* * *
Незнаком итальянский, греческий –
Слух мой русская речь ласкала.
Только помню, как в дом отеческий
Голос влился – Марии Каллас.
Боль и страсть – через сетку радио,
И по нервам – душой, по нервам!
Я расплакалась над тетрадями
О любви своей – самой первой.
Что слова, если сердце чувствует –
Плач Медеи… он – неминуем?
Голос страстный звучал напутствием
В мир без сказок, в страну иную…
* * *
От волн, что изменили берега,
от пенных кружев юной Афродиты
нас жизни разделяют и века,
и мёртвых звёзд бездонные софиты.
Но боль… она в незримой глубине,
в животном духе с мокрою печатью.
Взорвётся вдруг в тебе или во мне,
пронзая слово крохотною частью –
страданий, предварявших не рассвет –
расцвет цивилизаций, их упадок.
И… словно кто-то смотрит нам вослед,
разглядывая будущий осадок.
Сошедшему
Сошедший в ад своей эпохи,
где у позорного столпа
смакует зрелище, на вдохе,
в едином приступе толпа,
где мнемоническое древо
до корня выедено тлёй,
рождённой из больного зева
империй, сросшихся с Землёй,
где свод законов – камень власти
в слоновьих стенах пирамид,
в асфальт закатан или в пластик,
или в кладбищенский гранит…
Сошедший в ад своей эпохи
с надгробья радужной мечты,
чем ты утешишься на вдохе,
спасаясь от земной тщеты?
Ещё полотна
На платине небес бликует свет,
Но мы с тобой окрашены в разлуку.
Ещё полтона и… страницы нет,
Ещё полдня любви… затем – ни звука.
Привычно бородатые слова
Пойдут с сумой по улицам забвенья.
Мы будем в них, как прежде, узнавать
Свои мечты, отмеченные тенью.
И, может, остроклювая тоска
Проснётся на мгновение – живая.
Но мы, в двух перекрёстках от броска,
Убьём её, встречаться не желая…
В поисках бельканто
От первого затмения шаги –
по лестнице.
Ступени всех домов – акыны,
голоса их безымянны.
Шагай наверх,
и в поисках бельканто
заполни пропасть звуками.
Иди, – скрипит последняя ступень, –
от первого затмения – во тьму.
Но главная привычка – не сходить
с ума, оси, линейных уравнений,
простейших геометрий бытия –
удерживает до заката ноту…
Бескровно. Вечер, лунная тональность.
Брей наголо изнанку темноты,
тапёр земных реалий.
Гильотина сегодня неисправна,
и пока живём –
играй свободно джаз,
и караваны
твоей тоски
пошагово уйдут
в небесный круг,
где вечная лоза
отпаивает звуки
сладким соком.
Молчишь?
Луна подкислена –
лимонной долей.
Играет ночь,
нанизывая впрок
осколки снов на давние тревоги.
Дома стенают:
в перекрёстке неба
распяты квадратуры окон,
их боль – piano,
им судьба – привычка
стремиться в землю,
где бетонный корень
молчит – о том,
чего не скажет мёртвый.
Сыграй, тапёр!
Молчание сродни
безмолвным основаниям домов.
Но вслушайся –
молитвенная дрожь
сквозь стены рвётся
к солнечному свету,
и ласточки несут её в поля.
Пусть завтра – гильотина,
но сейчас –
твои шаги по лестнице.
Шагай!
Сыграй – наверх,
и в поисках бельканто
заполни пропасть звуками…
Долговая
Ночью – звук маяка.
Днём – людской колизей:
императорский клёв
беспородных сомнений.
Сколько лоций в уме –
от себя до друзей,
от фискальных интриг
до войны поколений…
Сколько жизней в расход...
Ни бедой, ни крылом
бьётся ветер в окно –
безымянным сиротством.
В усечённой главе
лишь булга о былом,
в связке будущих фраз –
балагуров немотство.
Долговая душа –
умолчание снов,
привкус тёплой земли,
соль водицы венозной.
Отболит добела,
отвечая с азов,
ответвляясь от вех,
отлукавит послёзно.
Изнурение
Зной, ты – извозчик каких пустынь?
Город устал от герильи – адской…
В полночь я крикну по-бабьи: «Сгинь!»
Утром в окно ругнусь по-солдатски.
Но не уходит он – видит толк,
Плоть изнуряя, влипая в землю.
Берег сморённый – и тот умолк,
Выпив слова его: «Виждь и внемли!
Виждь: Я – не зло, но направлен жечь.
Зной – исполнитель небесных линий…»
Знатно зашёптывает он речь
И увязает в телесной глине!
Ревностный, будто живой Улисс,
Мысли читает с утра до ночи.
Ночью – смеётся, как василиск,
Или по капле безумье точит…
Долгих бессонниц гончарный круг
Над головой моей – в апогее.
Но... если зной исчезает – вдруг,
Снится блаженная Пелагея.
* * *
… На пилотке времени – клеймо раба,
но вчера – ещё один сбежал из плена.
Со слухом что-то? Или ночной набат
зовёт на ристалище людское племя?
Музы шепчут стихи, пока стихии
выжимают слёзы в наши души.
Во времена смуты – глаза сухие
у каждого кто, веруя, служит,
и кто не рядится в генерала,
но, зная долю рядового,
звонко куёт не мечи – забрала,
металл проверяя крепким словом…
На живца
Когда начертят боги
на реке
единый иероглиф
отреченья,
войду я без оглядки,
налегке,
в забытое до времени
теченье.
Шипящий от словес
водоворот
вберёт в себя безликий
уроборос,
и вывернется жизнь –
наоборот,
меняя силу тяжести
на скорость.
И рыбы поглотят
земную муть
бездонными от нежности
зрачками,
позволив мне без боли
утонуть,
но – цокая от грусти
язычками,
пророча сотни будущих
аскез,
стирая коды прошлого
до жилки…
И только память,
как жилось мне без
любви твоей –
оставят
для наживки.
Отдельно взятой стране
Скачут к обрыву кони, рвутся из рук поводья.
Где-то камышник стонет: время больших пародий.
Вывернут наизнанку мир, что страной зовётся,
Бредит как чужестранка под незнакомым солнцем.
Умные на галёрке… Зрелищ приоритеты.
Кукольники в гримёрке. Куклы в мечту одеты.
Сколько в словах свободы? Знает седой политик –
Сколько в делах заботы, сколько в пробелах литер…
Матом кричит младенец, голосом своих предков,
Кто-то земные сени выкрасил чёрной лепкой.
Перьями пёстрых куриц – радуга на погосте,
Жизни людские курит тот, кто играет в кости.
Скачут к обрыву кони, рвутся из рук поводья.
Где-то камышник стонет: время больших пародий.
Вывернут наизнанку мир, что страной зовётся.
Бредит…
* * *
От Колизея пахнет рыбой.
И тень от дома золотого
глазеет призрачною глыбой
на виражи живого слова.
Глазеет облаком безродным
на отражение антракта –
в ладони лунной и холодной,
вмещающей судьбу в три такта.
Мертвецки пьяным бродит время…
От усыпальниц в Самарканде
и до египетской гробницы…
Ему рукой подать до Ниццы,
где пролилось живое семя
в сосуд какой-нибудь Миранде.
Надсолнечно сияет злато
волос влюблённой Вероники…
Но знай, в любви другой расплаты
не ищет время – озорник и
любитель вольностей словесных,
знаток безмолвных ожиданий.
Зачем дарить ему в отместку
печаль несбыточных желаний?
Всегда голодным бродит время…
С глазами цвета антрацита,
Со словом – сути однозначной.
Но что тебе его измерить?
Взгляни в лицо его открыто,
пусть визави своим назначит…
* * *
из сотен дорог, где могли бы мы встретиться снова,
из разных сюжетов – наивных, банальных и вечных,
ты выбрал ущелье, где меркнет от слабости слово,
где гаснут лампады и не загораются свечи.
я слышала крик твой, звенящий от злого бессилья,
свинцовые осы садились на плечи и темя …
и голос – другой, в вышине: «…и в далёкой Севилье
ты будешь однажды … но вовсе не здесь и не с теми…»
а после – кружил хоровод умирающих вёсен.
сезонная пыль и туманы, дожди, снегопады…
одно неизменно – над тёмными пиками сосен
любовью светилась моя огневая лампада.
Из цикла стихотворений «Мифология Тела»
* * *
звери и птицы бьются под панцирем наших тел,
лапами – на зеро – чтобы услышать нас,
не попирая Азъ и законы небесных дел,
знающих объектив – вписанных в рыбий глаз.
звери и птицы, сколько продлится ваш плен?
сколько вершин достичь нам вместе и врозь?
скольких из вас увидел в себе гуинплен,
скольких не видим мы, проживая вскользь…
в мрачном кругу безволия, в стенах своих квартир
блёклый последыш памяти высушен, но живёт.
слышит – компрачикосы рожают, рожают в мир
каменных истуканов из озера чермных вод.
* * *
травы безропотно жухнут по воле Ярила…
ночи – подлунные сводни – знакомят со страхом.
думаешь, где-то лилит на мгновенье явила
будущих демонов над человеческим прахом.
и, уменьшая величье космических лоций,
и, умножая без меры количество бедствий,
вдруг забываешь согласье своё с песталоцци,
сердцебиенье снижая лекарственным средством.
яркими снами – в небесных полях персеиды,
но алфавит их писаний тебе не по силам.
молвишь: «за что?», проклиная лихие планиды,
с тайной надеждой на чёрта и… божию милость.
* * *
пляшет махаон над уснувшей троей,
жёлтый, чёрный цвет в красной бузине…
веришь или нет – смерть тебя не тронет?
видишь или нет – кровь свою в вине?
порохом войны щели конопатят –
в замках и дворцах. молкнут небеси.
слышишь шёпот, там… в самой бедной хате:
«Матерь Божия, сыновей спаси…»?
слышишь, как скрипит мир седой, но зыбкий,
ветру дань свою выплатив сполна?
дни несут в рассвет прошлого ошибки
с привкусом земли, свежего вина…
* * *
был светлым день. на вспаханное поле
из клюва птицы выпало зерно.
но ты молчал. ты – в лунном ореоле
искал всех бед злосчастное звено.
клинком трофейным – вёл по изголовью,
где след от нашей встречи не остыл,
хранитель твой с великою любовью
в который раз гасил безумный пыл…
но ветер бездны, чёрный и спесивый,
из тонких стрел неверия и лжи,
по капле – в кровь твою, несуетливо,
всегда вливал ночные миражи.
© Татьяна Орбатова, 2005–2010.