май
Распускаются вязы на свете, петля к петле,
во дворе раздвоенье ветров и рожденье радуг.
поливают асфальт. выгружают горячий хлеб.
ничего необычного. чудо идёт как надо.
Нагревается небо, по-моему, испеклось.
продаются нарциссы окраса луны и мёда
и глядятся до темноты на себя в стекло.
их никто не купил. продавщица сливает воду.
Будто месяц тебя покусал, и живёшь не сам,
бесконечной с собою драки не разнимая,
остановишься – чудится: бабочки в волосах,
а прогонишь – потом не простишь ни себе, ни маю.
судьба поэта
меня желало слопать облако, катало меловой кадык,
талант был тускл и окончательно зарыт.
стакан с потёками кефирными, виски с потёками воды,
чего и ждать. стояли летние жары.
блажен сражающийся с цельсием, питомец тугоплавких муз,
блажен, чей борющийся дух неиспарим.
всё гениальное – съедобное. идёмте добывать арбуз.
а он пусть пишет, жаропрочный исполин.
про ты
я заблужусь в твоих подсолнухах, фильм-ужасовской кукурузе,
ведь миром правят заблуждение и принуждение блуждать,
(и многие другие -ения, чей список столь тяжелогрузен,
что рвётся при перечислении, и отпадает в нём нужда.)
ты – всё: аллюр аллитерации, пейзаж, расчерченный на паззлы,
ты – жимолость и междустрочники, страна стремянок и стропил,
(страда, стрекозы и стремления, строка, страдания и стразы).
ты ничего, растяпа, (скареда), и ни раздал, и ни скопил.
полоски света над полосками полей, засеянных стогами:
утóк, основа – проще некуда, а я ни дюйма не сотку.
мне просто лень тебя записывать, и всё пойдёт на оригами,
ты – звёзды, тишина и ряженка, ты – август в собственном соку.
дневник наблюдений
С вечера на асфальте сырые полосы,
С тучи лучи струистые, как шифон,
Где-то в потоке жертвенных гладиолусов
Детство мое плетётся на эшафот.
Это такой чердак, где мы все раскиданы:
Палые яблоки трескаются с боков,
Ловятся на тепло пребольшие рыбины
И не моргая смотрят на рыбаков.
Может, и нынче снова останусь с теми я,
Кто ни угла не нашёл, ни гнезда не свил,
Я приношу глубокие извинения,
Кланяюсь, а потом зарываюсь в ил.
22 октября
вот счастье. лопай и молчи: шурши желтеющей травой,
раздай синицам семена, ногами листья уминай.
когда немеешь, всё равно, какой семье языковой
принадлежат твои стихи, народы их и племена.
будь старой лодкой и линём, на глубину не заплывай,
но чую – тщетно. ночь черна, и ты полезешь на рожон,
потом подкараулишь стих и грубо схватишь за слова,
а он ещё/уже не жив. он вырожден, но не рождён.
в берёзах глохнут голоса. кому ты это написал?
придумай листьям имена, туман ладонями разгладь,
поймай закатные лучи у чёрной кошки на усах –
ноябрь нацелен на тебя, бездонен, томен и стоглаз.
таких как ты не легион – вагон и малая арба,
не из-за вас ли мы не спим, карабкаемся по коре?
и может, из-за вас зима ушла не солоно хлебав,
скребутся мухи в янтаре, колышет вечер очерет...
проще некуда
пространство уминается в брикет,
где душно этой осени, как таксе,
которой на коротком поводке,
не удавиться и не разгуляться.
под перепонкой старого зонта,
под чешуей осклизлого навеса,
стоим, чтобы беднягами не стать,
которых дождь на ломтики нарезал.
произрастает во поле маис,
и не мои галеры в море тонут.
пока во гневе боги не мои,
храни меня, ракушка из бетона.
ты, урывая свежее с лотка,
пугаешься и крестишься подчас, но
как всё-таки бездонна и сладка –
твоя к чужому горю непричастность.
шипит осенних месяцев рагу,
и пусть зима приходит поскорее,
мы овощами ляжем на снегу,
в надежде, что когда-нибудь созреем.
конец января
мне тихо, как в книге. дожив до такого,
я мудр, как книги, мне ясно, как им
всё. стану, глядишь, словарём я толковым
(конечно, толковым, не абы каким).
и станет мне ясно, что всё очень плохо,
что счастье не вечно, гюго не виктор,
и тихо мне, словно я в томике блока,
который сто лет не читает никто.
боязнь точек
А потом у тебя зацветают вишни,
и созрев опадают, и пропадают,
по буреющим листьям идёшь, глядишь на
облетающих птиц, и в какую даль им
улетать, представляешь – и сразу жутко,
неуютно остаться, и круг твой сужен,
может, осенью этой тебя сожгут, как
стаи листьев, над пламенем перья кружат,
запах гари и скорого снегопада
расплывается, ты стекленеешь будто,
превращается сцена в статичный кадр,
безысходность глядит из собачьей будки
и скулит, вот и снег, ты чего-то ищешь
на снегу и на варежках, всё пытаясь
задержать эти точки, но мерзнут вишни,
предложения, руки и запятая
счастье, когда
Это в морских ракушках волна гудит –
в наших речных двустворках тепло и тихо,
Счастье элементарно, как бигуди,
Вкусно, как мятный пряник и облепиха.
Листьев дрожание сотнями гамм и альф,
Спутанность дней, ночей, вечеров и утр,
Лето, босые ноги, босой асфальт,
И не стоят над душой, и не лезут внутрь.
Кошек урчанье, лимонная пастила –
Счастье, когда не совестно быть счастливым.
На расстояньи распахнутого крыла
Располагаешься ты, расцветают сливы.
сто двадцать кадров
Всё некогда спокойное рябит.
Апрель стареет, скоро будет вице-.
Ты ждёшь меня над волнами Оби,
А я не успеваю появиться.
Сто двадцать кадров сделаю – сотру,
Сто двадцать раз заговорю – не с теми.
Ты ищешь под ногами и вокруг,
Но не находишь времени растений.
Два чая остывают в потолок,
Неспящий Будда отрывает веко.
Над Обью ветер солнце истолок.
Всё выглядит насыщенно и веско.
В воде как будто варят лук-севок,
Чтобы пасхально солнце перекрасить.
И слаще, и размеренней всего,
На реку льётся мед закатных пасек.
Такая неспокойная вода,
Такие неотчётливые встречи...
Я буду бесконечно ожидать.
Щелчок затвора. Кадр пересвечен.
пока мы тут
Пока мы тут, забросим сеть, заманим свет, засядем ждать
И распаковывать весну, как будто принятую в дар.
Над набережной – облака, скребутся о её наждак,
День закругляется, и лучшего не будет никогда.
Пока река бежит к ногам, потом обратно – так она
Играет с нами в океан, пока вода, пока песок,
Мы балансируем над всем, шагая с лодки на канат,
Туман во мне, туман вовне, туман приляжет на осот.
Я не в единственном числе, ты не в единственном числе,
Пока мы тут, пока сомы в сетях и время стерегут...
Вода устала наблюдать, волна затапливает след,
Следы воды впитал песок, нас не было на берегу.
молча рыбачит
Осень-истерика, всё иссушила дочиста,
Отлистопадилась, скоро начнёт стихать,
Люди уходят – от них остаются отчества,
А от неё не останется ни штриха.
В самом убогом дожде ли, в малейшем сдвиге ли,
Ртутной полоски на сторону синевы
Тысячи тысяч причин пожелать погибели
Ей, желтоглазой. Сражаюсь. Иду на вы.
Осень уходит. И горестно ей, и странно ей,
Перед порогами выгнанная взашей,
Как приходила – немая, никем не званная,
Так и осталась – оскоминой на душе.
Осень вернулась в колючем пальто из ельника,
Перепрошитая, и не узнать её,
Молча рыбачит в холодные понедельники,
Крепче держитесь за землю – уже клюёт.
Видимо, что-то упущено, и пока мы там
Старимся и сторонимся своих Харибд,
Осень-ребёнок играет и учит грамоту,
Осень рыбачит и кушает сухари.
невроз
Где ты идёшь по камням без моих оберегов,
горе ли гонит от берега лодку твою
или корабль твой тонет, и, нервно забегав,
крысами сны пробираются с нижних кают.
здесь без тебя увязают в густой паутине
дни золотой облепихи и горестных псов,
снегом хрустящие яблоки, облаки цинний,
листьев ажур... не гляжу, подвигаю засов.
дни – и не дни, мне не мнились подобные длины,
мнилось, что мнёмся и рвёмся, раскатаны в блин,
оба мы, глупые, оба мы, родом из глины
прямо и костно. из первого кома Земли.
Где ты? и я буду деревом, чтобы врасти там,
«Где ты?» приснилось, и я ожидаю вестей,
нет без тебя повестей. только я, колонтитул,
мрачно маячу у входа в бумажную степь.
«Где ты?» – кликушит в моём изголовье ночами,
не признавая в прозренье ни рамок, ни мер,
и через все расстояния я различаю
в тéни твоей притаившихся голых химер.
одиночество кошки и комнатного цветка
Непочатый блокнот, пропадает привычка ткать
Вечерами из рифмы. Внутри начинает зреть
Одиночество кошки и комнатного цветка
На пустом подоконнике в будущем сентябре.
Облака наливные, нарезаны из лекал,
Заоконный эскиз по-лубочному простоват.
Предвкушённая в августе осень нелепа, как
Птица феникс, навеки уставшая восставать.
Всё и сухо, и сладко – стихи, курага, урюк,
Даже горе – не горе... И видится в полутьме,
Как его музыкально ажурные кисти рук,
Уточняют узор, так что даже не стоит сметь,
Добавлять от себя, да и нити не так чисты,
Как, бывало весной, когда бойко идёт игла...
А внутри – седина, а снаружи – боязнь простыть,
А бега по утрам – потому что привык седлать.
Желтизна побеждает в масштабах дворовых лип,
С ней не хочется спорить, а хочется посчитать
Кардиоидные листья и каждый дождливый всхлип,
Чтоб владеть листопадом... Но радость уже не та
От грядущего бабьего лета, и всё не то,
Как кубышка физалиса, станешь пустым на треть,
Только вспомнится: старая кошка, окно, цветок
И пустая квартира в предсказанном сентябре.