Виктория
Бурцева

Rara avis

А я и вовсе иная птица...

Игорь Царёв

Резкий ветер от болота

С холодом пришёл,

Я листочек из блокнота

Грею за душой,

А на нём – стихотворенье,

Ветряная стынь –

Хитромудрое творенье,

Что твоя латынь:

Пусть его забанит сервер,

Забубнит борей –

Улетит оно на север

С логикой своей.

Не журавль и не аист,

Не спорхнёт на ток –

Нет, из этой rara avis

Вряд ли выйдет толк.

Слышу я, когда надсадно

Свищет аквилон,

Как трепещет лист тетрадный,

Но как счастлив он!

И когда – с дрожащим, тонким! –

Встану у реки –

Порскнет белым воронёнком,

Вспугнутым с руки.

Аутодафе

Животрепетным телом протлев до скелета,

Без коры и коросты на рваных губах,

У столба октября купина бересклета

Ярой ведьмой горит в красно-бурых клубах.

И летит исступлённый и пламенный шёпот

К небесам, где литой утверждён аналой,

Что сердечную рану уже не заштопать

Даже прочным кетгутом с калёной иглой.

Вот и я, угодив на костёр этот ранний,

Когда рушится с треском земное во мне,

Познаю нелогичное счастье сгоранья,

Ощущая, как жизнь утекает вовне.

И летят заклинания искрами в кущи,

Прожигая живую листву по пути,

Чтоб виновник пожара был с миром отпущен –

Чтобы с лёгкостью мир и меня отпустил...

И цепляясь за прахом покрытые склоны,

Забираюсь в такую разверстую высь,

Где на лысой горе дланевидные клёны

Обгорелыми пальцами в небо впились.

Вымирающие деревни

На земле богатырской, древней,

Где затерян былинный след,

Вымирающие деревни

Увеличиваются в числе.

Отсыхают на дубе ветки,

Вместо каждой – корявый шрам,

Упокоились наши предки,

Приобщившись к богатырям.

Жили истово, без фантазий,

Пахарь пашне был как жених –

Знать, брезгливо сравняли с грязью

Ту землицу потомки их.

Только схлынуло половодье –

Исподлобья глядит земля

Сквозь непаханные угодья,

Сквозь несеянные поля.

Оглянись в стороне равнинной:

Непременно уколют глаз

Укоризненные руины –

Город вытянул жизнь из вас!

Здесь бы церкви поправить крышу,

Той, что сложена на века –

Да какой бы работник вышел

Из последнего старика?

А на прошлой, страстной неделе

Бабка Марья сползла в сенях,

Санитары к ней не поспели,

Ведь дорога-то как квашня...

Не явились на тризну детки –

Кто сидит, кто не хочет сам,

Разобрали сирот соседки –

Двух котов да слепого пса.

Люди добрые, помяните ж!

Мастерицей слыла она...

Так и тонет, как древний Китеж,

Наша русская старина.

Захоранивают богатства

Недра россыпью золотой –

Видно, время пришло расстаться

С этой сказочной простотой.

Грязная весна

Льдинки осколками крошатся колкими,

Гнёт их тепло, словно гну – крокодил,

Робкие крокусы дрогнут под ёлками,

(Даже не помню, кто их посадил!)

Грузнет в сугробе сокровище тайное,

Грязнет, коль панцирь водою не стал,

Сам себе высмотри, что там оттаяло –

Грядка, надгробие и пьедестал.

Тщетно скрывается мокрыми ямами

Всё, что так тщательно прятали мы,

Солнце вгляделось – и сделались явными

Мелкие страсти циничной зимы.

Вот так непруха старухе-процентщице –

Вмиг разбазарила все закрома,

Ветер линялою белкою мечется,

Словно от гона сошедший с ума.

В шкуре плешивой и солнечной рыжи вши

Роются, словно твой царь – в голове,

С радостью выживших! выживших! выживших!

Даже в постыдном своём торжестве.

Звёзды пустыни.

Песня о палеонтологах

...Им на сборы был единственный вечер,

И они не пригласили, устав –

Так, небрежно отзвонились: «До встречи!

Представляешь, нас включили в состав!»

Укатили без бравады и фобий

За палаточным житьём-бытиём,

Отыскать надеясь в Северной Гоби

Неизвестное науке зверьё –

Будто мир без допотопных уродов

С трёх китов сорвавшись, может упасть...

А теперь – они истратили воду

И три дня не выходили на связь.

Ждут они: а вдруг из лунного круга

К ним ворвётся вертолёт, и тогда

Не утратившим доверие другом

Утомлённо улыбнётся звезда.

Вспоминают про родные морщинки,

Про московские комфорт и тепло –

Ведь на ломаных путях и тропинках

Не считали, сколько раз им везло.

Скоро в небе вертолёт засверкает,

Сгоряча запляшет пыль, и тогда...

Но пустыня – беспощадно-чужая

Человеческой природе среда.

Постепенно их искать перестанут,

Подсчитав осиротевшие дни...

Всё мне видится – к пастушьему стану

Потихонечку выходят они.

Ночь уставила глазницы пустые

На московский беспечальный уют,

Тишина. И только звёзды пустыни

Старой матери уснуть не дают.

Золотая рыбка. Из детского дневника войны

Сентябрь. Через сутки начнётся блокада.

Аквариум выменял брат для сестры –

Нежданная радость, невинная радость,

Прощальная радость военной поры.

Пульсирует алое тельце катушки*

И рыбка парит между трав и камней –

«Не правда ли, чудо!» – в восторге девчушка

И мама, и брат улыбаются с ней.

*

Октябрьский паёк с целлюлозой – пожуй-ка!

Война выгрызает осколками след,

Стучит метрономом. Обнявши буржуйку,

Бодрится девчушка двенадцати лет.

*

Но следом – ноябрь, всё лютей и угрюмей,

Последние искорки сводит на нет.

«В квартире напротив от голода умер

Художник Билибин – известный сосед».

*

Под самыми окнами рвутся снаряды.

Какая там рыбка – тут гибель сама!

На стылую глыбу тяжелые взгляды,

Предсмертные взгляды кидает зима.

*

На кухне – ни крошки и высохли кружки,

Давно ни братишки, ни матери нет.

Лежит у окошка седая старушка,

Больная старушка двенадцати лет.

А солнце смешинкой искрит по ошибке,

В осколочный выщерб сочится вода,

И вот оно – чудо: оттаяла рыбка

И плавает сонно меж кубиков льда...

Таков у земли этой дух непокорный,

Что даже средь крошева взорванных пней

Питает ростки из разбитого корня

И смерть не одержит победу над ней.

*

«Мой город старинный, мой город волшебный,

Одетый военной кольчужной бронёй,

Омойся водицей глубинной, целебной,

Сверкни куполов золотой чешуёй!»

Комарики

Из цикла «Земля Псковская»

Д*Ж*

Вечерами в эти лётные дали,

В эти северные выси без сна

Комариной неизбывной печали

Упирается тугая струна.

Облачённая таинственной свитой

В эфемерный горностаевый плащ,

Я иду, сопровождаема сюитой,

Переигранной в безудержный плач.

Величаюсь горделивой осанкой –

Точно манией величья больна! –

Уклоняюсь от объятий росянки

К пухлым коврикам кукушкина льна.

На сквозном ветру зудящей тростинкой

Зубы ломит и за сердце берёт

Вдохновение жалейки с волынкой –

Голос плакальщиков гиблых болот.

И когда, моей напоенный кровью

Поезд свадебный срывается в путь

И клубится над твоим изголовьем,

Песня крови возбраняет уснуть.

Провозившись до рассвета мишенью,

Ты уверишься, что цель высока,

И отпущенницу кровосмешенья

Не поднимется прихлопнуть рука:

Это я к тобой подаренной воле

Комариною царицей лечу;

К этой заводи и к этому полю

Не измеришь ты болезненных чувств

Высотою ноты в каждой кровинке,

Слюдяным крылом поблёкшей вдали,

Глубиною нашей русской глубинки –

Терпеливейшей к укусам земли.

Мартовский бестселлер

Обрушив на голову высь

С капелями хворобными,

Такие крылья пронеслись,

Что все поджилки дрогнули.

Тимпан у каждого в груди,

А хвост – похлеще веера:

Грачи взялись за перья – жди

Весеннего бестселлера!

Спиралью – вверх! и камнем – ниц!

И все карнизы каркают! –

Какое хлопанье страниц

В библиотеке парковой!

Да что там парки – вся земля

В сотворчестве с пернатыми,

Перекликаются поля

Их фразами крылатыми:

«Дыр-р-рявым кор-р-раблём на мель

Кор-р-рма зимы посажена!

Как кра-аденая кар-р-рамель

Запр-р-рятан фирррн в овр-ражинах!»

Всё с глузда стронула весна:

Струится речь нетрезвая,

Тропа – и та наводнена

И чертами, и резами.

Спалённых рукописей прах,

Водою талой движимый,

Бурлит в канавах и умах

Сезонным чернокнижием.

Метельный вальс.

Зарисовки в парке

Еле проснулись рассвет приболезненный,

Зорька метельная,

Рушатся с неба снежинок созвездия –

Кружев плетение,

В парке подушки лежат на скамеечках –

Сядьте, не брезгуйте!

Сядешь – и вцепятся сквозь душегреечку

Когти железные...

Мимо хозяйка хромает нестарая

С добрыми псинами,

Все разномастные, целых три пары и

Сплошь некрасивые –

Видно, тобою когда-то подобраны,

Нынче спасут тебя,

Вытянут из состоянья недоброго,

Послеинсультного.

Псинам навстречу бежит-заливается,

Звёздочки цапает

Чистопородная, просто красавица,

Только трёхлапая.

Пусть на бегу к чемпионской медали

Калеке не вырваться,

Люди, спасибо, пожить ещё дали,

Не усыпили пса.

Парочка бомжей бредёт переулочком

За загородочку;

Вот вам, родимые, грошик на булочку,

Но не на водочку.

Мать по снегам пробивается с санками

С маленькой девочкой:

«Вот и подкормим с тобою, Оксанка, мы

Птичку и белочку!»

В снежных картинках, в метели увиденных,

Вдруг открывается:

Это – любовь, а не то, что обыденно

Ей называется,

Это Господня частица нетленная.

С каждым попутчиком

К нам пробивается Света Вселенная

Слабеньким лучиком.

Новогодние игрушки

К рыданью башенных часов

Подводит стрелки день короткий,

И лезем мы на антресоль

За пыльной трёпаной коробкой.

В ней скупо скрыт священный клад

Снегурок, клоунов, оленей,

Который копят и хранят

Уже четыре поколенья.

Разыгрывает как клавир

Этюд младенческий по нотам

Ландринно-старомодный мир,

Мерцая тусклой позолотой.

И обретаемся в былом,

Бродя гурьбою масок сводной,

Где собирались за столом

Те, чьи места теперь свободны.

(Зови их или не зови –

Но не развеешь дрёмы сладкой:

Увековечились в любви

И растворились без остатка!)

В ночь укрощенья под уздцы

Коней с возницею морозным

Мы – часодеи и творцы

Грядущей летописи звёздной.

Не сомневаемся уже,

Срываясь в новогоднем вальсе,

Что жизнь сквозь смену миражей

Сжигается огнём бенгальским.

А это дерево – тотем

С гирляндами напоминаний

О скорби нераскрытых тем –

О близких, что уже не с нами.

О сёстрах, ушедших в монастырь

Искушённости мирской быль и небыль

Постригальные укроют одежды

И отправят собеседовать с небом,

Не оставив на земное надежды.

День за днём, в противотоке событий

Напряжение духовных исканий

За обителью выводит обитель,

Словно крестики на шёлковой ткани.

Над золотным покрывалом корпенье...

Терпеливость – свойство женщин России –

Дай им Бог не мерой сил и терпенья,

Даже в час, когда терпеть – выше силы,

Даже в час, когда и стены стенают!

Если часом их в миру повстречали –

Сотаинниц Божества распознают

По мимическим морщинам печали,

По свечению обветренной кожи.

Оправдают неземное призванье –

Лишь бы выткала хитон Матерь Божья,

И не надо им другого признанья.

Сила тайная даётся в боренье.

Крепнет в трещинках, до боли знакомых,

То же мужество и то же смиренье,

Как на наших православных иконах.

И стремишься в эту крепь издалёка,

Выжат в корку бытовой перегрузкой:

Где впитаешь животворные токи,

Как не в братине обители русской?

Но молитва – это дело иное,

Что-то вроде покаянной хлеб-соли.

Словно вышитый покров над страною –

Их энергия защитного поля.

Одуванчики

Смотрят маленькими одиночками

Из оконца приюта, что рядом,

Всё спалив диатезными щёчками

И недетскою скорбностью взгляда.

Смотрят, как на беду предстоящую:

Там, где двор от уныния вымер,

Одуванчики зябко таращатся

На ослепший к их горестям триммер.

Это дворник, как идол языческий –

Краснолицый и рыжеволосый –

Тарахтящей косой электрической

Одуванчики косит и косит.

А потом эти смятые, лишние,

Миру светлый дарившие лучик,

Собирает головки поникшие

В неприглядные блёклые кучи.

Смотрят дети, как вряд ли случалось вам

На цветы, что ещё не упали,

И такой необъятною жалостью

Кто-то их пожалеет едва ли.

Всё б отдали – приютские ходики,

Медвежонка и красную лейку –

Лишь бы жил хоть единственный, родненький

Жёлтый цветик на тоненькой шейке.

И накопленный всеми обидами

Жизни, к ним безразлично-жестокой,

В горле ком нарастает, пропитанный

Терпкой горечью млечного сока.

А в сердчишках, трепещущих бешено,

Так и рвущихся к этим цветочкам,

Увядает любовь неокрепшая

Несплетённым пушистым веночком.

И глядят эти девочки, мальчики,

Породнившись душой с сорняками,

Как безвинно казнят одуванчики

Под заборами и гаражами.

Оптические «опыты из семи одиночеств»*

Изначала по жизни сложилось само:

Эгоистка, но ближних вполне возлюбя,

К параллельным мирам в допотопном трюмо

Подходила – и видела только себя.

С любопытством голодным мерцающий зрак

В тусклом омуте потустороннего дня

Режиссировал фокус, и делалось так,

Что зерцало в ответ созерцало меня,

И вводило в гипноз, и влекло, а затем

Ледяная симметрия тыкала лбом

В умноженье ошибочных взглядов и тем –

Недалёкий прогресс в измеренье любом –

И язвительный свет начинала струить,

Многократно дублируя мой неуспех,

И с размаху из рамы на раны мои

Как корыто, выплёскивать дьявольский смех.

Раздражалось стекло, словно узнанный тать,

И ходил ходуном галереи оскал –

Анфилады неслись надо мной хохотать

В королевстве кривых одноглазых зеркал!

Мастер билатеральных иллюзий, ответь,

Что мне сделать, чтоб радуга мыслей зажглась,

Чтоб от звонкой пощёчины лопнула твердь,

Чтобы вспыхнули-брызнули искры из глаз?!.

Не пугаюсь осколков – они не к беде,

Это прыгают зайцы свободы шальной,

И на помощь спешат отраженья людей

Из огромной толпы у меня за спиной.

___________

* Выражение заимствовано

из индивидуалистической философии Ф. В. Ницше.

Отдалённому пению севера...

Из цикла «Земля Псковская»

Отдалённому пению севера

Заторможенный утренник внемлет,

Слабый луч осязает рассеянно

До весны присмиревшую землю,

И лежит она с миною кислою...

То ли пасмурен, то ли задумчив

Небосвод собирается с мыслями,

Заплетая косматые тучи.

Будто он вспоминает усиленно

О какой-то серьёзной утрате,

Наблюдая, как треплется, вылиняв.

Поздней осени нищее платье.

Я сегодня проснулась болезненной,

Не в себе, как и эта природа,

Ощущая лопатками лезвие

Бритвы этого времени года.

Режет холодом впадины щёк она

В те минуты, когда через силу

Выползаю из дымного кокона

Поэтессы личинкой бескрылой.

Но не надо являться провидицей,

Чтобы чувствовать, стоя на горке:

Далеко и насквозь стало видеться.

И дышать – обжигающе-горько.

Памяти Бориса Пастернака

Коснулась древесных вершин

Закатная сталь биссектрисы,

Косыми клинками прошив

Пурпурную грудь барбариса.

За семь драгоценных минут

Слабеющим зрением нега

Спешит возвести в абсолют

Скупой иероглиф побега.

Поверила так бы и я,

Огнём купины опалённа,

Что встроена суть бытия

В сосудистый шифр червлёный,

Что дерзкий побег естества –

Возвышенный и горделивый –

Возможно упрятать в слова –

Порывом? Надрывом? Прорывом?

Что всякий, грядущий судить,

Немедленно будет оправдан,

Залит из пробитой груди

Чернильной кровавою правдой.

При сполохе ржавой зари

Вникаю в жестокую тезу,

Где каждая строчка горит-

Рубцуется бурым порезом,

Где избранные типажи

В безмолвии и многословье

Способны творца пережить,

Его возгораясь любовью

О, творче чернил и начал,

И всадников бледных квадриги,

Для смертных ли ты создавал

Сии сокровенные книги?!.

...Карминовым ладаном тлел

При полном небесном накале...

...Чей отблеск на дачном столе

Уколется веткой в бокале...

Петушок

Бледнеет свод ночных небес –

Кругом такая красотища!

Укройся в птичник, под насест,

И затаись – тебя уж ищут...

Но не до пряток петушку,

И под насестом не сидится:

«Кука-а-заря-я-любо-овь-реку-у...» –

Клокочет в горлышке у птицы.

Рассвет волнует петушка!

Он под лучом, что чуть угадан,

Переливаясь, засверкал,

Как леденец под детским взглядом,

Взлетел и затрубил как мог

Зарю, стоящую в преддверье!

Тут в воздухе мелькнул мешок,

Салютом разлетелись перья.

С забора сдёрнула рука

Жестоко – с пеною и кровью! –

На суп дурашку-петушка,

Зарю смешавшего с любовью.

Прощёное воскресенье

Памяти Станислава Золотцева

Достопамятное преданье

Различимо в пыли веков

Как монашеское дыханье

На страницах патериков:

Брату брат поклонялся в ноги

На пороге монастыря,

«Ты прости меня ради Бога!» –

В сокрушении говоря.

Шли пустынники, с коркой хлеба

Целый мир унося в горсти

В край, где дюны целуют небо

И песком шелестят: «Прости!..»

Быть прощённым – такое счастье!

Шелест мантии – крыльев плеск.

Каждый третий не возвращался

Пасху праздновать на земле...

В наших узких душевных кельях

Не монашеский дух живёт,

Только русскому сердцу цельно

Полюбился обычай тот –

Повиниться, чтобы простили.

Что злопамятство? – Мелкота.

Испытующий взгляд пустыни

Можно выдержать только так.

В наготе самоукоризны

Я глотаю солёный рай:

«Ты прости меня ради жизни,

Утекающей через край!»

И дивлюсь, что вчерашний недруг

Благодарно в ответ поник:

И пустыня бывает щедрой,

Если в недрах таит родник.

Птица

Попирается ногами,

С неизбежным примирясь

При последнем содроганье –

КНИГА, втоптанная в грязь!

Что-то трепетное, птичье

Рассыпает переплёт,

Даже в гибельном величье

Устремляясь в перелёт.

С неба сорванную птицу

Я с земли приподняла:

Вот измятые страницы –

Два изломанных крыла,

Скоро судорога стянет

Эти рваные поля,

Нехорошими вестями

Переполнится земля...

Ну а вдруг покажет силу,

Очень скоро, может быть,

Тот, кто сможет дух бескрылый

Вдохновеньем победить?!

Но пока – невозвратимо,

Маргиналам не чета,

Пробегает мимо, мимо

Тот, кто книжек не читал.

Я не знаю, что мне делать –

Среди солнечного дня

Умирает лебедь белый

На коленях у меня...

Равноапостольная

Из цикла «Земля Псковская»

Ольге Флярковской

Путаясь в повилике, где семена легки,

Вышла Пскова к Великой – встретились две реки.

Полную чашу с краем сосен, болот, озёр

Жадно в себя вбирает княжича пылкий взор.

Дышат сырым привольем сумрачные леса,

В утлой лодчонке – Ольги северная краса

В душу гусиным криком плещется: на-ре-ки!

Крыльями над Великой встретились две руки.

После в девичьих песнях будет искать покой,

Но ни в единой веси не обретёт такой

Девы, изрядной станом, мудростью, правотой –

Той, что княгиней станет, а через век – святой.

Не попрекайте казнью, пеплу судьёй не стать,

Смерть причинили князю – смерть воротилась вспять.

Смысл бытия утерян, льнёт к пустоте рука,

Древним тотемным зверем душу грызёт тоска.

Глуше ивана-чая только плакун да сныть...

Таинство очищает всё, что молве не смыть.

Высится колокольня псковского кирпича

Там, где княгине Ольге явлены три луча,

Где при речном слиянье лбы валунов грубы,

Где в зоревом сиянье встретились две судьбы.

Выросла до обета женская вдовья грусть,

Ясным христовым светом всю облекая Русь.

Семирамида

И взял Господь Бог человека, и поселил

его в саду Едемском, чтобы возделывать

его и хранить его.

Быт. Гл.2 Ст.15

Неисчётный сезон подряд

Без оттяжки и без поблажки

Расцветает эдемский сад

У подъезда многоэтажки:

Только вещие кущи тронь –

Лаватеры, пионы, маки

Под протянутую ладонь

Льнут с доверчивостью собаки.

У садовницы бел висок:

Вдовья долюшка остудила,

Ей бы дачной земли кусок,

Да племянница отсудила.

И не верит слезам Москва...

Ну так что ей за наслажденье

Кроме прочих, переживать

За зелёные насажденья?!

Ездит «скорая» на порог

С херувимским благим шуршаньем –

Но жалеет покуда Бог

За адамово послушанье.

Да сосед, коль не пьян в дугу,

Суеты напустив для вида,

Сокрушается на бегу:

«Ты всё садишь, Семирамида?»

Что на это в ответ сказать? –

Ничего. Но порою грустно

Глянут мальвовые глаза

И зелёные пальцы хрустнут.

В безответной её тиши

За земные труды наградой

Вызревает зерно души –

Зарожденье иного сада.

Соловей на Страстной седмице

Н. Клюеву

На Страстной закат

Кровью харкает

И душа болит до кровей,

Но без роздыха

В дебри парковой

Начинает петь соловей.

Ты благоразумие крестное

Прояви, Одихмантьев сын,

Нынче трели твои – уместны ли

У замшелых лесных руин?

Время ль забубённым расколотым

Бубенцом в ночи прозвенеть,

Расточая райское золото,

Рассыпая грешную медь?

Ты не римский гусь,

Не во сне беда,

Тишиною Москву спаси,

Соловеет Русь –

Эка невидаль,

Эка неслыхаль на Руси!

Дай мне выстрадать тех, кто выбыли,

Не дожив до святой весны,

Дай глухими слезами выбелить

Эти гробные пелены.

Впрочем, Божьих путей не ведаю –

Видно, в сердце моё стучась,

Он послал тебя песнь победную

Донести в самый трудный час.

Овладеть пером, поразить игрой –

У творцов мотивы свои, –

Потому ль от Орла до Вытегры

Заливаются соловьи,

Потому ль не в срок

Ночи напролёт

И в распятой московской мгле

Соловей-пророк

На разрыв поёт,

Утверждая жизнь на земле?

Соловушка

протодиакону Николаю Филатову. (Исх. 3.2)

Близится пора, но не слышно птицы,

У которой в горле – живой кристалл,

По лихим ветрам, по глухим границам

Заплутал мой лапушка, заплутал.

В полнолунье даль окликает дали,

А за тою далью – ещё одна...

До рассветных сумерек так и давит

Эта вопиющая тишина.

Из великой жалости, не иначе,

Нам Господь соловушку дал посла –

Разум замолчит, а душа заплачет,

Даже если тернием поросла.

Как и почему заставляет плакать

До надрыва, до колотья в груди

Перьевой комок с прутиками лапок,

Что в упор с налёта не разглядишь?

Видно, с этим тивканьем и доныне

Память родовая ещё сильна,

Как смолкал пра-пра..., уронив дубину,

Позабыв преследовать кабана.

По Великой, Малой и нежно-Белой

От росы черёмуховой Руси

Соловьиный лад ручейком-пострелом

Прожурчит-проплещет-проголосит.

Заклинаю мглу с полосой рассветной:

Зазвучи, соловушка, зазвучи!

И неопалимые эти ветви

Воспалят претрепетные лучи.

Вот он, прилетел! Наблюдаю в щёлку:

Отдышался маленький Златоуст,

Запрокинул клюв, засвистал-защёлкал...

И воспламенился терновый куст

Яблоки

Осень студит пальцы для острастки:

Это время года – уважай!

Вымерли садовые участки,

Вывезен последний урожай.

Маленькая дачная аллея

Зябнет в блёстках снежного венца,

Ледяные яблоки алеют,

Словно неподвижные сердца.

Убраны лопаты у соседки,

А сосед уже листву пожёг...

Яблоки шарахаются с ветки

Прямо в первый глупенький снежок.

Мельба, Жигулёвка, Изобильный,

Семеренко, Богатырь, Апорт –

Всё собрали, а его забыли,

Этот поздний горемычный сорт.

Созревал хозяйскою усладой,

Как всегда, последним – к холодам.

Сердце билось в организме сада,

Как не биться больше никогда.

В грудь не достучишься кулаками,

Сердцу не прикажешь: «Оживи!»

Раз оно заледенело в камень,

Раз оно застыло без любви.

Ничего у Бога не случайно

В жизни – от начала до конца:

Яблоки под снег уносят тайны,

Как и неподвижные сердца.