Сергей
Глущенко

О книге «Против течения: избранное» Анатолия Богатых

 

Анатолий Богатых (1956 – 2015) – на мой взгляд – один из самых сильных русских поэтов конца 20 – начала 21 века. При жизни он не занимался самопиаром, поэтому его имя было известно только истинным любителям поэзии.

В настоящее издание вошло самое лучшее из написанного Анатолием Богатых. Полностью включено последнее прижизненное и выверенное автором издание книги стихотворений «Под уездной звездой» (2012), за которую поэт получил престижную Горьковскую литературную премию, а также избранные рассказы и эссе.

Значительную часть издания занимают уникальные воспоминания о поэте его родных, близких, друзей, критиков, читателей.                                                    

В «Приложении» публикуются некоторые стихи, не вошедшие в сборник «Под уездной звездой». В книге вы найдёте также фотографии из семейного архива.

В оформлении обложки электронного издания использована фотография, сделанная на малой родине Анатолия – в Забайкалье.

Перед разделом воспоминаний «Поэт и эхо» помещён портрет Анатолия Богатых, написанный Ивановским художником Андреем Пепловым в 2016 году.

   

Вы можете заказать бумажный экземпляр книги, а также прочитать её в онлайн режиме на сайте магазина издательства «Книга-почтой».

Здесь можно скачать электронную версию книги в формате PDF.

 

Каждая книга нуждается в предисловии и в рецензии. Мне думается, что в этом качестве и стоит рассматривать все те искренние, трогательные воспоминания о поэте, которые помещены в этой книге. Но возможно, чтобы читателям было легче разобраться, что за поэт перед ними, стоит, ничуть не умаляя достоинств других авторов раздела «Поэт и Эхо», в качестве рецензии привести текст Сергея Глущенко, прозаика, поэта, музыканта, режиссёра.

 

Эвелина Ракитская

 

Когда жил и куда улетел Толя Богатых

 

Толя жил и писал на сломе эпох, на сломе душ, умов и сердец со всеми вытекающими обстоятельствами. 90-е годы XX века – для отечественной словесности, для всего, нас окружающего, увы, не стали Серебряным всплеском века XIX. Всё, что было до наших девяностых, – лишь миг с точки зрения жития Земли. Миг длиною в 70 лет, сотворённый из невероятного трагизма и величия. И в этом миге родился Толя Богатых и многие, многие из нас.

 

 

Время Толиных девяностых есть точка отсчёта вниз и вверх его жизни и судьбы. Цена его литературы, как принято в России испокон веков, по уходу кратно возросла. Какой чудный неореализм, какой очаровательный беспорядок чувств, логик и оценок. Беспорядок ли? «…Пожалуйста. Только не обращайте внимания на беспорядок, он более кажущийся, чем…», – заметил в своём «Семейном портрете в интерьере» и в своём одиночестве Лукино Висконти. Где граф итальянский и где Толя сибирский? Да всё там же. Как-то, касаясь темы сравнений и параллелей, я заметил Толе с помощью Козьмы Пруткова: «На беспристрастном безмене истории кисть Рафаэля имеет одинаковый вес с мечом Александра Македонского». «На том и сойдёмся», – с иронией ответил он. «Всё ирония, Толя, ирония», – заметил я. А он тут же вспомнил Гейне: «А я не знаю, где кончается ирония и начинается космос». Но зато он знал, что жизнь – это «великая штука», потому что Божий дар, что в ней немного друзей, много приятелей и просто людей твоего душевного цеха, которых ты в глаза не видел, но постоянно взаимно чувствовал и понимал. И чтобы не превратить свою жизнь в бессмыслицу, надо было по возможности остаться самим собой. Защитить свою душу от нищеты духа под видом торжества «свободы». Да, это творческое удовлетворение и очередное признание, это витамины ослабшим, а то и лекарство больным, это финансовый тупик и скитание, и это не великоросская гордость старого русского, а элементарная порядочность…

 

 

В те недавние времена наш добрый люд более или менее знал, что делать с несвободой, но что с волей делать, ума не мог приложить… Толя, а что там, на воле? Скучает народ… Его попытка измерить умом или аршином Россию, а тем более дюймами или милями, не удалась, как и у многих. Ему оставалось верить, чтобы видеть и знать, как в уездных снах, или – по праву перелётных птиц:

 

 

Толя чувствовал, что 1990-е годы обострили понимание, что исправлять очередные глобальные ошибки за счёт бескрайности отчизны и духа уже почти глупо. Нужны изменения, адекватные стране, её истории, природе, потенциалу, менталитету, культуре всему её мироощущению. И он достойно, на уровне инстинкта самосохранения или вполне осознанно, принял участие в этом сложнейшем и неблагодарном процессе.

 

 

Ждать одного – получить совершенно другое. Ложное до естества ощущение ненужности:

 

 

Растерянность, недоумение. И уже – тени пусирайтов, ещё не пляшущих в алтарях, но уже присматривающих свои сортиры и танцплощадки в храмах. Образование и ум его души сопротивляются.

 

 

Декабристами и не пахло. Скорее всего, тянуло февралем 1917-го с растерянным и нелепым доморощенным либерализмом. И вспоминалась фраза великого глупца: «Страшно далеки они от народа».

И Толе оставалось

 

 

Как проблематично спасение. Из чего нужно брать смыслы, героев и темы? Ум, знания до поры спасают. Потом понимаешь, что они бессильны направить, защитить… Спасти. Как сложен путь к истине нашего поколения, ориентиром которого были смыслы шестидесятников. Дети победы. Прекрасные, образованные, верные, романтичные, без Сталина… и без Бога… Что можно построить без вечности, без «Океана Божьего, где растворились радость и чистота!»? Господь – последняя надежда и оплот смысла. «Уныние, неразумие, нерадение» – молитва ещё блуждающего:

 

 

А в противовес – сонм греха. «Как скушен путь, мой друг, как день без водки пуст». Многие из нас, друзей по цеху, сталкивались нос к носу с «Чёрным человеком» как с традицией отечественных стимулов к писательству. И Толя мог вторить предшественнику:

 

 

Бегущие за днями дни уносили частичку бытия. Его завораживали мысли о сроках жизни.

 

 

сетует он в своём ночном размышлении. Толе оставалось жить ещё 18 лет.

Толина Память. У неё свои ритмы. Русь, Россия, сердце, душа и всегда в помощь природа, которую он любил, знал и понимал. Самые тонкие и интимные оттенки чувств, мыслей и смыслов он отображал через природу. У него было невероятное равновесие с ней. Эти деревья, облака, снега, дожди, животные и птицы, ночь, полная до края, – это не просто картина для наблюдения и наслаждения. Это Бог, это часть твоего «я», твоя земля Земли.

Прошлое и настоящее его и России, простые люди и герои, снежная дорога и закат… Все они переплетались, перепевали и дополняли друг друга. И эта палитра для него была не чем иным, как гармонией бытия, имевшей имя – жизнь. Эта гармония – что маяк в негармоничном мире. Какие удивительны сближения. Какие необычные знания и потаённое чувство Родины, какая литературная традиция, генетически заложенная в нём. Всё это не даёт уснуть, и плакать хочется, и смеяться… и ликовать.

Вопрос цены настоящей свободы каждый раз вставал перед ним, особенно в пору бытовых неурядиц. А потом стало понятно, что у неё цены нет. Он – нетерпеливый – терпел, и удача появлялась на пороге.

 

 

Таланты и идеалисты при встрече с действительностью замыкаются, и он не был исключением. Но была деревушка в Ивановской области и дом в ней. Книги. Бумага и ручка. Что ещё нужно для внешнего спасения? Чтобы переждать, подумать, прийти в себя. Часто Одиночество становилось абсолютной и чуть ли не основной защитой. Он хорошо знал, что в одиночестве меньше мучается и смущается душа. Но одиночество вечным быть не может. И он искал друга, свою самую умную и понимающую женщину – тех Немногих… и последний надеждой всегда оставался Господь и ожидание чуда.

 

 

Но как же трудно потерять то, что не успел найти. Сколько перед Толей вопросов! На что способна земля, на которой я живу, где Христос и сатана столкнулись на смерть, где дефицит любви как основы бытия земного и неземного? Девяностые как дикий несусветный обман – нездешний. Как время нехристей и христиан. Кто победит? Да тот, кто свободней. А что это такое – свобода? Испокон веков задавались этим вопросом на Руси и не находили ответа. А ответ, казалось, был совсем рядом. «Христос не открыл тюремные камеры наших душ, он только снял замки, а вот выйти или нет, зависит от нас».

Это кто же и когда, сокрушался Толя, умудрился столкнуть в кровь такие великие понятия, как «Свобода», «Равенство», «Братство» с Верой, Надеждой и Любовью? Он пытался понять и осмыслить это столкновение через образы в огромном историческом пространстве. И в этом понимании найти верную опору для осмысленного продолжения жизни. Благо, знания позволяли ему это. Он всё чаще находил эти опоры-скрепы в прошлом, так как в настоящем, как стало понятно, они пропали.

Ох уж эти революции на Руси! Что они делают с художником? Толя мог видеть частное и в общем знал, что было и что примерно будет. У него были крылья, и он мог взлететь, несмотря на все свои горбы, высоко и далеко, чтобы, увидев, сравнить и провести параллели. Он смог пережить самые страшные и прекрасные времена русской истории, случившиеся до его рождения.

 

 

Конечно, ему необходимо было понять, осмыслить и очертить умом, душой и словом грех, природу, прошлое и будущее, а всё это вместе приобретало значение бесконечности. Уразуметь Бесконечность! Где уж тут ссылаться на разум. Бесполезно. Разум приводил к тупикам. И дороги, шедшие от Александра Невского и Петра, через Соловки приводили к тупикам девяностых – и подалее. И отсюда мучительные поиски в прошлом настоящего.

 

 

Он искренне пытался учиться Верить… и знать. Несусветное русское понятие справедливости не отпускало Толю ни на шаг, ни на страницу, ни на строку. Оно копилось и однажды взрывалось, как в мозгу русского крестьянина, который стремглав хватал вилы и ложился под Стеньку и Емельку, разводя на Руси бунт жестокий и бессмысленный. Его стихи – не вилы и не пущенный на поместье «петух», и вовсе не бомба народовольца, но заложенное в них народное бунтарство очевидно.

 

 

Он везде и во всём искал связь времён. Совершенно ясно осознавая, что прошлое – органическая неразрывная часть настоящего и будущего и что одно без другого долго не живёт. Из этого единства времён он вытаскивал порой непосильную ношу выводов, причин и следствий. Где Вера и Надежа причудливо мешались с неверием и безысходностью. А тут ещё эти девяностые. Смутные времена коробят и развращают души и разум. Но смутные времена – предтеча перемен. В конце концов, решает он, вспоминая Тихона Задонского: пройдёт плохое, пройдёт хорошее.

Он любил умную беседу и совершенно без гордыни – свои знания, помогающие ему в освоении мира. Он любил умного собеседника и дорожил умной женщиной, –

 

 

Когда Вера и знания сливались в нём воедино, получалось очень талантливое и важное: мысли, стихи, проза и великая способность – воспоминание о будущем.

У него не хватило сил хладнокровно принять и пережить революцию 1991-го, тем более её результаты. Любая революция прежде всего не умна, неразборчива и жестока. Он понимал, что революция – это антихристианское явление, и что это «анти» позволяет ей господствовать на вселенной… «Эко-то без Бога натворим», – вот что шокирует и смущает очарованную душу талантливого и образованного мечтателя Толи, который не был слепцом, но был ребёнком в своём неприятии и нетерпении, который спешил и не мог ждать, когда всё это уляжется и примет необходимую для его миропонимания форму. Толя прошёл свой законный путь поэта-мыслителя, или, по-русски, – больше чем поэта. От прозрений и видений Петра Яковлевича Чаадаева – до сна скучающего на чаадаевских средах Гоголя:

 

 

У Толи Русь – пространство великих побед, ошибок, трагедий, ожиданий… и Надежд. «Лишь на Руси единой свет». Скрытый идеалист. Только такой мог до боли, до расстройства ума переживать несовпадение собственных ожиданий и пониманий с действительностью. Жизнь безжалостно тестировала его как человека и поэта. Инстинкт самосохранения в вечности, пусть не до конца, но сработал. Генетика бытия неизменна. Величие одного дня и максимального обладания им без прошлого и будущего – слишком большой и трудно замаливаемый грех… а по-чеховски – неимоверная скука.

Толя – очень живой человек со всем богатым букетом негативов и достоинств. Так уж распорядился Господь или природа, как кому угодно. Здоровье в его не гигантском теле тащило его по жизни, выводя из смертельных ситуаций, как санитарка из смертельного боя. Плоть слаба. Он человек со своими «положенными» слабостями. И с какими ещё! Запреты и искажения манят. Господь, где ты? Помоги, спаси и помилуй! – почти в каждой его строке. И как же иначе, когда такие непростые отношения с действительностью. Конфликт мечтателя, скрытого идеалиста романтика с жизнью – это всегда конфликт, и очень жесткий. Но

 

 

Пушкинский вопрос России: Петр I и Евгений. Маленький человек и император, как от маленькой квартирки в коммуналке до космоса – всё равно. Сопереживание, сочувствие к слабому – давняя литературная традиция. Толя был полноправным членом пространства отечественного сочувствия. Маленький человек, куда же без него в большой России, беззащитное существо – от котёнка, горбуньи, Коваленкова Богатых до тургеневской Муму и гоголевского Башмачкина, бедных людей Достоевского и бунинских солдат-калек и чеховских, лесковских, короленковских людей и животных. Так что же, по Толе, маленький человек? Частица огромной страны, без которой картина Божьего мира не полная. Это Толя пронзительно понимал, и его поэтическое и прозаическое осмысление этого доходило до самых драматических высот. Вот как он говорит об этом в стихотворении «Горбунья»:

 

 

Узнавание и глубочайшее сочувствие беззащитности живого существа, маленького человека, искалеченных тел и душ. Такое и так может чувствовать человек, имеющий «горб». У нас у всех «горб» за плечами, независимо от того, знаем мы об этом или нет. А может, и крест. Всё же в «Одиночестве» (1983) его герой мог летать – из-за горба или креста непривычно и тяжело – по городам и весям, по эпохам:

 

 

Да, летаем мы плохо. Непривычны. Особенно маленький человек. Но ведь летаем, Господи помилуй! Толя пытался в этом неловком полёте, в этом хаосе неизвестной нам свободы, очень похожей на рабство, найти хоть какую-то логику и стремление.

 

Рождён в Сибири. Впитал смыслы и философию окраинного бытия. Тени ермаковских казаков, лихих людишек, декабристов, революционеров. Ауру окраины – мощной, спящей и не освоенной. За ответами, мечтами и, увы, непременными иллюзиями – в Москву. Столица – место особое. «Как много в этом слове…» Москва – пространство, место, где большую часть своей сознательной жизни Толя жил, любил, дышал, писал, грешил и каялся. В «Сумасшествии» он горько констатирует:

 

 

Но Москва не только обескураживала, оборачиваясь чужой землёй «племён соседних», но и питала поэта своей объединительной способностью и силой, тем, что в ней в веках слилось. И, приходя к этому осмыслению, становилось легче на душе. И противостоять культурологическому балагану становилось легче. В «Ремесле» (1997) слышны иные звуки, что «не так уж плохо в юдоли зыбкой»:

 

 

Его любовь и печаль городов – что любовь и печаль людей в час Господний. Какая обаятельная вязь явлений и времён, городов и лиц, природы и чувств в их тоскливой правде.

 

 

Как необычен Петербург глазами непетербуржца. Как необычны чувства в городе Петра. Чуть слышная любовь, похожая на страсть. Растворённые в столетьях, прошпектах, линиях, каналах с высокою водой и северной маетой человека-тени:

 

 

Он не принимает кастрацию истории. И продажную фамильярность по отношению к ней. Равновесие славы и бесславия у него не нарушено. Просто память несёт печаль прошлого через настоящее в будущее. Океан времени. И как трудно увидеть восход там,

 

 

Он ищет причины неприкаянности, неустроенности в здесь и сейчас и в прошлом. Ищет честно. И, упаси Боже, не в крайне либеральных и не в крайне консервативных позициях. Просто как человек правды, ищущий правду. Смена ритмов, смена сближений во времени и пространстве. И ты ощущаешь эту щемящую прелесть «странных сближений». Здесь нет разумного чернышевского эгоизма, а есть обычная человеческая надежда, что ты не один в пространстве, что слава и бесславие, тоска и радость, гордость и презрение были всегда и всюду. И в этом для него ещё призрачно пунктиром намечается предчувствие нового пути его Земли… или повтор во времени.

 

 

Культ памяти как стержень бытия. Как в прошлом много того, чего нет в настоящем! Но у поэта хватает воли, знаний и ума отнестись к прошлому справедливо. Вот туда бы попасть, там бы пожить, где широкие шинели напоминали паруса… «Но князь, вы же туда себя с собой возьмёте». Он понимал это. Но ему хорошо было в перекличке с повестями Белкина, в ассоциациях и параллелях с Пушкиным, Чеховым, Лермонтовым, Буниным. Я никогда не войду в настоящее без вас – мои старинные учителя – друзья мои от Пушкина и до…

 

 

И вечная проблема большого поэта и власти, и власть признания…

 

 

Толя горевал, что опять ищем и хотим видеть без купюр Европу в России. И вспоминал Петра, его активное и жёсткое вталкивание и толкование отечественным манером европейских идей. Попытки обрядить европейское содержание в русскую форму. Результат: русское содержание в европейской форме, частичная размытость фундаментальных ориентиров. Отсутствие иммунитета перед многочисленными «свободами».

«А после семидесяти лет опять захотелось. Не получилось. Что потом?» – спрашивает он. Ищет ответ, а для этого ему надо периодически прятаться от действительности, от этого великого Русского несоответствия между законными и справедливыми ожиданиями и действительностью. Как и его великие предшественники, Толя в своих эмоциональных взрывах негодует на Россию и народ, но это негодование не что иное, как обратная сторона любви. Это негодование сродни отношению к природе, к её явлениям: дождю, снегу, урагану, грозе и совсем не вызывает физиологического эффекта бомбы народовольца или террориста, подкормленного нашими цивилизованными партнерами.

 

 

Он долго пребывал в ожидании идеалиста. Всё старо как мир. И грабли те же, и наступаем также. А как без них-то на Руси? Быстрая усталость от ожиданий, пустота ночей и раннее старение. «Вот только молодость жаль?..». Его проза и поэзия полны традиции, смыслов, памяти и уважения к отеческим гробам и к поискам точек расплаты. Или покаяния? Толя понимал, что проблема памяти как гаранта выживаемости сейчас главная. От того, насколько мы её успешно решим, зависит наше будущее.

Тревожное предчувствие в восьмидесятых – как воспоминание о будущем девяностых. Для Толи – это тяжелейшая травма. Дефицит раздумий. Страна уходила со своего места, переставая быть собой. Как мы с ним позже рассуждали с известной иронией о том времени: «Даже поляки, не говоря о Госдепе, спокойно могли посадить нового Лжедмитрия, но им хватило иллюзий победы в холодной войне». Именно тогда в пучине забвения, неясных смыслов, многобожия и предчувствий родились стаи Пусирайтов и доморощенных Шарли Эбдо. Как будто он знал, что в остром ожидании так нужных перемен таится нечто… Он предчувствует это в той до боли известной всем электричке «Москва – Петушки», оставляя себе надежду, что Родина

 

 

Язык и слово тогда казались последним пристанищем. И одно нам осталось: хранить наш великий язык, чтобы дальний потомок наш мог ведать смысл давних слов в своей светлой и ясной дали – муки, совесть и Бог.

 

Пушкин – это отдельная и архиважная тема для Толи. Пушкин – это уже природа, бесконечность. Его невозможно оценить. Его хранить надо. Толя вполне справедливо опасался, что затопчут эту мощную скрепу России, облают в революционной и декадентской неразберихе или в демократическом экстазе с наследственной большевицкой тупостью и прямотой примутся сравнивать его с нашими современниками: недозревшими тусовочными деятелями искусств или перезревшими народными бардами-протестантами, почившими в бозе.

 

 

За его манерой поэтического воспоминания скрывались точные знания и почти физическое ощущение прошлого и его героев. Стремление укрыться в лучшем из времён, так милого сердцу XIX века, где будто бы не было (ах, наивный) Куракиных, Долоховых и Дантесов с Геккернами. Да и Литинститут – что царский лицей. И старик Державин – что Ерёмин.

 

 

Как истинно русский поэт, тем более на сломе эпох, он ищет в великих предшествующий судьбах ответ.

 

 

Хороший поэт стареет рано, а талантливый и того быстрее. «Мы так глупо и непоправимо стареем…» Прожить и перечувствовать времена и людей, расставания с ними и потери их не молодят душу. И появляется слишком раннее желание вычислить сроки, особенно ухода. «И загадать ухода срок». Через друзей, коллег ушедших взглянуть смерти в глаза, хоть и боязно… узнать свою судьбу.

 

 

Он настолько был пластичен и свободен в сравнениях, сближениях и ассоциациях, что через человека, его глаза и руки хотел и мог увидеть путь Родины, её судьбу. Часть ощущения Родины – детство. Его неповторимое мозаичное полотно. Дерево к травинке. Небо к снегу. От Окраины до Столицы. Закон бытия – непременное прощание, уход и где-то встреча. Где?

 

 

Толя привязан к своему времени, к его ощущениям и общей душе, к судьбе многих. <…> Мимолётность Довлатова. Печальная близнецовая схожесть Рубцова. Какая деформация чувств, пониманий и схожесть черт многих из нашего поколения. Кажется, что это безысходность чего-то неясного. <…>

Толя сын своей страны, её истории и своего времени. И он был готов «нести, покуда есть силы, страдательное имя Русский» – и нёс.

Язык Родины – он не только велик и могуч. Он есть реальная, истинная ценность, а значит, и опора. В ряду других, им найденных и обретённых ценностей. Из всего многообразия мыслей, знаний и форм рождалась его гражданская лирика без всякого пафоса и лозунгов:

 

 

Несколько классических наследий своих учителей стали ему обязательным наказом, да и многим нам.

Раба бы выдавить по капле, да чуму преодолеть. И он выдавливал и преодолевал. Он ощущал остро эту пушкинскую Чуму, сотворённую за чумными кордонами, как свою – нынешнюю, и не избегал дней в отчаянии Пира. Он точно не знал, как это остановить. Он лишь мог своим талантом констатировать то, что жизненно важно преодолеть. И это была и есть необходимая помощь многим желающим любить, надеяться и верить. И очиститься.

 

 

Долгая жизнь вне формата ярких российских художников была совершенно логична и обусловлена всей цепью политических гуманитарных выборов так называемой элиты девяностых и глубоких духовных травм, которые тотчас за всем этим последовали. «Представляешь, какая банальность, – говорил он, вспоминая братьев Васильевых. –  Белые пришли, грабют. Красные пришли, тоже, понимаешь, грабют. Куды крестьянину податься?» Толя не падал в обморок в минуты, часы или дни таковых прозрений, но с упорством подавался туда, куда мог и хотел. Нередко в обнимку с Чёрным человеком, и в своей прекрасной и тоскливой «Стране дураков» предостерегал:

 

 

Как умел, так и берёг. Не совсем казисто в быту и жизни, но всегда талантливо на бумаге.

У жизни есть много чего. Так что такое грех?

 

 

Были умные люди, были верные женщины, но хотелось ещё вернее и умнее. Что за поиск, блажь? Но было. И сильна и глубока его лирика любви, как лирика мест, где можно укрыться. Наконец грех отступал. С покаянием или без… И приходила, а скорее, снисходила эта спасительная смиренная аскеза. И он спасался в привычном и дорогом… В когда-то сочинённом им же покаянии – ощущении и осмыслении Руси через правду деревенского рассвета, травы, книги и людей – учителей, «сынов тысячелетий».

 

 

Неустроенность не оставляла. Караулила, жила рядом и… заставляла мечтать о лучшем. Читая Толю, его строки, посвящённые любви, страсти или мимолётному чувству, грустно осознаёшь, что любовь русских поэтов в стихах в очередной раз подтверждает, расшифровывает одиночество и неприкаянность – как необходимость и данность. И когда эта данность душила и вдруг не писалось, он тихо, а порой громко взывал к Нему о помощи.

Кто не прячется из художников, тем более талантливых, в далёких деревнях и домах (в силу своих финансовых возможностей), дряхлеющих или с евроремонтом. Конечно, что-то не удалось и не получилось. Особенно не удалось не грешить.

 

 

В его жизни и стихах такой пласт греха, покаяния и Веры, что как бы: «прости Господи, раба твоего грешного»! А по пятам, как спутники верные: чужое жильё, неприкаянность, временное пребывание – кратковременность земной жизни – её бездомности и щемящей мимолётности.

 

 

Нет покоя поэту, если он поэт. Непременная связь времён, через жизнь, слово и уход.

 

 

Суметь так впитать русскую поэзию и стать частью её – удел немногих.

Коли доведётся встретиться на том свете, буду несказанно рад. Ведь мы не додружили, не договорили o многом. Жил Толька где-то рядом со мной – и хорошо было… И вспоминая его, это хорошо не проходит, значит не жил, а живёт. На всё воля Божья.

 

Сергей Глущенко