Сверчок
Этой ночью на балконе среди кактусов и лилий,
тихо скрипочкой пиликая мотивчик «жили-были»,
от жары и темнотищи – или даже просто сдуру –
очень тоненько запел один невидимый сверчок.
Серой ленточкой угадывается внизу дорога;
огоньки автомобилей движутся по ней потоком...
На такой этаж высокий, на такую верхотуру, –
как же ты сюда забрался, как добрался ты, дружок?
Точно так же как и ты, я затерялась в этом мире.
Время для меня застыло в этой временной квартире.
Я совсем-совсем чужая в этом городе над морем,
среди пальм и кипарисов. Здесь беснуется июль.
В этой комнате на стенах макраме и акварели.
Свечи медленно оплавились и вовсе догорели.
Я хлебну немного радости и позабуду горе;
я присела на диване у вселенной на краю.
Ночь синеет и густеет, и становится прохладней.
Допиваю чай с лимоном и с конфетой шоколадной.
Аромат цветов доносится с открытого балкона;
приручается пространство: это всё же дом, пока
есть вино и сигареты, и бокалы для мартини,
на высоких белых стенах акварельные картины.
И про то, что сон приходит к божьим тварям утомлённым,
мне наигрывает сухонькая скрипочка сверчка.
Мой семьдесят второй
Птица уже не влетает в форточку.
Девица, как зверь, защищает кофточку.
...
Речь о саване
ещё не идёт. Но уже те самые,
кто тебя вынесет, входят в двери.
Иосиф Бродский, 1972
В семьдесят втором я была нелюдимым прыщавым подростком.
Ложилась спать на рассвете, читала фантастику запоем,
жила под магнитофон, слушала Лед Зеппелин и Высоцкого.
Видела тридевятое царство в рисунке обоев.
Однажды в незакрытую форточку нашей хрущёвской квартиры
залетел воробей, стал вертеть головой и озираться дико.
Голос Америки передавал про Организацию Освобождения Палестины,
про теракт в Мюнхене. И нерусская речь захлёбывалась от крика,
пробиваясь сквозь заглушки дальнего приёма для коротких волн.
Родители собирали деньги для тех, кто сидел в отказе.
Гардероб мой был беден, но наш холодильник полон.
Мальчик, который мне нравился, серьёзно говорил о джазе
и о том, что Фишер, конечно же, мухлевал, играя со Cпасским.
Я мечтала надеть когда-нибудь сапоги-чулки и кримплен.
Я плевать хотела на то, что хоккей называют канадским, –
живя в самой устойчивой из всех возможных ойкумен.
Те, кто смыли её границы, уже прыгали по осенним лужам,
топтали асфальт, неугомонно-живые, изменчивые как ртуть.
Вертели головой, как воробушек, чтобы из душной
комнаты в незакрытую форточку упорхнуть.
Остров Крым
Я, как обычно, ничего не знаю:
Кто должен выйти из воды сухим,
Чем правильно мостить дорогу к раю,
Кому отдать бы надо остров Крым.
И «за деревьями не видеть леса»
Мне не упрёк. От яркости устав,
Зрачок на дерево наводит резкость, –
А видит – лист, прожилки у листа...
Домовой
В нашем доме поселился домовой.
Он морочит нас и прячет по углам
всё, что нужно и не нужно нам с тобой:
письма, ножницы, ключи и всякий хлам.
Он поскрипывает лестницей в ночи,
гасит свечку, если дела больше нет.
Он тихонечко вздыхает и ворчит,
если каши не оставить на обед.
Дом наш старый – проседают этажи.
Мы же всё-таки недавно здесь живём.
Может он-то – домовой – всегда здесь жил.
И останется, когда мы все уйдём.
Восточные напевы
Я покинул тебя,
покинул, любовь моя.
Не ушёл к другой,
не пропал в далеке дорог.
Я покинул тебя,
покинул, любовь моя, –
потому что настал,
потому что настал мой срок.
Над могилой моей,
над могилой магнолия
зацвела опять,
хороша, свежа, как ты.
Я покинул тебя,
моя желанная,
но твоей красотой
исполнены все цветы.
Я теперь в других,
я теперь в других краях, –
в синеве небес,
что несёт к тебе река.
Чтобы видеть тебя,
моя прекрасная,
позову ветра,
и развеются облака.
Кипарисы растут
на вершинах розовых скал.
Кипарисы, как ты,
стройны, как ты, стоят.
Я вольюсь в ветра,
спою золотым пескам.
Заберу тебя к себе,
заберу, любовь моя.
Песчинка
я всего лишь песчинка морского песка
розовеет закат и летят облака
набегает волна и ровняет следы,
что оставлены кем-то у самой воды
я поставлена – был же какой-то резон –
центром круга, которому край – горизонт
на роду мне написано быть для чего-то
этой маленькой малостью, точкой отсчёта
и указу тому я исправно служу:
каждым мигом работы моей дорожу
я скриплю на дорожках зимою и летом
и в кирпичную кладку мешаюсь с цементом
я в раскрытой ладони, вблизи, вдалеке
у ребёнка в куличике в жёлтом совке
с ветром вею навстречу – слезятся глаза
отмеряю минуты в песочных часах
я Зеро – нерушимая мира крупица!
в пред-зачатье у тех, кто однажды родится
я в пустыне – усиливать действие зноя!
я у мёртвых в могильном земном перегное!
неподвластна убийственной силе огня, –
тот уже не живёт, кто не помнит меня!
и галактика вечно по кругу несётся,
и блестит на воде заходящее солнце
и вздыхает, водою солёною пьян,
выпуская волну за волной океан
и высокое небо синеет, пока
я всего лишь песчинка морского песка
* * *
я тоже мог бы самолёт вести в тумане облаков
я мог бы сумасшедший блюз на саксофоне выводить
я мог бы, в рыцарском бою сражаясь, поражать врагов;
я мог бы – красное вино заставить Клавдия допить
из кубка... но – сверкает день, дымится кофе, пахнет снедь,
резвятся дети; под окном трамваи бегают, звеня
поэтому причины нет спасать меня, или жалеть,
или в молитвах поминать... Офелия, забудь меня!
Дом Рембрандта
Кирпичный дом на Йоденбреестраат.
Здесь жил художник; и дрова, сгорая
в камине, освещали времена.
Ученики к нему валили валом,
и Саскию влюблённо целовал он,
а иногда не делал ни хрена.
Наверно, знал, что счастье быстротечно.
Любил он жить роскошно и беспечно,
и всякие диковинки скупал:
кораллы и обломки римских статуй,
морские звёзды, рыцарские латы, –
ну и, конечно же, банкротом стал.
Всё с молотка пошло: и дом и вещи.
А за бедой – ещё беда, похлеще;
и дни свои он кончил в нищете, –
чтобы никто потом не сомневался:
не держится у гениев богатство,
мешает – как мешает явь мечте.
Прошло сто лет, потом прошло и триста.
Картины, как от тех поленьев искры,
сверкая, разлетелись кто куда.
За них теперь сражаются музеи;
Христос украден вместе с Галилеей,
Данаю чуть не погубил удар;
И блудный сын, отчаявшись в мученьях,
к отцу припал, обняв его колени,
вернулся в отчий – но не в этот дом.
А в этот дом – фортуна улыбнулась! –
кунсткамера художника вернулась,
какие вещи можно видеть в нём!
Учёный гид, поблёскивая строго
очками, говорит о пост-барокко...
Деталь офорта: пальцы и ладонь...
Диковинки все по углам, как дети...
А я смотрю на это вот пост-смертье,
и на камин, что помнит тот огонь.
© Вита Штивельман, 2012 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.