Вы знаете, как пахнет тополь
средь ночи, стылой и пустой?
А неба сумрачные топи
хранят свечения настой...
сорвавшихся над головой?
Вы вслед их свисту не взмывали
над провалившейся землёй?
глотая смертной песни ком?
Вы знаете, как пахнет юность
Живу – а чудится, слыву.
Душа, я потерял дорогу,
топчу предзимнюю траву.
И спелый белый лист тетради,
завьюжен немотой полей,
становится ещё белей…
к другому имени ли, к Богу –
лугами, стылою водой,
порошей первою – страницы,
случайной строчкой – вереницей
со всех небосклонов
прошлой ночи
и вешнего этого дня,
её не хватило бы даже
для одной моей терпкой
обугленной строчки,
чтобы грусть затворить в ней
этой жизни, угрюмой не очень,
но безлюбой, безлюдной, бездомной,
мгновенья короче,
этой смертной любви,
во все края вселенной сразу!
Или, как тополь, строить фразу
за облака, минуя муть?..
Каштаном вдруг метафор град
Вздымать громадно-прихотливо,
или обрушивать, как ива,
живые строки в водопад
бунтующий?.. Не то, как сад,
избитый осенью до крови,
весь в красняках и струпьях, – словом
дышать душистым из оград…
А лес рокочущий и тёмный
Облезла фальши позолота.
Открылась страшная страна:
попсы безудержная рвота,
и степь безмолвная видна,
да гомерические горы;
дожди, обвалы и снега, –
вот мир наш нынешний, в котором
одна дорога дорога
да человеческое братство:
душа с душой, рука в руке…
Но если честно разобраться –
в домике угловом карачаевском
где жила юность каштановая
где тайны кроются по углам
как поцелуи тенистые –
открылась лавашная
томилось в слезах проглоченных
как ёлка в дождичке –
переделали в сортир
обложена кирпичом белёсым –
замурованы припоминания
перелицован под новые надобы
чужаками нахрапистыми –
только в памяти
Та же улица, те же заборы,
то же солнце на скалах вдали –
уголок моей жизни, в котором
провожу предпоследние дни.
образ матушки в комнате той…
Я уйду – распадётся старинный
задушевной печали настой…
розоватые в небе снега
да – над всем – молчаливые горы –
Синичка, крохотка, комочек
сине-зелёного тепла,
в большой зиме
озябших строчек
слагательница –
задарма.
иглою звонкою – в стеклень…
Ах, мне бы так,
не обживаясь,
песнь добывать
на чёрный день.
свистать, не замыкая век,
как эта –
запятая в прозе –
певичка –
а мир навалился дыханьем сырым и весенним,
и нынче среда, а не праздник и не воскресенье,
и хочется жить, а приходится драться и выть,
И мчаться куда-то, хрен знает, зачем и куда
(а сердце щемит, и коленка прибитая ноет),
и гибнешь уже, но внезапно увидишь – звезда
в дождливых размывах ныряет, сверкает и тонет…
Внезапно поймёшь – над землёй разражается март,
и вязы глухие ожившими машут руками,
и жизнь воскресает, как древо, Спаситель и пламя,
распятая от края и до края,
твоих снегов я поцелуи знаю
и городов двуликих смрад и страх.
Я видел ярость, вероломство, крах
твоих властителей. И нищету сограждан.
Твоих торжеств угрюмую неправду
и ласковость еловую в глазах.
Твои красавицы сдавались алкашам,
мне в сердце упираясь каблучками.
Но я не сетую: и эту тайну знаю –
отчаянья. Я сам почти кончал
от чёрной и чернобыльской печали.
От азиатско-европейских сих –
до анашистской Азии в халате
всю жизнь бы оголтело колесил,
да жизни нет, и сил едва ли хватит.
С того твоей обочиной рулю,
с того колымским снегом негодую,
за то и ненавижу, и люблю
...А осень так прозрачна, в самом деле,
как будто все заборы облетели,
и по дворам, сбивая каблуки,
задумчивые бродят сквозняки.
как будто праздник надо всей планетой
и тоненькие чёрные курсанты
проносят голубые транспаранты.
поддерживает небо на весу!)
как бы сирень прохожие несут,
как будто бы от осени на свете –
Шиповник, и сирень, и сизости волна
угрюмая, без дна, и нежная при этом.
И брюхо жёлтое, и Дух полуодетый.
Клубятся и кружат – и всё на прежнем месте,
как жизнь – моя и всех, но чище и мощней.
Везде одна Душа, но, неподвластна лести,
Заплакать? Заплясать от высоты и рани?!
В душевной глубине небесная строка –
…слышно, как в лесу растет трава…
Анна Ахматова, «Творчество»
Слышу, как прорастают сорные первотравы.
Чую движенье вещее сока корней тугих.
Степь, перепахана гневно, высит свои отавы,
дарит свои отравы вешним и золотым.
Смуглые лица светят сказочней, непокорней,
яростней и правдивей дикие зрят глаза,
конницею монгольской кровь напирает в жилах,
княжеским алым войском щеки палит азарт…
Ржут по полям машины. Сиро и бесприютно
к высоковольтным тучам тянется вой турбин.
Буйное разнотравье вышек и лес дремучий
тысячесильных кранов по городам седым…
Тихо бреду по лугу. Бодро щебечет речка.
Тысячелетье длится, кончиться не спеша.
Тускло стрекочет время. Бухает глухо сердце.
Палёной синевы круженье
над зарослями бузины,
студёной синевы скольженье
прозрачною, над мрачным садом,
заворожённым белизной…
Ни петь, ни говорить не надо,
ни пачкать строчками поля,
нетронутые и сорочьи, -
достаточно грачиных клякс
и воробьиных многоточий…
и тишиной до глаз завьюжен.
Так что молчок! Я светом пьян!
Ни звать, ни убивать не нужно!
Пусть правит миром белизна,
бездонной синевы круженье
и солнечная глубина…
Война? Какая там война?!
Молчи! Пусть жжётся тишина,
в воздухе целинном.
Узнаваний горловых
запашок змеиный:
как давила – до крови,
до кровавой рвоты
златоносной Колымы
набросаны ветвями на асфальте –
пленительно свободные загадки
на лунной невесомой простыне.
Как тополя безмолвно фонтанируют
в стожарую ночную кутерьму!
Как остро прорисованы берёзовые
угрюмые сквозные кружева!..
Так что же ты, глазастая душа,
своих учителей не замечаешь,
в ночах блуждая неучем печальным?
деревья, в тёмные ученики
лесополос и опустелых скверов!
Возьмите ж – голос, руку и мечтанья,
Вы, ветром истолкованные дали,
Вы, веком истолчённые пути,
Под лунным изваянием печали,
Под серебристым пением тоски…