«Гости съезжались на дачу…» Но не было дачи,
Не было лип одряхлевших и лейки в саду,
Забытой хозяйкой с вязальною спицей в придачу,
И не было лодки в подёрнутом ряской пруду.
И не было пруда, и не было дачных романов,
Ни самоваров, ни городских новостей…
Быть может, покажется это кому-нибудь странным,
Хозяйка – была. И жизнь ей сулила удачу:
Вот лето наступит – и съедутся гости на дачу.
1985
Украина
Заплёванные шелухой,
И вол ленивый – день субботний
Гремит телегою по сходням,
Там тополя пирамидальны,
Пыль мягче, чем руно овцы,
И к азбуке первоначальной
Брань куреня и гонор Польши
Уловит в мове московит,
Родство двоюродное больше
На избы не похожи хаты,
Побелкой празднично свежи,
Рачительны и скуповаты
Они последний рубль с размаху
Не бросят под ноги – гульба! –
И в пляске не рванут рубаху
Другая кровь – от половчанок,
Тишь в карем омуте очей,
Но грохот бешеных тачанок
Чумацкий шлях блестит от соли,
А что не соль, то сплошь – полынь,
И чем не прапор – Гуляй-Поле
Да неба выцветшая синь.
Брейгель
Уродец на волынке и калека
на скрипке – даже уши в канифоли -
наигрывают в середине века,
Не всё равно ли, если жар от печки
доносит запах скорого обеда,
и воздух завивается в колечки,
Идёт вино по кругу, пересуды
смолкают – что за музыка такая? –
звенит на полках медная посуда,
…О чём, о чём… О том, что всё пропало,
что есть душа – и ей легко без тела,
и дымом – дом, и времени так мало! –
Как будто вьюга закружила в поле,
чепцы мелькают в белой пене кружев.
…О чём, о чём… О нашей тайной боли,
А утром будут старые заботы:
– Прощай, урод! – Где твой костыль, калека! –
И снова в путь – до будущей субботы,
а может быть, до будущего века.
Я знаю, что время не лечит,
Овидий порукой,
Я знаю, что платят за встречи
Калёной разлукой,
Клеймом несмываемым платят –
Сердечным ожогом,
Я знаю – за каждым объятьем
Я знаю – как в стёкла губами,
Как лбом – в крестовину,
Я знаю ещё, что мы сами
В разлуках повинны.
Но, друг, не ищи виноватых,
А лучше утешь их –
Как много на свете распятых,
Как мало воскресших…
Благословенна скука очага –
тепло пространства, сжатого квадратом,
там в угольях скребётся кочерга,
гремят горшки в согласии с ухватом.
Ангина. Не топтаться во дворе,
коричневым бруском не мазать лыжи,
перебирать листки в календаре,
рассматривать страницы умных книжек.
Покалывает шею тёплый шарф,
на печке чайник начинает песню,
и чайный гриб, раздувшийся как шар,
нас пользует от всяческих болезней.
Уже пушится ёлочка в углу,
она ещё дичок и пахнет лесом,
и на зубок всё пробуешь иглу
с кислинкою смолистого подмеса.
Пора снимать коробки со шкафов,
рассматривать забытые игрушки
и продышать стекло, чтобы волхвов
не пропустить случайно на опушке.
Смеркается. Пылит снежок – пурга.
Чуть страшновато от печного гуда...
Благословим же скуку очага
и снова будем ждать, как в детстве, чуда.
1998
Китайский мудрец всё на свете узнал понемногу,
Глаза прикрывая, встречал он китайской улыбкой
И путника, что приходил к нему зимней дорогой,
Китайский мудрец полоскал свою кисточку в туши,
Чертил на бумаге ему лишь понятные знаки,
Он мог вызывать на беседу ушедшие души,
Он поздно ложился, поужинав боком собаки
И чашечкой риса. Дрожали бумажные стены,
Китайский мудрец засыпал не спеша, постепенно,
Он знал всё на свете. А свет завершался – Стеною.
Пером павлиньим расцветают дали,
И радугой ложится свет на лбы,
Волхвы спешат, верблюды исхудали,
Но надо торопиться – мимо, мимо –
Оазисов с их сладкою водой,
С барашком над пахучим жирным дымом…
– О, мудрецы, куда вы?
– За звездой!
– Как вас понять?
– А понимать не надо,
Иди – и всё. Ты видишь этот свет?..
Пастух согнал разбредшееся стадо,
И на ходу, из тихих разговоров,
Он понял, что родиться должен тот,
Кто мир спасет, и это будет скоро.
Чем ближе к месту, тем скупее речи,
Ни лая и ни блеянья овец…
– Но кто Он, – Божий Сын иль человечий?
А дальше – тишина. И под ногами
Ни треска льда, ни шороха песка…
– О, мудрецы, и я пойду за вами!
– Иди. Откуда ты?
– Издалека…
В переулке Трёхпрудном пенье –
Час сольфеджио и рулад,
Остановимся на мгновенье
И отступим на век назад.
И увидим тот шоколадный
Деревянный сгоревший дом,
Тополя у крыльца парадной
Что здесь было, гадать не надо,
Только шире раскрой глаза:
Вот ступени и балюстрада,
Уходящие в небеса –
В мир заоблачный и заочный,
Нам неведомый до поры,
Может быть, там такие ж точно
Что сгорело, то вышло дымом,
Не пропал ни единый вздох,
Это небо над Третьим Римом,
Будто матрица всех эпох…
Ночь наступит, под звёздной бездной –
Город – россыпь огней в золе,
Сохрани его, Царь Небесный,
И на небе, и на земле.
Чудак, отшельник, он сказал давно,
Что человеку человек – бревно…
Сидел в углу, поблёскивал очками,
Как ёжик – и смешон, и неуклюж.
С кем он дружил? – наверно, со сверчками,
Он не забыт, хотя не слишком читан,
Но что ему до славы? – всё равно! –
Ведь истина была ему открыта,
Что человеку человек – бревно.
Забыть курные избы, спёртый дух
Овчин и кислых щей, куда петух
Не попадал ни днесь, ни отродясь,
Уехать в Рим – и оборвётся связь
С пространством неподъёмным и глухим,
Но всё смешалось – средь цветущих роз
Сам по себе опять гуляет нос,
По виа Аппиа несётся тройка вскачь,
А вслед ей – точно душ загробный плач –
То ль вьюги вой, то ли латынь псалма…
Узнать, что все пути ведут назад,
И рукописи всё-таки горят.
Старик стал неумерен в пище
да и в вине,
он ни минуты не был нищим,
и на войне
не метил в этот лоб упрямый
зрачок ружья,
к нему благоволили дамы
и их мужья.
Он вечный баловень Фортуны –
всё дело в ней!
Знал, как затронуть наши струны
знаток камней
и человеческого сердца,
не без причин
пожаловал поэту герцог
высокий чин.
Советник Тайный! – как он важен,
отменно сух.
И лишь огонь из черных скважин –
из этих двух,
что даже не назвать очами, –
вас обожжёт,
но тем надменней и печальней
запавший рот.
Как он устал... Был долгий ужин,
вино, коньяк...
Сидит он, натянув поглубже
ночной колпак.
Окно раскрыто – веет август
дурманом трав,
и знает одряхлевший Фауст,
что Вертер – прав.
себя не узнаем, взглянув поутру
в пустое пространство, застывшее в раме,
но чёрным пером промелькнув над горами,
Он сядет в карету бесплотною тенью,
он будет услужлив и вкрадчив, и тих,
попросишь – и он остановит мгновенье
одним только взмахом – как кучер гнедых.
Но хватит о нём… Где сургуч и печатка?
Почтовый рожок протрубил и умолк.
Из горного Гарца – Саксонией гладкой,
Вестфалией сонной – клубками дорог
летит голубая бумажная птица –
журавлик, стремящийся в руки тому,
кто прежде был рядом, а ныне лишь снится,
И май отцветёт, и закончится лето,
и осень наступит. И вот, наконец,
рожок у ворот протрубит, и гонец
почтовый, как ангел в сиянии света,
протянет не лилию – белый конверт,
увидишь меж пальцев знакомое «Верт...»
«Как долго я ждал… Как напрасно! Прости.
Молчанье твоё – приглашение к смерти.
Будь счастлива, а обо мне не грусти…
Твой Вертер»
Нитки режут пальцы, что осока,
Надоело ткать и надоели
Вот и сын рванулся прочь от юбки –
Видно, кровь отцовского замеса.
Где-то ты теперь, в своей скорлупке?
Двадцать лет прошло, разбилось в пену,
Двадцать лет как нет в дому веселья,
У тебя цирцеи и сирены,
Днём клонюсь над бесконечной пряжей,
А ночами распускаю нитки
И, как верный пес, стою на страже
У скрипящей попусту калитки.
Прощание с сурком
В час, когда кресла двигают к очагам
И набивают кнастером трубки впрок,
Мы с тобой знали: значит, пора и нам,
Пыль улеглась, и в поле такая тишь,
Только и слышно – колокол вдалеке,
Птицы уже умолкли, но ты свистишь
Весело нам с тобою бродить вдвоём,
Если устанем, свежий отыщем стог,
Дрогнет звезда в ресницах, и мы уснём.
Для горизонта нам не хватало глаз,
Посохом Моисея цвела строка…
Но как охотник, время стреляет в нас,
Я обернулась – нет моего сурка.
Купить бы заводик свечной
И жить где-нибудь под Торжком,
Дышать бы прохладой речной,
И век себе выбрать такой,
Чтоб в нем ни войны, ни чумы.
Шумит самовар под рукой.
– Как пахнет сегодня жасмин!
– Вот кто-то к нам на огонёк,
– Не Астров ли?
– И не один...
– Но кто же с ним?
– Мне невдомёк...
– Да это же гость из Москвы!
– Comment allez-vous?
А как Вы?
– Я видел Вас нынче во сне...
– Сон в руку... Хотите лимон?
Затих с колоколенки звон.
И небо в алмазах – давно.