Светлана
Менделева

Апельсин

Разделить бы жизнь на дольки, как апельсин.

И прожить бы каждую дольку в другой стране.

Но один растерянный взгляд. И всегда один

Миокард пульсирует ходиками во сне…

Разделить бы жизнь на вишни и смаковать…

Покупать на южном базаре по полкило.

Строить башни, на шаре девочку рисовать

И считать счастливым любое своё число.

Где-то резать вены, а где-то рожать детей.

Может, петь сиреной, а, может, курить в окне –

От любви бедовой, которая тьмы темней,

От тоски медовой, которая яд во мне...

Научиться из всех страстей добывать огонь,

Чтоб горел спокойно и грел меня до седин.

А потом сложить все жизни в одну ладонь

И собрать обратно

солнечный апельсин.

Близнецы

Когда в Беер-Шеве летали ракеты,

когда на юге выли сирены,

ко мне приехали эти дети –

два двухмесячных близнеца.

И их тёплая мама с тёмными

под глазами кругами

и полной грудью.

Они привезли с собой нежный запах

молока и дома, и стираной марли.

И Детского крема – из самого детства,

и тёплой мамы с тёмными

под глазами кругами

и полной грудью.

Они привезли с собой пониманье,

что жизнь состоит из еды и солнца,

и сна под тихий дождик осенний,

и телевизора где-то рядом.

И тёплой мамы с тёмными

под глазами кругами

и полной грудью.

Они пробыли всего неделю.

И увезли свой чудесный запах,

мою депрессию и тревогу,

и маму, пахнущую молоком.

Оставив комнату, вдруг пустую,

и мне записку: «За всё спасибо»,

и пониманье, что жизнь моя –

она состоит из еды и солнца,

и сна под тихий дождик осенний,

и телевизора где-то рядом.

И тёплой мамы с тёмными

под глазами кругами

и полной грудью.

Гудзон

Когда с одной стороны Гудзон,

с другой стороны восток.

Стекает небо за горизонт,

и лиц розовеет сок.

Марионеток идёт толпа,

кофейный стакан в руке,

из люков уличных жирный пар

уносит муссон к реке...

Когда с одной стороны Гудзон,

с другой стороны восток.

Здесь одиночества сладок сон,

победы глоток жесток.

Тебе споёт у метро пророк,

что всё-таки Бог велик,

когда осветит бетонный блок

стекла многотонный блик.

Вольётся точкой твоё окно,

как пиксель, в его экран.

Внизу – грохочущих улиц дно

и хрупкий подъёмный кран,

бессонный остров, в любой сезон

похожий на лепесток...

Когда с одной стороны Гудзон,

с другой стороны восток.

Иерусалим

В отражённом свете столицы

Вьют, как ласточки, гнезда в скалах

Мои братья, иерусалимцы.

Звонкий воздух у них в бокалах.

Пробиваясь за рамки улиц,

Поднимаясь ростком граната,

Этот город меняет угол

Отражённого в небе взгляда.

Он себе выбирает души,

Свой витраж украшая синим.

И не каждый, к нему идущий,

Может этот подъём осилить.

Здесь бледнее кусты сирени

На холмах, где царят оливы,

И, как угли, огни селений

Раздувает ночь торопливо.

Можешь в гору ползти упорно,

Можешь в город нести поклажу,

За прозрачным его забором

Остановит прохожих стража.

И на миг у заветной планки

Все замрут без тоски и злости.

И врата стерегущий ангел

Нам кивнёт:

Проходите.

В гости.

* * *

Любимому поэту

Как росчерк нервного пера,

Размытый профиль.

Не жертва, не адепт добра,

Сухарь и профи.

Сквозь дождевые облака,

Дворы кривые –

Кровоточащая строка,

Слова живые.

Им не опасны тлен и моль,

Чужды длинноты.

Но мизантропии бемоль –

У каждой ноты.

Лондон

Когда воображаю Лондон...

Из письма А. С. Пушкина П. А. Вяземскому

Когда воображаю Лондон,

то вижу, бодрый иностранец,

его стеклянный огурец.

Холёный парк в окне холодном,

старушек глянцевый румянец

и солнца бледный леденец…

А он другой, живой и пёстрый.

Веснушчаты его принцессы,

и молод улей деловой.

Бурлит, как суп, великий остров.

Гуляют юные балбесы

по трёхсотлетней мостовой.

Здесь слово ценится на славу.

Считает титулы по древу

традиционно Старый свет.

Он долгу следует и праву:

для всех, включая королеву,

один закон и этикет.

Здесь пейсы крутятся и пенсы,

здесь франты вертятся и футы,

фортуны тикают часы.

И деловитый «Маркс и Спенсер»

колбасы меряет на фунты,

удало подкрутив усы.

Когда воображаю Лондон,

над Темзой дождь всегда идущий,

над площадями пледом ночь,

ему я предан, хоть не поддан.

И в инкарнации грядущей

родиться лондонцем – не прочь!..

* * *

Мы снова одни на осенней планете,

Друг к другу легко вспоминаем дорогу.

Всё дальше орбиты, где кружатся дети.

Всё ближе сюжеты, где тень и тревога.

В гостинице пусто. В глуши деревенской

За ужином к месту вино и усталость.

И шницель, как вальсы, и легкий, и Венский.

И жизни ещё половина осталась...

Хозяйские дети, два русых мальчишки,

Внизу собирают бумажного змея.

И воздух прозрачен и звонок. И слышно,

Как падают листья и яблоки зреют.

Хозяйская старая сторожевая

Зевает у входа на серой подушке.

Я ёжусь невольно, очки надевая,

И пальцами грею холодные дужки.

Мы ходим на берег гулять вечерами.

Селенье, как пледом, укрыто туманом.

И в маленьком озере между горами

Душа отражается в ракурсе странном.

Холодное утро. Так тихо на свете.

В альпийской деревне – воскресная месса.

Как было бы славно найти после смерти

Для следующей жизни такое же место.

Система координат

В моей системе координат

всё под контролем, но что-то над,

пломбир в киоске и лимонад – из детства.

В моей системе координат

царят тревога и циферблат,

и никуда мне от их баллад не деться.

Тропа-линейка и вновь виток –

взрослений или обид итог,

и память боли на мякоти дней, как корка…

В моей системе координат

всё под контролем, но что-то над.

И в кофе кубиком рафинад. Но – горько.

В моей системе координат

и комсомол был, и раввинат,

и в коммуналке паркет из прошлого века.

А мне остался парад утрат,

под кротким небом корявый сад

и в жёлтых листьях сухой гранат, и ветка.

Шварцвальд

Колюч и грузен чужой язык,

и крепок чудесный грог…

Приветлив к путникам разных лиг

гостиничный погребок.

Копчёный окорок, острый сыр,

вина золотого блик.

Очаг на время, простой трактир –

к усталым ногам привык.

Здесь розов башенных стен кирпич

и густ колоколен звон.

Лубок раскрашенный. Но не китч, –

гравюра других времён.

А семь пробьёт на больших часах,

и ставни прикроет бар.

Всем на прощание: «Гуте нахт»,

а может быть, «Бон суар».

Давай же выпьем за то, чтоб так

и плыть нам, покинув док.

Пока хранит нас во всех портах

нестрогий дороги Бог.

Гулять по миру, что вечно нов

и нас никогда не ждёт.

Всем на прощанье: «Хороших снов»,

а может, «Лехитраот».

* * *

Я в наушниках слушаю Эллингтона

в самолёте, летящем в Мадрид.

Сборы нервные вспоминаю сонно

под неровный моторов ритм.

И думаю: вот ведь какая штука, –

лето, прошлый век, утомлённое ретро,

я лечу в самолёте и слушаю Дюка,

и медовы звуки, как губы ветра...

Рядом спят соседи, ползёт столетье.

Пятьдесят шестой год. В Ньюпорте – полдень.

И в нагретой меди мелодий этих

время кажется медленным, нега – полной.

Я сижу и думаю: вот улыбка

открывает в дороге другие души!..

Вывод правилен, но обобщенье зыбко:

равнодушие где-то воспримут лучше.

Высота семь тысяч, чего – не помню.

Стюардессе – можно в модельный бизнес.

Облака внизу. И сейчас легко мне

улыбаться в небе чужой отчизне.

Но в Ньюпорте – полдень и запах сосен,

океан спокойный и ветер гладкий...

И покорны волны, и скоро осень.

Пристегнуть ремни.

Пять минут до посадки.