Цветные сны
Я помню этот день и пудру света,
Как снег летевшую на мой громадный стол,
Где башня книг, накрытая газетой,
Грозила рухнуть на немытый пол.
Я берегла непрожитого лета
Бутылку – глупая – а думала – вина.
И молодость точь-в-точь была одета,
Как тронутая инеем весна.
Мне снилось, как сверкали на ладони
Песчинки, будто тысячи зеркал,
Как солнца луч на виноградном склоне
Хмелеющие ягоды искал –
И пил их ветреный дурман,
Как в низких травах
Покой недолговечен и горяч,
Как тучи в небе спорили картаво,
Когда одна из них в карман
Кидала одуванчиковый мяч,
Как падал и мелодией качался
На волны ветром брошенный листок,
Как к ночи окна-в-окна прижимался,
Домами ластился старинный городок,
Как утро умывало нас туманом,
Как день за нами псом бежал – след-в-след –
И над твоим лицом, как будто над тюльпаном,
Висел медовой акварелью цвет.
Я птахой беззащитною держала
То – каждое – мгновение в руке
И руку то и дело одувала,
Как будто она впрямь была в песке.
Белое
Снег падал на дома, ложился на дорогу,
Кружился в лунном свете и скрипел.
Так снежных хлопьев стало всюду много,
Что думалось, вот-вот уже предел.
Так много хлопьев в воздухе – уже дыханье
Затруднено. Казалось, глубоко во мне
Мороз и белоснежная тревога ожиданья
Начала и конца, и дело будто бы не только и в зиме.
Казалось, я овраг – и снег меня засыпал вровень
Со склонами. Ещё чуть-чуть – и выйдет за края мои.
Казалось, я – река. Нет, больше – море.
Нет, больше – океан для всей Земли.
Мой мир лежал в снегу и был рождённым снова
И разделилась жизнь – одна – на целых две.
И представлялось мне невероятным слово
В безветренной почти что тишине.
Все танцевало ли кругом или металось –
Не разобрать. Где ворох снега? Где изба?
И каждая снежинка отделялась
От общей снежной массы как судьба –
Неповторима, совершенна и лучиста,
В моем дыхании углы свои кругля.
И было мне так холодно и чисто,
Как будто бы меня держала не Земля.
Бетонная пионерка
Какая тишина – не шелохнётся лист осенний,
Морозом тронутый, он жёлт, с прожилкой бурой,
Висит на сером дереве один, последний,
С рельефно проступающей фактурой.
Безлюдна улица в фонарных редких звёздах.
Фальшивым золотом играет ржавь охранной будки.
В посёлке сильно задержалась осень, но ещё не поздно
Сорвать листок и смять его скелетик хрупкий.
Сорвёшь – и дрогнет мир, и ветер засвистит в карманах,
Начнётся снегопад, фонарь опустит веки,
И ветка от рывка ударит в раму
Дежурной государственной аптеки.
Пройдут влюблённые, друг друга взяв за плечи,
Подскочит грузовик на кочке, выронит полено –
И так из ничего составят звуки вечер,
И вырвется зима у осени из плена.
Негибким телом вся стремлюсь к листку – почти заметно –
На цыпочки бы встать – тянусь, как к ёлочной поделке,
Но пятки оторвать от постамента
Никак нельзя бетонной пионерке.
Ночными поездами
Плыви, земля, плывите, фонари,
Плыви, вся жизнь в холодной черноте апреля,
Застывшее от выстрела веселье –
Плыви к другим, по воздуху пари –
Не отвлекайся на меня. Вот я уже внутри
Вагона и лежу на нижней полке.
Моё купе отлично от плацкарты только
Тем, что в плацкарте полок целых три.
Зайди же, проводница, предложи
На выбор чай и кофе, шоколад в ассортименте,
И подстаканники чернёные из меди,
И вафли – «Вафли? А они свежи?» –
А впрочем, ничего не отвечай, лиши
Меня вранья. Я ни во что не верю –
Ни в жизнь в холодной черноте апреля,
Ни в свежесть вафель в мертвенной глуши.
Плывёт земля, и я над ней плыву –
Между вокзалов, полустанков, остановок,
Между чужих отчаянных поклёвок,
Наверное, к чужому торжеству.
Я удивляюсь рыбьему родству
И рыбьему спокойствию внутри.
Мне кажется, огни ночных квартир
Издалека похожи на плотву.
Ко мне плывут большие проводницы
В ассортименте пёстрой мишуры.
Они как нерки, полные густой икры, –
Красны – и им немного лет – слегка за тридцать,
И им так много лет – слегка за тридцать,
И рыбьи их глаза прозрачны и пусты,
И крючковаты удлинившиеся рты.
Как хорошо, что это мне лишь снится.
Все реже проплывают тени в туалет,
И мой сосед
Так тихо спит, как будто его нет.
Полукивок
Полукивок становится однажды снисхожденьем,
И на улыбку поднимается цена.
И ожиданье переходит в наважденье,
Оцепененье, а затем – в уничтоженье
Любого человечьего тепла. –
Из пепла
Встаёт между людьми Берлинская стена.
И все, что остаётся, – без раздумий
Любить –
Как пить –
И уходить
В себя.
И просто уходить, чтоб сумма
В конце концов не отличалась от нуля.
И все, что требуется, – говорить «спасибо»!
За каждый прошлый миг, кивок и день,
И верить, что в душе – совсем не глыба,
А камушек. И собственную тень
На стену не отбрасывать,
А подпоясывать –
И уводить в иные города,
Где новые кивки и ожиданья, –
И, может быть, чуть больше, чем тогда,
И жёстче сохранять с другими расстоянье,
Не принимать бесплатные слова,
И улыбаться символически – едва.
Четыре вопроса
Как не верить тебе, когда здесь без тебя мрак,
Когда ночь без тебя – враг,
И день без тебя – наг,
Когда в каждом движенье твоём мне мерещится знак, –
Как тебя отпустить, подскажи, как?
Где укрыться от этих бездонных небес,
Если рожь по колено, и она для меня – лес,
Но совсем не спасает её высь,
Если взвесь
Твоих слов меня гонит – из,
За края, если каждая кочка – мыс?
Что тебе рассказать, если мы
Сотни дней друг для друга уже немы,
Если мне с позапрошлой ещё зимы
Все слова – пресны,
Все умы – косны.
Чем тебя оживить,
Чем тебя разбудить,
Если мы в лабиринте, и в твоих руках нить
Не моя, чем тебя удивить,
Если я без тебя не могу рта открыть,
Но и это уже не новость?
Три бесцветных
Я замечен,
Отмечен –
И мне теперь не пройти
По бессоннице города – ты на пути.
Ты на каждой скамейке,
У каждого сна.
Ты питаешь все реки,
Лелеешь леса.
Ты – весна,
Но от лета тебя не спасти.
Мне придётся тебя по тропинкам нести –
На себе, до себя, от себя, вне себя –
От пионов июня –
Потому что безумен –
Потому что – любя.
Но – как травы теряют к полудню росу –
Я тебя и до мая в себе не спасу.
Лечь на пашню – и телом удерживать рожь.
Если ты не застынешь, то просто в меня врастёшь.
Но и пуля, бывает, обходит тела, –
Так и рожь твоя в мою грудь не вросла.
Я в июле опомнился. Подо мною как сны –
Три бесцветных ростка, – вот и все от весны.
Такое чувство
Такая жалость,
Что можно друг друга сожрать заживо:
Укусить, и пока не зажило –
Крепко-накрепко целовать –
Чтоб не вздумало заживать.
Такая искренность,
Что можно в словах выискивать
Признак тайно заложенных мин,
Вечный корень преступной лжи, –
Ведь, скажи,
Невозможно друг друга высмеять –
Невозможно друг в друга выстрелить,
Если мало на то причин.
Такая радость,
Что можно навзрыд оскалясь
Послушной собакой выть –
Так, чтоб впредь никому не досталось
Ни обрадовать, ни удивить.
Такое чувство –
Безбожное, –
Что ладно без пульса, можно –
Без массы остаться – ни грамма,
Похожее на панораму
Всех нелюдских страстей –
Чувство как апогей
Уж слишком большого искусства,
Не влезшего ни в одну раму.
Больше чем
Бывают люди – больше, чем люди,
Больше, чем боги –
Целые галактики,
Невиданные миры.
Они несудимы, потому что сами не судят, –
Они расстилают дороги,
Они открывают Арктику,
Они – твои арбитры.
Они – твоё всё. Потому что без них ты бы случился иначе.
Они тебя вовсе не балуют и совсем не нянчат,
Они для тебя у небес звёздочку никогда не клянчат,
И порой кажется, что ты для них вообще ничего не значишь,
Но это в корне неверно.
Ибо безразличие никогда не вырастет до размера Вселенной.
С кем-то из них вы, наверное,
Были когда-то близки,
Кто-то держал тебя на расстоянии вытянутой руки,
С кем-то встречи бывали редки,
А слова – отстранённы.
Это они собрали в вазу твои куски,
Разучили с тобой все азбуки.
И даже если они стали в тебе так вески,
Что ушли в невесомость,
То они все равно навсегда внутри, –
Состоялись, слились, и куда ты теперь ни смотри,
И какими дерзостями ни пестри,
Ты все видишь отчасти и через них –
Отрешённых, всегда на слова скупых,
Но при этом исполненных рифм и прозрачных.
Их всегда очень мало – возможно, четыре, а то и три,
И поэтому не занудствуй и не мудри –
Больше гордости их береги,
Больше собственности.
Лето давних лет
На блеклой фотографии,
Которой столько лет,
Стою в цветастом платье,
Прищурившись на свет.
О чем-то рассуждаю,
В руках – твой старый зонт.
А парусник блуждает
Вдали за горизонт.
Я помню всю до ноты
Мелодию ветров,
Но дни, каким нет счета,
Размыли контур слов.
И нет давно ни платья,
Ни моря, ни зонта.
И как могу узнать я,
О чем былая, та, –
Размеренных тех мерок –
Я – выцветших цветов –
Тебе с такою верой
И точностью часов –
Тогда сказала.
Какой тогда была?
Я помню грусть вокзала,
И зной, и край стола
Вагонного.
Но канули в нули –
Как небыли бездомные –
Все «если бы» и «ли».
И даже если взвесить –
Повесить – пустоту, –
Мне в памяти не встретить
Себя былую – ту,
В отцветшем платье пёстром,
В том лете давних лет.
Хотя друг другу сестры –
Все я, которых нет.
На вершине Эльбруса
Я даже не верю, что я здесь стою –
На самой вершине, на самом краю,
На крыше Европы на самом коньке,
И вижу сияющий мир вдалеке:
Соседних вершин голубую гряду
В мерцающей дымке, в сверкающем льду,
Чуть ниже торосы седых облаков,
Под ними ущелий зелёный покров,
И нитки дорог, и артерии рек,
Дома, где нашёл свой приют человек.
Здесь кажется – небо достанешь рукой,
Здесь только свобода, здесь только покой.
© Татьяна Ланьшина, 2003–2020.
© 45-я параллель, 2021.