинах византийской виллы…

Нам принесут кувшин с вином

И сыр подсохший на закуску.

Мы сделаем уютным дом

Давно умершего моллюска,

И навсегда для нас с тобой

Июльские недвижны Иды…

Пусть катит гибельный прибой

На древний берег Пропонтиды.

 

21–23 августа 2006

 

По дороге на Омск

 

Александру Брунько

 

Листая пустые поля, как страницы,

Да перья роняя в костёр октября,

Куда ты летишь, одинокая птица,

Что гонит по белому свету тебя.

 

Пернатый чернец, перелётный калика,

Клекочешь, беспутное время браня.

Тоска твоего безответного крика

С библейских небес окликает меня.

 

Близка мне твоя бесприютность святая,

Покорность продутой навылет судьбе…

Вот только твоя говорливая стая

Не вспомнит уже никогда о тебе.

 

Октябрь 2007

 

* * *

 

На излёте эры коматозной,

Из Харцызска или Краматорска

Ездила ко мне одна хохлушка –

Не было ни до, ни после лучше.

 

Лишь трамваем приползём с вокзала

Как сходились, что кремень с кресалом,

Под крылом любви, надежды, веры,

На излёте коматозной эры.

 

После, возлежа в античных позах,

Чокались дарами винсовхозов,

И чебак усиливал нам жажду

На просвет светясь стеклом витражным

 

А потом, устав от жажды плотской,

Долго шли на городскую площадь,

Грелись возле Вечного огня,

И она смотрела на меня...

 

Время, что дарило эту милость,

Кончилось, ушло, остановилось...

Между нами пролегли границы,

и нелепость слишком долго длится...

 

Слишком долго длится век безбожный,

Где менты жиреют да таможни...

Как же долго катится повозка

Из Харцызска или Краматорска.

 

20 марта 2011 

 

31 мая 2012 года

 

© Владимир Ершов, 1981–2012.

© 45-я параллель, 2012.