* * *
О. Б.
В этом дымном, осинном,
в карантинном огне
дай мне Господи силы,
дай терпения мне.
Всё яснее и резче
нам означено – здесь
жить от встречи до встречи,
от вчера – до Бог весть.
Мы сегодня – не те, что
были прежние, но
пусть без веры, надежды,
пусть любовью одной,
я сумею – спасибо,
но в неспешности сей
дай ей Господи силы,
дай терпения – ей…
1977
Quo vadis?
У полукруглого окна,
там, где шиповник рос,
над чашей, выпитой до дна,
парит десяток ос.
Поспешно был оставлен стол
и недоеден хлеб,
и до заставы за крестом
бежал вдогонку плебс.
Вдыхая римлян волчий пот,
среди ослиных морд,
ведь ты не камень, бедный Пётр
хотя и, правда, твёрд.
Да, Царство Божие не здесь,
а это – тлен и прах,
и будет цезарь землю есть,
как распоследний раб,
и сохранит латинский град
огонь твоей свечи,
и сам Иисус у райских врат
вручит тебе ключи.
Но раньше – боль,
и крест, и ввысь,
Ему в глаза – посметь…
Я верю, после будет жизнь,
Но прежде будет смерть.
И нынче, с кровью на губах,
Хромающий в пыли, –
Что скажешь Господу, рыбак, –
наместник сей земли?
1982, 1986, 2002
* * *
Чума на оба наши дома,
раздолье сорному зерну.
А те, что ангелом ведомы,
и головы не повернут.
Разбиты медные скрижали,
трепещут чёрные крыла.
А тех, что праведно бежали,
десница Божия вела.
Когда начертанное свыше
В огне исполнится, и тут
Уже расплавленные крыши
на мостовые потекут,
за тех, кого Господь избавил,
за тех, кто бросил этот град,
за исключение из правил
нелицемерно буду рад.
Но пусть в цветущем, изобильном,
в богоспасаемом краю
не уверяют, что любили
Отчизну грешную свою.
1977, 1982
* * *
Вы десять лет за ту сражались,
ломая копья и щиты,
углями тлеющих пожарищ
запечатлев её черты.
А эта – с ужином ждала,
всё по хозяйству хлопотала,
пряла и простыни латала,
да прибирала со стола.
Не упрекнёт, подаст вина,
омоет раны после драки…
У Вас чудесная жена,
Какого чёрта, царь Итаки?
1970-е
* * *
…А когда он
с площади
нёс свой крест к городским воротам,
в числе прочих
говорили с ним плотники:
«Римский ломаный
медный грош –
горсть гвоздей.
Ты ходил по земле
в дождь,
говорят ещё – по воде.
Кто – уверует,
кто – посмотрит,
кто подумает: поделом…
Рабби, рабби,
доски намокли,
и поэтому так тяжело.
Грош последний,
Грош медный,
Чёрствый хлеб непраздничных чисел.
Мы работали, как умели,
ты прости,
что так получилось».
1960–1970-е
* * *
Снег присел у порога –
устал идти,
и станицы молчали,
но
вьюга плакала горько,
перекрестив
эскадрон, уходящий в ночь.
Он ветрами отрезан
и окружён
на развилке дорог Руси.
Горн трубит…
Помяни их Господь, ужо,
Имена же их – Ты веси…
А солдаты глядели
Ему в глаза,
Как глядели –
Он знает сам,
и просили Того,
Кто на небесах,
чтоб сквозь вьюгу
путь указал.
Но Господь не ответил,
Была война
и метель с четырёх сторон
и ветра отпевали протяжно наш
отступающий эскадрон.
Эскадрон в степи снега занесут,
но, кресты свои получив,
позовут командира на Страшный суд
в землю вмёрзшие трубачи.
1972, 1986
* * *
От восточной заставы,
погрозив кулаком,
дождь, лазутчик, татарин
проскакал у окон.
Спят монахи и воры,
тёмен час при свечах.
Дождь не стоит тревоги
и трубы трубача,
Но всю ночь, –
Боже правый, –
из заоблачных юрт
в ренессансные рамы
стрелы мокрые бьют.
9.VII.73
Познань
* * *
Глория, глория, аллилуйя,
благословите кровь голубую!
Да сохранят их всех невредимо
Святой Георгий, Святой Владимир.
Мальчики жизнь свою посвятили
не за смоленские десятины,
не за чины и не за медали,
а за Отчизну и Государя.
Вам, Бутурлин, Энгельгардт, Голицын
вечная память. Моя столица
не дождалась с колокольным звоном
лучших, храбрейших российских войнов.
Святой Георгий, Святой Владимир,
мальчики умерли молодыми.
Глория, глория, аллилуйя,
благословите кровь голубую…
11.XII.76
Александру Дюма
Латинский мрамор бел как снег,
ночь непрозрачна, кошки серы,
и снятся барышням во сне
напудренные кавалеры,
а кавалеры в этот час, –
письмо у сердца, шпага слева, –
спасая тайны королевы
с секретным порученьем мчат.
Корабль в порту.
Туман клубится.
Срывает шляпы норд–норд–ост.
Прихлёбывая кальвадос,
их ждут наёмные убийцы.
Увы, – не счесть тяжёлых ран,
в чужой стране паршивый климат,
преграды непреодолимы, –
но честь?
но слава?
но роман?
1970-е
* * *
Парик напудрен и завит,
в четвёртом акте – расставанье.
О, как нетрудно делать вид,
играть старинными словами,
из недочитанной главы
воспринимая стиль Расина,
и как легко произносимо
очаровательное «Вы».
1970-е
* * *
Памяти Дж. Кеннеди
Мир зажмурился,
Стал слеп.
Боже правый –
их нравы!
Первой Леди к лицу
траур,
и страна надевает креп.
Ну конечно, –
стрелковый спорт.
В понедельник
закрыт тир,
и тебе на спине
Господь
шутки ради
круг начертил.
Ниже флаги!
В колоколах
небо плещется через борт.
Государственный кадиллак
Президента
везёт
в собор.
Ангелочки читают «Таймс»,
где написано про тебя,
апээновский телетайп
бьёт с бульвара
по голубям.
В нашем городе
всё О’К,
но – вспорхнули вдруг воробьи.
У мальчишки цент в кулаке
и игрушечный карабин.
14.IV.73
* * *
Г. Л. Никанорову
(моему школьному учителю истории)
Как трудно
по вечерам,
а нужно –
Маркса с листа.
Женевский пиджак-эмигрант
опустит руки –
устал.
Конец.
Качнёт рукавом,
учтиво скажет:
«C’est tout.
Хозяин мой восковой,
что с нами сделали тут?»
Чисты халаты врачей.
Бессонница. Суета.
Дыру на левом плече
портной, как мог, залатал.
Но вышел срок, деловит,
и рыжий френч-овцевод,
со скрипом стул придавив,
уселся тут – за него.
13.V.73, 82
* * *
…И два прибора, два бокала,
Два силуэта акварелью.
Свеча сияла вполнакала,
А после – вовсе догорела.
Теперь не первое апреля,
я Вас ни в чём не упрекаю,
но Вы чертовски постарели,
мой милый братец зазеркальный.
12.XII.76
…от Матфея
Дом Марии, вишнёвый сад,
холм крутой, палестинский город
там, в столярке на небесах
ладно скроены бутафором.
Первый дубль.
Деревянный крест.
Тихо скрипнув оконной рамой,
Гавриил,
журавель,
помреж
взял, принёс
и подкинул в храме.
А потом –
молоток, топор,
и за кадром кричат вороны,
потому что хотел Господь
крупным планом
и в главной роли –
Сына,
чтобы как Бог сыграл,
чтобы зрителей било дрожью,
чтобы снобы с пяти утра
за билеты платили втрое.
Первый век,
Назарет,
четверг.
Дождь,
массовка,
мороз собачий.
Из тугих облаков табачных
Режиссёр восклицает:
«Свет!»
28.VIII.73
* * *
Лгут короли и Бонапарты,
Созвездья лгут – который год.
Моей отчизны нет на карте,
моей земли осталась горсть,
но навсегда пребудет с нами,
как в медальоне Ваша прядь,
пыль на ладони, символ, грязь,
знак мессианства и изгнанья.
1970-е
* * *
О. Б.
Был октябрь вознесён
выше всякой печали,
и сердца в унисон
в этом доме стучали.
И Господь полагал,
что беды избежали,
и Господь помогал,
наши пальцы сближая,
и крылами звеня
птица время считала…
Отстранясь от меня
ты спала. Ты устала.
Мы дремали вдвоём,
породнённые кровно,
и дыханье твоё
было лёгким и ровным.
Не кольцо за кольцо
в золотом магазине,
и не сыщешь концов,
как тебя увозили,
и пошёл за ленд-лиз,
медный свет излучая
жёлтый лист, жёлтый лист,
жёлтый лист обручальный.
XI.1977
* * *
Не там, где всадник безбородый
Разит крылатую змею
и вдохновенные юроды
о Третьем Риме вопиют, –
там, где царевича удавят
и этих насмерть засекут,
я первым лёг тебе в фундамент,
как все, послушен мастерку.
В болота, замершие ржаво,
отяжелевшие тела
ушли, и гордая держава
в заливе флаги подняла.
В бессонном городе у моря,
у самой кромки серых вод
цари в египетском уборе
ещё несут тяжёлый свод.
Они надёжны. И они-то
не станут рваться к мятежу,
но рухнут куклы из гранита,
как только я не удержу.
1977, 1982
* * *
А пальцы Шопена легки,
но клавиши просят покоя,
и снова взлетают смычки
как птицы над полем.
А письма идут наугад –
на ветер, по свету,
в часах, и верстах, и шагах
измерены вести,
и в певчий щебечущий ряд
вступает порою
тревожный рожок почтаря
у дома напротив.
Снежинки легли, торопясь,
и свечи погасли.
О дальней дороге опять
гадают цыганки.
Смеются цыганки
и врут
печально и строго,
и тонкие линии рук –
нотные строки.
27.X.1972
* * *
Лето –
готовь сани
жди поездов скорых.
Кресла, как комиссары,
туго скрипят кожей.
Вещи собрал,
бросил,
спрятал в карман мелочь,
перед тем, как в дорогу,
присел – есть примета.
Пыль
в обеих столицах.
Жарко.
Господи,
дай ливень
крышам больным ржавым!
Дом.
Переулок сонный.
Тени к особняку
как от ЧК,
от солнца,
отстреливаясь,
бегут.
22.IV.73
* * *
Какие яркие цветы
заполонили поле боя!
Какое небо голубое
над торжествующим святым!
Скрипят подъёмные мосты,
блестит оружье золотое,
и воспаряет над толпою
туманно-белая латынь.
Король и дочь глядят с балкона,
храпят испуганные кони,
но тот, кто к подвигам привык,
Привстав в седле, разит с разгона
каппадокийского дракона
в собачий розовый язык.
20.XI.74
* * *
За синими окнами лета
холодная дымка стекла.
У края столетия Лета
муаровой лентой легла.
Безвременья камни шершавы,
но в памяти
сохрани
беременной бунтом державы
последние тихие дни.
Бог знает, что после случится,
но время ещё не пришло
царю у Харона учиться
держать рулевое весло.
Последние строки реестра,
но всё ещё мнёт и манит
мажор духового оркестра,
тюремного замка гранит,
и в кителе летнем освоясь,
доверчиво глядя во тьму,
ещё Александр Миротворец
с семейством гуляет в Крыму…
14-8.IV.82
Стихи о зимнем времени
В даль ведут следы оленьи,
в печку брошено весло,
как по щучьему веленью
время летнее прошло.
Чёрен скат родного крова,
из ведра белеет лёд,
и ленивая корова
время зимнее жуёт.
Это время для раздумий
при скупом огне свечи,
Это время проведу я
у голландских стен печи.
Жить, с души снимая бремя,
ночевать в своём дому…
Обожаю это время,
Только скушно – одному.
1986
* * *
М. Ч.
Не юг, не Карадаг, –
отрывки, арабески.
В губернских городах
задёрнем занавески.
И в Вильне, и в Твери
мы гости, а не те, что
оденут, встав с перин,
воскресную одежду.
Где зодчий Казаков,
по должности зимуя,
для резвых рысаков
провёл свою прямую,
в парадной суете,
и в Вязьме, и в Коломне, –
мы гости, а не те,
что строятся в колонны.
Где криком чёрных стай
разбуженная в восемь
накинет горностай
простуженная осень, –
мы ставим на мираж,
проводим время странно:
в наёмных номерах,
вокзальных ресторанах.
Удался наш побег,
окно открыто бурям,
и мы вдыхаем снег
и «монте-кристо» курим.
1977, 1982
* * *
…Во-первых, не тех, кто обрушил кров,
берём мы в поводыри,
а трёх Александров и трёх Петров,
Анн и Екатерин.
Второе: пока огонь не остыл,
а искра трогает трут,
пройдём надо рвами через мосты
в последний города круг,
где третьих, пятых et cetera
ломали на колесе,
когда под медной дланью Петра
покаялся Алексей,
где писан путь торговым судам
вилами по воде,
о чём великий тот государь,
видимо, порадел,
где позже вслед без счёта легло
жителей, а сперва
семьёй орлиной взят под крыло
первенец почивал,
где стыли куклы в Летнем саду,
дворца потешного лёд,
резных карет на санном ходу
скользящий парусный лёт,
где в прошлом веке выпавший снег
прикрыл домов номера,
и мы с тобой помянем о тех,
кто жил здесь и умирал.
XII.77–26.IV.78–13.IV.82
* * *
Нас покинул август, оплакан.
Ровен бронзовый строй атлантов,
жёлто-алый чертёж аллей
строг в чугунной рамке со львами.
Sire, мы всё же свидимся с Вами
на наследной Вашей земле.
Sire, простите, что я так смело
по ступеням мраморным белым
мимо ангелов и богинь
к Вам вхожу, и, увы, невольно
Августейший покой сегодня
потревожат мои шаги
неуместно и непридворно.
Sire, улыбка моя притворна
повеленья из Ваших уст
в зале тронном, в святыне оной
я не жду, Государь, с поклоном.
Дом Романовых ныне – пуст,
крепко заперта дверь резная,
и никто в России не знает,
на какой уральской версте,
под которой русской берёзкой,
под проклятым градом Свердловском
Вы зарыты, Votre Majésté.
октябрь 1977
* * *
Купец считает серебро,
кричит в углу дитя,
пророк берётся за перо,
каракули крутя,
кому – ярмо, соха и кнут,
кому – коса и плуг,
а те – не сеют и не жнут –
натягивают лук,
а эти, сабли обнажив,
летят на караван,
а не умеешь услужить –
изволь повелевай.
Но нам увериться дано,
что первородный грех –
в раю созревшее зерно
всех родословных древ,
что с зазеркальным визави
в запутанном родстве,
с чужим безумием в крови
являемся на свет,
что так же ночь была нежна
в Тринадцатом году,
да нам старинного вина
к столу не подадут.
И ты, и я, и враг, и друг
Обласкан и прощён.
Берущий хлеб у них из рук –
считай, что приручён.
Но всё равно – издалека
в заснеженном краю
и волчий мех воротника
собаки узнают.
И в смертный час, и в град, и в снег,
ничем не истребишь
до нас дошедшее от тех
твоё «noblesse oblige».
1977
* * *
Ты скажи царице Анне,
Вифлеемская звезда:
В Ледовитом океане
Пропадут её суда.
В Ледовитом океане,
на другом краю земли,
на бездонной Иордани
вмёрзли в воду корабли.
Кораблям во льду до лета
Не найти дорог сюда.
Ты скажи царице это,
Вифлеемская звезда.
Ты скажи царице Анне
про холодные края,
где погибли христиане
волю ведая Ея.
Ты скажи царице. Или
скрой, присяге вопреки,
как царицу материли
умирая, моряки.
Но скажи царице Анне,
Божьим гневом не грозя:
…Подлетят неслышно сани,
по ночной Неве скользя,
тихо дрогнет тень в портьере,
у секретного замка,
и в Ея ударит двери
командорская рука.
1986
* * *
…А всё же будет хэппи энд,
не по Шекспиру – по Гомеру,
и нашу старую галеру
Борей швырнёт на континент,
и заскрипит песок по днищу,
и вёсла бросим,
а потом
на пир в кленовый царский дом
придёт ещё десяток нищих.
Мы не чета героям – чернь.
Героев с музыкой хоронят,
а нас с тобой
ладья Харона
не повезла за тот ручей,
и не для нас звучит гекзаметр,
и не к лицу слова хвалы
тем, кто с порога на столы
глядит голодными глазами.
Не нам – почётные места,
здесь о вождях поют аэды,
и улыбается
Победа
углами гипсового рта.
12.III., 16.XI.74
© Станислав Думин, 1967–2012.
© 45-я параллель, 2012.