Банальность боль
«Для меня она – боль…» –
нечто подобное поэты нередко говорят о поэзии
– Ау!дитория! дитя!…
Я не готова, будто к бою.
Они пришли. Они хотят,
чтоб их кормили свежей болью.
Они сейчас – одно дитя…
Дитя, не знаешь, чем заняться?
А вот пустышка для тебя
из звуков и агглютинаций –
галлюцинаций языка –
симплоки, эллипсы, хиазмы,
густых метафор облака,
старинных символов миазмы –
нетрезвый строй увечных строк,
И ты высасываешь сок
блаженной боли. Остальное
ты только хохотом сблюёшь,
клочками памяти растащишь…
Но если слёз прольётся дождь –
о, это всех оргазмов слаще!
Вода темнее в глубине,
будь океан ты или лужа.
отчаяние. Боль. И ужас.
Твои. Я лишь источник слов,
ловец, удачливый не слишком,
Ты помнишь? Я дала пустышку –
стихи. Молчание и вой.
Души застенчиво-живой
словесной клетки? Боль конечна,
её предел – предсмертный крик.
А дальше – беспределье. Вечность…
* * *
Бывший монастырский беспризорный сад.
У разобщённых домиков невнятны адреса.
Крашеные ротики незапертых дверей.
Лёгкая эротика розовых фонарей.
В скрытном захолустье пафосной столицы
вежливо – но будто бы навеки – поселиться.
Частью акварели. В сиреневом халате.
…Яблоки созрели – жаль, на всех не хватит…
Не плодами едиными нас влекут сады,
а чтоб кудрявей прятаться было от судьбы.
Бывший монастырский. Выродок, но сад.
Раскраснелись яблоки, а всё ещё висят.
Если бы не домики, если б не жильцы,
если б не асфальтовые ножницы!
Здесь однажды, вычеркнув «если бы»,
взяв цветенье вешнее «на слабо»,
я в твоих объятиях скрылась от судьбы
в этой жизни быть не с тобой.
А потом, одумавшись, – не судьба! –
спряталась, спряталась от тебя.
Тебя выдаёт твой голод.
Крутого – авто и замок.
Актрису – фальшивый голос.
Бомжа – неподдельный запах.
Менеджера и клерка – их суета сует.
Но есть ещё тайный сад – которого как бы нет.
Это игра из детства, из беспредельного завтра,
с плодами дремотного дерева и зарослями азарта,
с шипами эдемской розы и розой железных шипов…
Прячусь, считайте до трёх: вера – надежда – любовь.
По любви избирается вера, и по вере закон.
У Бен Ладена лик святого с византийских икон.
Только у преступника, но не у судьи
есть надежда спрятаться от судьбы.
Выборы в гарем Украина,
или
Оранжевая революция на бло-голубом фоне
(импрессия)
Cованье голое и тайное –
источник кайфа, но не логики.
От честных выборов хозяина
Сплочённо тащатся наложники.
Красивый был мужчина Ющенко
(пока чего-то не подсыпали?)
Но все студентки отстающие,
и нимфоманки ненасытные,
и голубые, но в оранжевом
его хотят не меньше прежнего.
Кричите «Так!!!» – и он покажет вам…
любовь к народу не по Брежневу.
Майдан доверчиво беснуется.
Дэржава подло покоряется.
А кандидаты соревнуются,
а их команды притворяются,
что не деньгами, но харизмами,
что не пиаром, но учёностью…
Пусть этот обречён быть избранным –
второй далёк от обречённости:
такие деланы не кое-чем,
и если некое чудовище
отрежет яйца Януковичу,
не станет меньше Януковичей.
И в этом отповедь алкающим
кровавых месив от масс-медиа –
всё потому, что фарс пока ещё
не повторялся как трагедия.
И расступается легко ещё
толпа, оранжево поющая.
И выпал снег за Януковича.
И фонари зажглись за Ющенко.
20-е числа ноября 2004 года
Женственность
Сладким лекарством и горьким вином
влиться, исчезнуть – и вновь сотворяемой
струнами всеми звучать об одном,
радугу их ослеплённо даря ему,
шёлковой кошечкой млеть под рукой,
ждать и хранить золочёными ножнами,
и не спросить его: кто ты такой,
чтоб на тебя променять невозможное?!
Запахи магнолии
С каких упований, с какой запредельной тоски,
в каком мираже незаслуженно-нежных оваций
корявым и серым ветвям выпускать коготки –
не чтобы царапаться, только бы покрасоваться,
пока лишь видением: лак, лепесток в лепестке…
Но стоит нутру приоткрыться, единство расклеив,
запахнет не в масть – не малиной в парном молоке,
а чаем с лимоном – напитком чуть-чуть повзрослее.
Им девочки-школьницы юношей робких поят.
Но вот выпускной – в суете бело-розовых складок
никто не заметит, когда зарождается яд,
ещё не смертелен, ещё упоительно сладок.
Он – малая толика магии голых нолей,
искусства ужалить змеиной изысканной позой
и пахнуть медово, не ново, смелей и смелей –
почти что простой пышнотелой распущенной розой.
Раскрылась до дна – и разверзлась иная пора:
уже потянуло тропическим гиблым болотом,
шаманит в ноздрях ритуальный дымок от костра,
горчит на губах шоколад каннибальским и потным.
ПотОм…
увяданье – гниенье – схожденье на нет
в глубины…
И всё?!
Но прельщает поверхность ответа,
банальная твердь – и автограф природы на ней:
Расслабься. Потом будет долгое-долгое лето.
Между
(Лес и река. И тропа между ними.
Ищущий нечто, умеющий плавать –
не говори и не спрашивай имя.
Цель бесконечна. Река твоя – справа).
Ветер не светит, и свет не колышет
сосны, что левое небо закрыли.
Птицу не видно за кронами, слышно:
воздух кромсают могучие крылья.
Тут же плеснули пичуги помельче
вразноголось, будто кровью из вены.
Путь человечий широк и размечен –
прочие твари не столь откровенны.
Зверь не выходит навстречу, лишь зримы
след от когтей, отпечаток копытца.
То ли он сам, то ли страх наш звериный
в чаще ворчит, в камышах копошится.
Та, что ударом хвоста по воде
ранит закаты – не рыбой, а девою
петь выходила при первой звезде.
Каждый расскажет, а кто разглядел её?..
Внешность обманчива, голос правдив –
голый, отдельный, в слова не одетый,
тот, что отверзся, когда, проводив,
заголосила: Единственный, где ты!
Так и остался озвучивать лес,
ветром на воду набрасывать ретушь –
песен русалочьих плеск-переплеск
хохота в плачь… А русалку не встретишь…
(Лес и река. И тропа между ними.
Ищущий нечто, умеющий плавать –
не говори и не спрашивай имя.
Цель бесконечна. Река твоя – справа).
Младенец
Смело режьте пуповину!
Весь в родительских грехах,
он явился к нам с повинной,
он теперь у нас в руках.
Вот он, пухлый, мокрый, красный
громко плачет наперёд –
оттого, что жизнь прекрасна,
оттого, что он умрёт…
НЛО
Просто прилетело приземлилось и летает до сих пор
просто золотистое с оранжевой павлиньей синевой
чёрное как солнце с серебристыми светюльками на дне
розовое хаки фиолетовыми крыльями вразброд
Я не понимаю поднимаю опустевшие глаза
небо развернулось загустело извратилось в циферблат
молний бриллиантовые стрелки побежали невпопад
громы-громы-громы – неопасная перкуссия – отбой
Рыбки-жабки-мышки показались из воды из-под земли
люди не заметили а может возмутились и ушли
я не понимаю почему оно летает до сих пор
что ему мешает испариться опровергнуться устать
Бабочки летают им хватает лёгких крыльев и усов
их хватают птицы и любители бесплатной красоты
птицы те и вовсе им по должности положено летать
а оно такое что не ловится и не пролепетать
То ли все ментальные строения отправлены на слом
то ли тихий ангел вострубил влюблённым розовым слоном
радуйся на случай если нам необычайно повезло
если это вечно-бесконечно-неопознано-светло
Просто прилетело
Ода зданию НСПУ*
Бередя ностальгию, вдоль школы бредя,
по капризу пространства встречаю тебя,
о, элизиум членов, отстойник умов,
самый жолто-блакитный из жёлтых домов!
Даже пешки твои, что у входа стоят –
типа, мы тут колонны, – премного таят.
Помню, пешки порой оживали почти,
обретали костюмы, портфели, очки
и несли непривычную в городе речь
в сопредельную школу – детишек обречь
на часа полтора сверхурочной туфты
об откормленной плоти народной мечты.
Цвет знамён и фамилию бога сменив,
до сих пор их писанья клонируют миф
о белёных хатынках, вишнёвых садках,
вернотелых казачках, крутых казаках…
Благо, ныне дополнил сакральный набор
персонаж для ужастиков – Голодомор:
геноцидливый жидо-московский урод
миллионами жрал украинский народ.
Это ж монстру в отместку, никем не воспет,
в расписном подземелье вершится фуршет!
Впрочем, мова на то и качала права,
чтобы подлинный вес набирали слова.
Помню, в детстве моём у доверчивых нас
было Честное Слово и слово-приказ –
«как пудовые гири» – куда уж честней!
Что же ныне летят – невесомей, чем снег?
Этот дом мне построили вера и страх,
что слова здесь родятся, как снег в небесах.
Сколько раз ещё буду сюда приходить –
на других посмотреть и себя утаить?
Но, пока мне молчит не отсюда звезда,
сколько раз ещё мне приходить не сюда,
и меня на последний неправедный суд
не сюда понесут, никуда понесут.
---
*НСПУ – Национальный союз писателей Украины.
В 80-х годах прошлого века я училась в киевской СШ №94,
расположенной по соседству со зданием НСПУ.
Опыт борьбы с зимней депрессией
Тяжелее слов засохших икебана, чем
те часы, что мимо сердца сочтены –
шелестели, будто крылья бледных бабочек,
невозвратно улетали со стены.
В летних чащах потеряв перо и лиру, я
льнула, сонная, к бойфрендову плечу.
Впрочем, на ухо ему формур-мур-лируя
свой астрал, куда вот-вот полечу.
Потому что наяву глаголом «вымерзли»
всё утыкано врасплох – ещё, уже,
будто в ветхом чёрно-белом телевизоре,
где ни радуги, ни крови – лишь сюжет.
Но пока про мощи лип и клёнов серия
намекала на последнюю черту,
я училась различать оттенки серого,
вычитая из них черноту…
…И они – сперва невнятные, пастельные
проступали – каждый нежен и любим.
И бежала чернота по ним, подстеленным, –
по асфальтам лиловато-голубым,
клумбам бежевым, бордовым, терракотовым,
откликаясь на «Тоскуку» и «кис-кис».
Неохотно, но бежала на охоту – к вам
в подсознания, на ловлю серых крыс.
Души мёртвых крыс становятся песнями.
Я спасала бы их в рай своих книг –
но бойфренд вот-вот опять интереснее
вещих снов про наш весенний пикник…
Памяти Олега Янковского
Человек с гениальным лицом –
на котором было возможно
написать любую судьбу,
и душу любую,
и бездну ещё такого,
что не под силу словам…
Вот и пришло его время
сыграть свою смерть
для сотен миллионов
теле- и просто зрителей.
Всё по правилам
игры для тех,
кто ещё при своём теле.
Как хорошо, что экранная жизнь –
жизнь, у которой украдено
одно из зримых измерений
и все незримые –
повторима.
И когда не мы в неё входим,
а она в нас –
мы только приобретаем.
Следовательно – ничего не отнято.
Разве я хотела
поглазеть, как он будет смотреться
в жалком амплуа старика?
Я не знаю,
чего я ещё хотела.
Но сейчас я кричу о его душе,
рискуя своей:
Господи!
Он заслужил, заслужил
персональный –
рай или ад – назови как угодно,
только дай ему право играть
самые сложные роли
в самых великих спектаклях
самых лучших миров!
И – до не-скончанья времён…
А слёзы, и дождь, и слёзы,
и внезапная боль в поджелудочной
после обычной с утра
овсянки с орешками, мёдом и апельсином,
и ревность к юным русалкам,
резвящимся на том берегу в наготе светоносной –
это наши, земные проблемы.
Они ненадолго.
20 мая 2009
Пережиток Демона
(По мотивам образов М. Врубеля)
Смуглый брюнет с голубыми глазами – и царство в придачу.
Истина губ и бровей, позабытых когда-то.
Так узнают по касанью судьбы, по неслышному плачу.
Царство твоё не от мира сего? – как чужая цитата.
Царство твоё, крепостные и беглые воды,
грозами бредящих гор острия и карнизы.
Чёрная зелень дрожит под неистовым сводом
цвета для тех, кто ни с чем на земле не сроднился.
Где ещё явлен такой лучезарно-лиловый,
с отблеском зарева, с фоном тщеты мимозвёздной –
цвет моей тайной души, с каждым именем новой,
той, что нельзя продавать и отмаливать поздно.
Я не возьму ни луны дозревающий персик,
ни с путеводной звездой болевое колечко.
Только с изнанки небес всю бесчисленность песен –
вольной тоской исцелять и любовью калечить.
Вот и заныло уже, зазвенело стеклянно,
ягоды-ноты повсюду, и некуда класть их.
Музыки сонной мазки устилают поляну,
ля выделяется из, наделяется властью:
ляжем, желание, ласка – ни цели, ни средства –
вещи живее, чем пламя, и смерти чудесней.
Вспять опадают плоды вожделенного древа
гулко: тринадцать, двенадцать, одиннадцать, десять.
Это похоже на «верую, ибо абсурдно».
Меркнет кора, и трава, и всё то, что мы временно знали.
Время карает тела, но мгновенная суть неподсудна.
Корень вращения зла – не в тебе и не с нами!
Значит, мы вправе истомой и радостью длиться,
львам заговаривать зубы в расселинах сада,
так раствориться, чтоб наши вечерние лица
красил закат и скрывала вуаль водопада.
После, конечно, свершится по слову и силе:
ангелы на звездолётах и твари с крылами,
холод прозренья в глотках окровавленной сини,
тяжесть полёта и всё разбивающий камень.
Будет ли что-то потом? Если да – невидимкой
(будто бы только в соседнюю комнату вышел),
царственных перьев павлинье отрепье и дымка
женской печали пустой, что избранник не свыше –
всё относительно, и относительно ложно.
Лишь оттого, что уже захлебнувшейся собственным сердцем,
мерою крови его, прошептать невозможно:
Было блаженство, но ты обещал мне бессмертье.
* * *
Радуясь, что это безответно,
наблюдаю косо из-под чёлки
за интимной жизнью речки, ветра,
пса-бомжа и взяточницы-пчёлки.
Стульев белорёбрые скелеты
жмутся к посетителям кафешки…
Под любые мизансцены лета
у меня в душе найдутся флешки –
лета, раздобревшего по-бабьи
и почти что пройденного мимо.
А во мне от баб – ни килобайта:
молоко моей любви незримо.
Маскируясь голосом и тенью,
наскоро приклеенной к подошве,
я нечасто надеваю тело,
чтобы не изнашивалось дольше.
Лучше говорить «оно не-сносно»,
стряхивать брезгливо блёстки лести,
лишь вдвоём с любимым, словно сосны,
не сливаясь с фоном мелколесья.
А пейзаж разлуки засекречен,
чтобы возвращаться в прежнем теле
и меняться флешками при встрече,
потому что душами – смертельно.
Всё, что незабвенно, повторим, а
что не вспомним – сочиним по-новой.
Молоко моей любви незримо,
но испивший – не хотел иного…
Растительный роман-с
памяти Д. П.
В летнем с маленькой буквы саду, где растут в изобилии
клёны, липы, кусты, сорняки, виноград и скамейки,
под забором в тени приютилась тигровая лилия –
два цветка, два бутона, четыре лилейные шейки.
Как же склонны порой мы в названиях обезображивать,
клеветать, искажая и форму, и суть – аж противно!
На упругих её лепестках розовато-оранжевых –
леопардовых пятен рисунок, несвойственный тиграм.
А сумеет ли кто-то просечь – по изогнутой грации
лепестков, по окрасу и прочим изюминам стиля,
что культурное с виду растение – реинкарнация
сексапильной гламурной красотки по имени Лиля?!
Ей теперь ощутима растительной жизни идиллия –
птицы гадят с небес, на тычинках букашка пасётся,
груши зреют – грозят пришибить… И не ведает лилия,
что всё в том же саду, но с другого конца и на солнце
подзаборно растёт, возвышаясь над сорными травами,
с головой совместив наконец размножения орган
и оформив их томный союз лепестками, кровавыми,
будто платье какой-нибудь Кармен в каком-нибудь порно
роза сорта невнятного, но красоты охренительной
(расцвела, а ещё не сорвали – какая удача!)
…В прошлой жизни они были связаны тайными нитями
разделённой любви к одному музыкальному мачо.
А теперь, равнодушны к его неуёмному пенису,
не припомнят они ни его экзерсисов органных,
ни того, кто из них отравила себя и соперницу
нереально-изысканным супом из бледных поганок.
Ну, а он вспоминает ли их – суперовых, отпадовых?
Розы смуглую плоть – горячей анталийского лета?
Грациозную Лилю в нарядах её леопардовых?
Или время иные диктует вопросы-ответы?..
Он, гуляя по саду с пятнадцатилетней коровою,
шепчет ей: Будь раскованней, куколка! Хочешь цветочек?
эту розу… а, может быть, лилию – помнишь? тигровую…
И, целуя её вдоль плеча, похотливо хохочет.
Свобода выбора
В обществе эзотерического тоталитаризма
верховный правитель свят и всесилен.
В обществе демократического алкоголизма
можно быть голубым, а можно – синим:
всё богатство оттенков – под охраной закона.
Но если голубой посинеет от водки либо самогона,
голубым он уже не будет по причине взаимной с партнёром апатии.
Двухцветными бывают только члены наиболее успешных партий.
В обществе эзотерического тоталитаризма
правосудие исполняет законы кармы.
В обществе демократического алкоголизма
можно жить честно, а можно – шикарно.
Или можно полвека честно, а потом шикарно в течение часа.
А можно и вовсе – шикарно, но честно скончаться.
В обществе эзотерического тоталитаризма
сбываются все сказанные слова.
В обществе демократического алкоголизма
все части тела имеют равные права.
И если голова пытается командовать членом,
он имеет право подать на неё в суд –
но предпочитает прикинуться поленом
в надежде, что его заценят и пососут.
В обществе эзотерического тоталитаризма
женщине полагается продвинутый гуру.
В обществе демократического алкоголизма
женщине приходится полагаться на собственную фигуру.
Для счастья желательны минимум 170 сантиметров роста,
параметры, близкие к 90-60-90,
стройные ноги, длинная шея…
Душевные качества, конечно, важнее,
но если не сделать операцию по увеличению груди –
твою маленькую душу никто не разглядит.
В обществе эзотерического тоталитаризма
супруги обязаны освоить Тантру.
В обществе демократического алкоголизма
женитьба доступна любому дилетанту,
будь он хоть мутантом, хоть импотентом.
И вообще подозрительно быть слишком компетентным.
В обществе эзотерического тоталитаризма
практикуется эфтаназия заблудших душ.
В обществе демократического алкоголизма
приличным людям полагается дважды в день принимать душ.
Но поскольку вода в душе имеется далеко не каждый день,
они принимают «на грудь» – и превращаются в неприличных людей.
Суть эзотерического тоталитаризма
невыразима человеческими словами.
Суть демократического алкоголизма
совпадает непосредственно с вами,
если вы демократично настроены к алкоголю.
Тогда, выражаясь крепко и по сути,
вы вправе прибавлять: «Истину глаголю»!
и совсем уже скромно: «Проголосуйте»!
А потом, будучи всенародно избранным,
превратить общество демократического алкоголизма
в общество эзотерического тоталитаризма.
* * *
С любимыми – расставайтесь:
не навсегда – на полмесяца.
Езжайте в разные стороны
смотреть одинокие сны.
Пока вы полны друг другом, в вас
высшие сны не поместятся,
отпрянут, блаженными стонами
испуганы, оглушены.
Езжайте смотреть на скрытнейших –
попрячутся эльфы, так на мотыльков –
и вместо стихотворений
зачерпывать черновиком
все тайны мира с их крылышек,
и в память о них раздарить легко
чистейшие кванты времени,
просеянные сверчком.
Я тоже бродила путями чужих,
ночами летала им наперерез,
пока не споткнулась о таинство
стремящегося в слова:
лишь то, что неистово хочет жить.
Древесными соками полон крест.
Любимый, мы не расстанемся –
я слишком тобой жива.
* * *
Снегурочка между двух огней
танцует легенду о самосожжении –
весь мир наполняя мечтами о ней,
как шляпу вверх дном. Побирушки блаженнее,
считает монетки восторженных глаз,
следящих, как прыгают алые кляксы,
как движется тела немыслимый страз…
а пламя огней разрастается в пляске –
вот-вот до хрупкой лодыжки льда
дотянется и весну разбудит.
На волю рвущаяся вода
снегурочкой никогда не будет!
А будут ручьями бегущие дни,
молчание рыб и тщета растений…
Пускай друг друга сожгут огни,
а ты улизни – в мире столько тени!
Но ей не в кайф танцевать в темноте,
где все не те и даже не эти.
Как верить собственной красоте,
на что глядеть и куда лететь,
когда никто и ничто не светит?
Она так научит огни плясать,
чтобы их бессловесными языками
свои мгновения написать
на памяти, неизменней, чем камень.
Мелодия избрана. Ритм совпал.
И что ей мышиные шорохи сплетен –
она уже превратилась в пар,
но этого никто не заметил.