* * *
Заглянуть бы в ту избушку,
где случалось гостевать
и сердечную подружку
в алы щёчки целовать.
Но, как видно, не придётся
мне наведаться туда,
то за лес уходит солнце,
то калитка заперта,
то на сердце боль и смута,
да похмелье поутру…
Как дела твои, Анюта,
как там гуси на пруду?
Ты откликнулась бы, что ли,
и в погожий вечерок,
когда месяц светит вволю,
пригласила б на чаёк.
Помилуемся с тобою,
песни любые споём
и под чистою луною
в кущи райские войдём
посреди вселенской стужи
без начала и конца,
и сольются наши души,
остановятся сердца.
Рыцарь
Когда на сердце стынь и темень,
и ночь в окне,
мой рыцарь дерзкий, лунный Демон
влетит ко мне.
И вспыхну я, как свежий порох,
как чистый спирт.
Моих одежд ненужный ворох
дотла сгорит.
Но где же ты, мой рыцарь духа,
где твой кинжал?
Ты нализался бормотухи
и – всё проспал.
О, как мне жить осточертело,
закончен бал.
Моё отверженное тело
летит в астрал.
Прощай, мой друг. Зловещи звуки
небесных труб.
Пускай оплакивают внуки
твой хладный труп.
Храпи, сопи во всю сопатку.
Я ухожу.
И ржавый нож по рукоятку
в тебя всажу.
* * *
Вышел на берег мглистый,
за рекою мой дом.
Вот и старая пристань,
да отчалил паром.
Торопился куда-то,
среди ночи вставал,
я спешил к листопадам,
но январь наступал.
Вот до финиша с ноготь,
да убавилась прыть.
Вот и собственный локоть,
да не укусить.
* * *
Как часто тень от пряди
незавитых волос
ложилась на тетради
житью наперекос.
Ах, Муза-горемыка,
попробуй, прикажи
от родины отвыкнуть,
от переспелой ржи,
от воздуха и духа
разрушенных церквей
и солнечного пуха
арбатских тополей.
Парижскими ночами
грохочут поезда,
и девятью кругами
судьба ведёт туда,
где в ночь уходят кони,
клубится дым костра
и ветер листья гонит
неведомо куда.
1973
Она и снегопад
караульная собака
цепь железную грызёт
небо серое обмякло
снег мистический идёт
и выходит из подъезда
удивлённая она
чья-то юная невеста
чья-то новая жена
в красных туфельках и шубе
голубинно-голубой
и подкрашенные губы
мужиков как смердов губят
на стрелецкой мостовой
* * *
Чёрные прутья ограды
снова кузнец куёт.
В центре земного сада
падает красный плод.
Сочная мякоть познанья
будет ещё горчить.
Стены песочных зданий
кровью не укрепить.
Пушки кишат тушёнкой,
шерстью оброс Сатир.
В чистых глазах ребёнка
этот слезится мир.
Вокзал
Свёртки, сумки, узлы,
куртки, шали, цигейки.
В зале стёрты полы,
облупились скамейки.
Здесь уют неказист:
провожай да встречай.
И заезжий артист
пьёт желтушечный чай.
Он на время сюда,
пробыл меньше недели.
Был звездой, а звезда
закатилась, истлела.
У окошка сидят
попадья со святошей
и, крестясь, говорят,
что могло быть и плоше.
А в проёме дверном
забулдыга в наколках
всё поет об одном –
о свободе недолгой.
Стайка бойких юнцов
в карты режется, спорит,
им не жалко тузов,
королей и шестёрок.
Не курорт, не приют,
так, вокзал полустылый,
и составы идут,
спотыкаясь на стыках.
Скоро твой подойдёт
и закроет полнеба,
и вокзал поплывёт
удивлённо и немо.
Вздрогнут разом вагоны,
заалеет рассвет.
Пёс трусит по перрону,
хлоркой пахнет клозет.
* * *
Когда над озером стемнеет,
одежду сбросив за кустом,
никем не узнанная фея
уходит в воду нагишом.
Она, как ива, серебрится,
и звёзды тянутся за ней,
и это всё не повторится
в судьбе темнеющей моей.
* * *
Подпоясанный прокисшим кушаком,
напевая о злодейке о судьбе,
да распугивая кур витым кнутом,
подхожу к своей испуганной избе.
И танцует под ногами пьяный двор,
и, не сняв скрипучих хромовых сапог,
на цветастый, на засаленный ковёр
я вступаю, спотыкаясь о порог.
Окна настежь, нараспашку распахнул,
выдул банку огуречной кислоты,
и, ногою зацепив проклятый стул,
рухнул в чёрные провалы пустоты.
А проснулся, голова, как медный таз,
и трещит она, как будто мотокросс.
– Эй, Матрена, ледяной-ка дай мне квас,
а не то совсем помру. Тебе на злость.
Но молчит моя зазноба. Эх, житьё,
эх, пропащее двуногое моё.
На исходе лета
Этим летом дожди не смолкают,
превращается в озеро пруд,
и опухшие сутки идут,
по колено в воде ковыляют.
По утрам смотришь в окна с опаской
и погожих прогнозов не ждёшь,
и опять бестолково бредёшь
по дорогам, затянутым ряской.
И жилище, как остров плавучий,
а заснёшь на сырой простыне,
только видятся слёзы во сне
да встающие в очередь тучи.
Прелюд
за окнами опять порозовело
и как всегда
хотя не в этом дело
вершишь свой путь из мрака
в никуда
пока рассвет
настоянный на спирте и на браге
тебя из захолустья лет
вытаскивает как из-под коряги
и ты пытаешься возвысить мрак
среди таких же бедолаг
среди трущоб и нищеты
что ты нашёл в сей повести плачевной
оставь харчевни
солнечный чердак
спали рублёвые подмостки и мосты
заначкою соляной кислоты
решись хотя бы на такой пустяк
ты не квадратен не овален
и вырвался из городских развалин
и вновь ныряешь в эти тупики
где камень твёрд и мрамор эпохален
в ночных пижамах дамы полусвета
выгуливают псов и старики
примеривают рваные штиблеты
и поправляют черноглазые носки
тогда встаёшь
и воду из-под крана пьешь
и восьмигранный воздух деснами жуёшь
и киснет в хлебных крошках борода
тогда бег времени
сойдёт наверняка
за танец прощелыги мотылька
за дивный миг заветного ларька
пивного.
Сонька как вы хороши
целую ваши молодые ручки
в тарелку сыпятся с махоркою гроши
что ей Гекуба синеглазой сучке
следы сапог рифлёных на песке
соседка окликает почтальона
и ты на сером наждаке перрона
окурок стискиваешь в кулаке
Элегия разлуки
Ещё вчера в глаза глядел
и говорил: «Побудь со мною»,
а нынче в фортку улетел
и спит, наверное, с другою.
Нет, не паду пред милым ниц
и даже не повешусь сдуру.
Прощай, любовь. Прощай, мой принц.
Прощай, пропащая мускулатура.
Бастард
В чужом краю, в прокуренной лачуге,
в чужих обрядах, выкриках гостишь,
а по ночам с бессонницею спишь
и слаще нет и нет верней подруги.
Ты в этот мир уже по горло врос
и с ним живёшь житью наперекос
и въелась в плоть прокисшая подпруга.
Персту подобен, псине на цепи,
младенцу вопиющему в пустыне
и пауку в помпезной паутине.
Ну что ж, живи. Жуй мясо и терпи.
На этой размалёванной картине
тебе придётся жить не в карантине,
а на пиру с прожорливой чумой,
пока проплёшины сырого неба
ещё виднеются, и корка хлеба
лоснится и сверкает под луной.
Куда не сунешься – замки, засовы,
престолы черни, щупальца беды,
и пионеры, что всегда готовы
тебя принять в горластые ряды.
По подворотням мартовские мурки
устраивают оргии в ночи,
и стражи нравов в дармовых тужурках,
пуская в ход бульдожьи кирзачи,
вбивают разум в почки полудурку.
А ты живёшь, свои печали множишь,
а где-то рядом в рубище своём
на нас взирает из потешной ложи
юродивый с зарёванным лицом,
и шарят по озябшим переулкам
рассвета посиневшие персты.
Как быстротечны и молва, и драма
мирского дня, который без затей
натянет на осиновый подрамник
холстину загрунтованных страстей.
По улицам с кликухами «святых»
гуляют девки яры и плечисты,
и белозубые, как негры, трубочисты
пируют на задворках городских,
где мат отборный с детства изучил
и щеголял им вместе с пацанами,
и только старец, дед Мафусаил,
взирал на нас печальными глазами.
Бастард по паспорту, ловец теней,
в мир вовлечённый шулерской игрою,
ты вновь бредёшь глухонемым изгоем
брусчаткою багровых площадей.
Дни, как вагоны, сдавлены в года,
и катится состав по рельсам чёрным,
как под откос. На свете иллюзорном
на правде кривда входит в города.
Ты помнишь девочку в Петровском, у пруда
на той жасминной утренней скамейке,
когда в ознобе страха и стыда
ты целовал пугливые коленки
и бредил наяву, курил нелепо,
тошнило от креплёного вина –
и разом наплывала тишина.
Ты помнишь зимы? Сорными дровами
топили печь. В горластой коммуналке
выстраивалась очередь в нужник,
и три плиты в кастрюльной перепалке
чадили шкварками. Смурной старик
ругал страну, а пьяными ночами
зубною щёткой драил ордена.
Не отрекись, не пожимай плечами,
что мир оглох. В том и твоя вина.
Ты жил средь голодранцев и блудниц
в дому, пропахшем хлоркою историй,
миазмами и клизмами больниц,
в котором матерятся, горлопанят,
потомство зачинают на диване,
а позже во весь голос голосят,
покуда в полутёмном коридоре,
как тараканы, счётчики шуршат.
Ну что ж, живи, витийствуй, ворожи
и собирай убогие гроши
на чёрный день. Не всхлипывай спросонок
своей неволи подневольный страж.
Когда же рухнет сказочный мираж,
малюй другой на ржавчинах пелёнок,
на лестницах заплёванных перронов
и собирай объедки в саквояж.
Колодец вырой. Заведи гусей.
Прибей над дверью лживую подкову
и превратись в простого рыболова,
и жарь на ужин угольных угрей.
Живи и небо вымеряй рулеткой,
которое нависло над тобой,
а перед сном, накрыв лицо газеткой,
отправься в путь на кляче расписной
туда, где нет ни фосфора, ни серы,
ни рубищ и ни римских сандалет.
Сложи костёр из горечи и веры
и головёшкой заверши портрет
квадратных черепов и туш воловьих.
Вари уху из бед и нищеты –
вот лист лавровый, перец и половник,
и дым отечества, и зыбь воды.
Ты к этому привык. И самострел
под койкою безделицей пылится,
и вьёт гнездо за пазухой синица.
Ты смог, как узник, с этим примириться.
Живи, покуда ты вконец не одряхлел.