Ты сказала…
Ты сказала: «Хочу голышом походить некоторое время. А дальше будет видно, куда меня занесёт на повороте».
Голышом... только белые, не загоревшие полоски на теле. И поворот неширокой, тёмно-серой, недавно заасфальтированной дороги в гористой местности. И дух нагретой дороги, и какой-то не нашей хвои. И редкие машины, с ошеломлённо молчаливыми водителями, шуршат, проезжая мимо. Они думают, что им померещилось, а их болтливые спутницы, на мгновение тоже замолчав, начинают что-то быстро-быстро говорить на отвлечённую тему. И едут дальше...
И я еду по этой дороге – на длинной пыльной бежевой «тойоте». Не помню, куда и зачем. Я ещё не старый, так… «секонд-хенд». Правда, утром решил совсем не бриться, надоело. Поэтому зеркальце, встроенное в козырьке над ветровым стеклом, лучше взглядами не тревожить. Бесшабашное солнце действует мне на нервы, слепит зудящие глаза даже сквозь тёмные очки. Похоже, что у меня ко всему ещё и простуда начинается – и это летом, в такую жару! Крепкий запах хвои пробивается в машину, хотя беспрерывно молотит кондиционер, и я не открываю окон.
Вот он, этот поворот. Я вижу тебя со спины на фоне тёмной придорожной листвы и неопределённой перспективы. Полоски... Ты не поднимаешь ни руки, ни даже большого пальца. Не просишь остановиться.
Ты просто идёшь куда-то вдоль дороги, легко и небыстро.
Мои пальцы пытаются раздавить руль, и левая нога почти равняет педаль тормоза с полом.
Я открываю окно, стараясь не рассматривать детали.
– Простите, вам не нужна помощь? – не может быть, чтобы это сказал я.
Ты поворачиваешься...
– Помощь? Какая помощь?
Машина плавится и обдаёт жаром, воздух танцует вальс, а ты стоишь и смотришь, как ни в чём не бывало.
Теперь я тоже смотрю. Я не могу не смотреть.
Ты улыбаешься только слегка прищуренными глазами, до бирюзы подсвеченными солнцем, а ресницы даже не пытаются отогнать этого навязчивого свидетеля нашего разговора.
– Садитесь, – вроде бы говорю я, щёлкая клавишей открытия дверей, – и вот ты уже в машине. С беззвучным воплем я чувствую, как пассажирское сидение рядом со мной принимает обнажённую тебя – и плечи, и спину, и... Как прохладная искусственная кожа сидения сначала чуть касается, а в следующую долю секунды уже плотно прирастает к твоей – настоящей – коже. Я тут же начинаю ревновать к этому сиденью.
Затем я с опаской вдыхаю воздух, идущий от твоего тела, но сразу с облегчением понимаю, что пахнет не жгучим потом незнакомой разгорячённой женщины, а чем-то тёплым, слабым и приятно знакомым.
– Набросьте это, – я достаю с заднего сидения свою потрёпанную джинсовую куртку. – Что с вами случилось?
И пока я старательно упираюсь взглядом в пейзаж перед собой, ты молча накидываешь куртку. Мне это видно краем глаза…
Кто-то в фиолетовом переднике наклоняется, заглядывает в окно машины с моей стороны и гундосит:
– Вам повторить?
Я обнаруживаю нас сидящими за маленьким квадратным столиком в тесном ресторанчике, и к нам склонилась немолодая официантка с красноватым носом.
Ты отрицательно мотаешь головой, не отрывая глаз от раскрытой книжки, которую держишь в руках, а я поднимаю глаза:
– Ещё один джин, пожалуйста.
– Как можно пить эту «ёлочку»?! – ты отрываешься от книжки. – Вот гадость!
– Это – не ёлка, это – можжевельник, – тихо возражаю я, – или ты говоришь о книжке?
– Нет, рассказ очень даже секси. Неплохая придумка. Правда, я совершенно не помню, что когда-то говорила эти слова: ну, про то, что голышом... и про поворот... Совершенно не помню. По какому поводу?.. Я обязательно всё прочитаю, – ты откладываешь раскрытую книжку в сторону и закутываешь шею бирюзовым, под цвет твоих глаз, шарфом.
Несколько книжных страниц медленно переворачиваются сами по себе.
– Наконец-то ты стал писать что-то такое, что будет хорошо продаваться, и ты станешь знаменитым. Наконец-то! Теперь, я думаю, тебе уже не нужна ничья помощь… Только побрейся, тебе это не идёт, знаменитый писатель должен выглядеть импозантным и аккуратным.
Ты встаёшь, оправляешь юбку и блузку, на все пуговицы застёгиваешь пальто.
– Ну, пока, я пошла.
И, не оборачиваясь, уходишь.
Женщины, сидящие за столиками, замолкают и провожают долгими взглядами тебя и твоё длинное кожаное пальто, а мужчины, на мгновение тоже замолчав, начинают что-то быстро-быстро говорить на отвлечённую тему.
А ты просто идёшь дальше, легко и небыстро.
Ты выходишь на улицу, где возле самой двери ожидает на тёмно-сером мокром асфальте длинная бежевая «тойота» и навязчивый свидетель нашего разговора – низенький пожилой водитель твоего мужа. Не старый, но «секонд-хенд».
Из открытой двери по всему ресторанчику тянет холодом, и я поплотнее запахиваю джинсовую куртку. Простуженная официантка приносит мне новую порцию с не нашим хвойным запахом, я подвигаю к себе мою книжку, забытую тобой на столе, и упираюсь глазами в первую строчку этого рассказа.
Ты сказала…
Два хобота
Играет лёгкая танцевальная музыка. Ну, допустим, оркестр Глена Миллера из американской кинокартины «Серенада солнечной долины». Или оркестр нашего Эдди Рознера.
Однажды летом, наверно, в воскресенье, маленького мальчика повели в зоопарк. Повели его мама и папа... Ага, раз с ними был папа – это точно было воскресенье. Начну сначала.
Однажды летним, солнечным, но не жарким воскресеньем мама и папа повели маленького мальчика в зоопарк. Мама нарядилась в чёрное шёлковое платье в крупный белый горошек, на котором красовалась стеклянная брошка в виде стрекозы, и соломенную шляпку – так тогда было модно. А папа... Впрочем, какое имеет значение, в чем был папа?
В зоопарке самым главным зрелищем считался африканский слон. Очень пожилой, но всё-таки слон. Каждый день такого у себя во дворе не увидишь. И вообще во дворе не увидишь. А в те времена даже по телевизору – редко. И телевизор был не у всех. Толпа перед загоном слона стояла большая-пребольшая, но маленьких детей с родителями пропускали вперед. День выдался, как я уже отметил, солнечный и нежаркий, по радио в зоопарке транслировали вот эту самую лёгкую музыку, мороженое и газированную воду продавали во всех киосках, так что посетители вели себя почти вежливо.
Слон, как говорится, видал виды. Кожа у него была, как огромная, серая, мятая промокашка, а многие части тела от долгой жизни сильно обвисли.
Мальчик внимательно рассматривал слона, стоя перед заборчиком и держа маму за руку, а потом, подняв голову, спросил:
– Мама, а почему у слона два хобота? Один – спереди, ещё один – сзади, и оба достают почти до земли...
Мама сильно смутилась от такого громкого и совершенно конкретного вопроса, тем более что она и сама заметила некоторые анатомические особенности старого африканца. Она в замешательстве оглянулась, чтобы поручить ответ папе, но папы рядом не оказалось. А окружающие люди, услышавшие вопрос юного натуралиста, с интересом смотрели на маму и ждали, что она ответит.
– Давай поищем нашего папу, – наконец, нашла что сказать мама и решительно потащила сына сквозь толпу. – Сейчас нам папа всё объяснит!..
Но найти папу сразу не удалось, и мама чуть не оторвала мальчику руку в процессе быстрого передвижения по аллейкам, посыпанным мелким хрустящим ракушечником. Папа обнаружился на белой скамейке, в некотором удалении от слона. Он сидел рядом с какой-то незнакомой тётей, и они ели пломбир. Причём тётя, видимо, была незнакомой только для мальчика, потому что папа с ней разговаривал очень оживлённо. Но, когда мама с мальчиком подошли поближе, папа не стал больше продолжать разговор, вскочил и направился к ним навстречу. А мама почему-то стала говорить с папой шипящим голосом, наверно, изображала змею, которую они перед этим видели в серпентарии. И рассказывала она ему совсем не про слона, а про какую-то грязную свинью. И так всю дорогу домой. Мальчик хотел всё-таки выяснить подробности про слона, но мама с папой были так заняты обсуждением этой свиньи, что ему и слова вставить не дали.
А потом воскресенье закончилось.
И тут мы подходим к моменту, когда я должен сделать признание. Лёгкая танцевальная музыка обрывается... Тишина.
Этим мальчиком был я.
Но теперь я очень редко думаю о том, почему у старого слона было два хобота. Тут хотя бы с одним разобраться.
Across the room
Ему бы только решиться пересечь этот длинный, оформленный под ирландскую старину бар, и тогда он непременно к ней подойдёт. Смотри-ка, она тоже заказала себе высокий бокал «Гиннесса», значит, это ничего, что от него пахнет пивом – он уже успел пропустить пять… нет шесть бутылок. Как жаль, что она не села за соседний столик у окна. Отсюда вид получше: сумеречно-сиреневая улица в ветреном городе, туда-сюда скачут по дороге быстрые блики машин, мерцает сладким розовым светом магазинчик свадебных нарядов. И уж к соседнему-то столику он нашел бы повод подойти незаметно. Но она сидит в самом конце бара, почти рядом с музыкантами. Надо топать через совершенно открытое пространство, между пустых столов – народу немного, и все они, от нечего делать, конечно, будут на него пялиться. Что он мог бы ей сказать? Пригласить на танец? Он никогда не видел, чтобы в этом баре танцевали. Хотя это было бы занятно. Разрешите вас пригласить. Растерянность, сомнение: что этот тип от меня хочет? Или розовые отсветы в серых глазах: да, конечно, какое занятное приключение! Встаёт, протягивает ему руку. И посетители за столиками, и кургузый бармен, и грудастая девчонка в коротких джинсовых шортиках, что разносит пиво, – все были бы удивлены. Впрочем, нет, наверное, не очень. Здесь никто не удивляется ничему, по крайней мере, не показывает этого. Ну, ещё одна странная парочка, ну, захотелось потанцевать, отчего бы и нет. Музыканты как раз заиграли нечто подходящее.
Когда Гошка объявляет «белый танец», я уже с самыми первыми нотами чувствую тревогу. Я знаю, что сейчас она, как обычно, отрывается от прохладной гладкой колонны, где ещё секунду назад стояла и болтала с девчонками из своей группы, и начинает пробираться в противоположный конец зала, где за микшерным пультом сижу я.
На пульте у меня давно всё настроено: зелёные и красные точечки огоньков поднимаются и падают именно так, как нужно. Ребята играют несложную, медленную вещь, играют заученно точно и негромко, и ожидать сюрпризов не приходится, но я, не поднимая головы, продолжаю бесполезно держать растопыренные пальцы обеих рук на неподвижных регуляторах, изображая повышенное внимание к процессу регулировки звука.
Вот сейчас она пересекает совершенно открытое пространство, где на площадке пока всего только две-три обнявшиеся и покачивающиеся пары, и слегка подпрыгивающей походкой движется ко мне – чернокудрая красавица с серыми глазами, староста группы, отличница (это похоже на крылатую фразу из старой знаменитой кинокомедии, но всё именно так и есть).
«Михаил Аркадьевич, можно вас пригласить?»
«Нет, нет, конечно, нельзя», – твёрдо должен сказать я, но пульт уже оставлен под надзором парня из числа тех радиолюбителей, что постоянно крутятся возле музыкантов, и мы выходим с ней на площадку. От светлой кофточки пахнет наивными духами, а в дыхании – слабая кислинка («Сегодня на квартире мы борщ с девочками варили», – скажет она позже, во время танца, пытаясь завязать разговор). Её руки взлетели и приземлились мне на плечи, и грудь почти касается (вот уже не почти, а касается) меня. Почему меня? Невысокого, незаметно (пока) полнеющего и заметно (ещё как) лысеющего преподавателя, ведущего по вечерам музыкальный кружок? Почему не кого-то из её бойких соучеников? И это ведь не просто танец, а что-то абсолютно неправильное и заманчивое происходит сейчас между нами – и происходит уже не один месяц на каждом танцевальном вечере. Мои подопечные музыканты строят привычно серьёзные рожи, пытаясь не смотреть на нас, – они-то давно уже всё заметили, – а мы танцуем.
Эх, если бы не надо было идти через весь бар, он бы непременно к ней подошёл.
Интересно, почему она здесь одна в такое время? Возможно, живёт где-то недалеко. Например, снимает квартиру вон в том доме, где в витрине бутика для новобрачных одни невесты-манекены погружены в неприступные горные массивы снежных платьев, а другие так пикантно раздеты до причудливого белья, будто служат в магазине интимных товаров. Нет, она не снимает квартиру – здесь её собственная небольшая уютная квартирка на втором этаже, и это её окна безотрывно глядят ночами на полупогасшую неоновую вывеску бара. Кто-то обидел её. Она осталась дома одна. Долго ходила из угла в угол по комнате и, останавливаясь у окна, думала: а почему бы мне не спуститься и не посидеть в баре напротив? Может быть, я встречу хорошего человека? Да, ещё один «Будвайзер», пожалуйста… или лучше сразу два. Он и есть тот самый хороший человек, вот сейчас он встанет и подойдёт. Если бы только ничего не надо было пересекать.
– Мне нужно вам что-то сказать, – вдруг шепчет она мне вместе с последним затухающим аккордом «белого танца». – Очень важное… Я буду ждать возле комнаты, где вы репетируете с ребятами.
Репетируем мы в подвале. Через несколько минут я спускаюсь туда под грохот следующей, зажигательной мелодии и бодрый топот двух сотен молодых ног. Она сидит на лестнице, и я завожу её в «музыкалку», где валяются порванные струны, разбитые барабанные палочки и поломанные медиаторы – моим «битлам» завтра предстоит большая уборка.
– Важное, – поворачивается она ко мне, – это то, что я люблю вас, Михаил Аркадьевич. Поцелуйте меня, пожалуйста.
Музыкантов в баре, как это часто бывает, четверо: весёлый вертлявый барабанщик, худосочный певец-гитарист с куцей бородкой, незаметный в углу клавишник и квадратная чернокожая басистка, похожая на мужчину. Обычно они играют «каверы» – вещи известных авторов, но в конце, поздней ночью, обязательно исполняют что-то своё, для души:
Hey, maestro, play the tune,
Play another and another one.
I will dance, dance with her,
I just have to cross the room.*
Все их вещи, похоже, пишет гитарист, и если к этому времени бар наполняется, что бывает перед уикэндом, в зальчике находятся зрители, которые преданно выкрикивают названия его песен. Тогда бородка задирается вверх, её владелец удовлетворённо оглядывается на друзей-музыкантов и пытается как-то пошутить перед исполнением названной поклонниками песни.
Он не всегда понимает эти шутки, наверное, здесь нужно прожить ещё много-много лет, чтобы понимать их все. А народу сегодня по-прежнему мало, и он никак не может решиться. Ну, вот сейчас, сейчас он к ней подойдёт…
Но тут – боже мой, всё пропало! – она встаёт и идёт к выходу, пересекая бар. И посетители за столиками, и кургузый бармен, и грудастая девчонка в коротких джинсовых шортиках, что разносит пиво, – никто, никто не обращает внимания на такую чудовищную катастрофу. Ему остаётся только увлечённо разглядывать потёртую крышку стола и ждать слабого прикосновения воздуха к его разгорячённому лицу в тот момент, когда она проскользнёт мимо.
– Хватит, – негромко говорит она, неожиданно остановившись возле меня, и когда я в смятении поднимаю глаза, то даже в полутьме бара вижу, как заметно мерцают серебристые крошечные осколки прожитых минут в её чёрных волосах. – Теперь я понимаю, что ты тут делаешь целыми вечерами: сидишь, надуваешься пивом и слушаешь свой любимый рок-н-ролл. На большее ты никогда не был способен. Ни извиниться, ни признать свои ошибки... ни в прошлом, ни сейчас. Ладно, пошли домой. Будем считать, что я опять тебя простила, ведь, в конце концов, ты – мой собственный выбор и моя собственная глупость.
Сразу же за дверью резкий, привычный ветер этого привычного чужого города набросится на наши успокоенные лица, но сегодня ему не удастся нас опять разозлить. Ему придётся подождать до следующего раза, и тогда нужно будет решиться и пересечь зал.
Ангелы по пять
Теперь в такие магазины я заглядываю нечасто. Последний раз это было, пожалуй, лет десять тому назад.
Когда приезжаешь, без особых сбережений, жить в чужую страну, сначала вынужден что-то покупать в комиссионных магазинах Армии Спасения. Если не одежду, то, по крайней мере, домашнюю утварь, может, что-то из мебели... Потом, когда есть хорошая работа, свой дом и возможность купить новое, в такие места заходишь с опаской: будто где-то здесь, среди длинных рядов с одеждой, стеллажей с разнокалиберными чашками и вазочками, плохими и неплохими картинами, стульями, столами, диванами и лежалым запахом могут встретиться давнишние эмигрантские страхи или ненужные воспоминания. Да и зачем сюда заходить?
Я хотел попасть в соседний ресторанчик, перекусить, но дёрнул не ту дверь. И когда пожилая женщина за кассой так приветливо улыбнулась мне и сказала «Хэлло!», сразу уйти стало как-то неудобно. Я потащился вдоль рядов, вяло разглядывая всякое барахло и обходя редких покупателей.
Следом за мной, вместе с очередным звяканьем дверного колокольчика, в комиссионке оказались ещё посетители, видимо, тоже перепутали двери. Я оглянулся – дама в большой светлой шубе громко зашипела на своего спутника по-русски:
– Идём отсюда, тут такой запах...
– Обожди, дай я быстро гляну на картины, тут может быть что-то...
Я повернул за угол стеллажа.
Здесь, в картонных ящиках, обнаружились целые горы виниловых пластинок. Некоторые из них – хорошо сохранившиеся и даже запечатанные в полиэтиленовую пленку. Джаз, соул, очень много сборников к Рождеству. Вон натужно улыбается Донни Осмонд, выглянул из-под другого конверта немаленький носик Барбары Стрейзанд, этих я не знаю, этого тоже, Тина Тёрнер, опять Рождество, немножко древнего, забытого рока... А вот-вот... хитро ухмыльнулся старый знакомец – бородатый мужичок с тёмной заплатой на грязных штанах, согнувшийся под вязанкой хвороста на обложке четвёртого альбома «Лед Зеппелин». И обложка, и диск – как новенькие... чудеса! Это ведь 1971.
There’s a lady who’s sure
All that glitters is gold
And she’s buying a stairway to heaven**...
– Фу, не трогай, бог знает, кто этого касался!
Объявление рядом сообщило, что все диски – по 50 центов. Боже мой, в одной далёкой стране семидесятых годов такой диск стоил моей месячной зарплаты молодого инженера! У меня давно уже нет проигрывателя... здесь у меня никогда не было проигрывателя, только CD-плеер. Какой блаженный будет внимать сейчас этому шипящему волшебству прошлого века?..
– А кошки – ничего... и пейзажик мы можем подарить твоей маме…
Я бережно взял конверт и двинулся дальше.
Почти у самой кассы была составлена горка из небольших одинаковых голубоватых коробок. Что-то уценённое, не распроданное в прошлый, а может, и в позапрошлый год, в других, дорогих магазинах, торгующих новыми товарами. Сверху на коробках – картонка с крупной надписью фломастером:
Ангелы
5 долларов за штуку
Открыв одну из коробок, я достал милашку ангелочка, сделанного из приятной на ощупь, шершавой, чем-то похожей на резину керамики, раскрашенной в лёгкие пастельные тона. Он был немного меньше моей ладони, в курточке, штанах и кепке – этакий Гаврош с крыльями. «Сделано в Китае» – утверждала гордая крупная золотистая наклейка у него на заду, под крыльями... что ж, действительно, сделано в Поднебесной…
– Я хочу таких… штук пять, – изрекла за моей спиной всё та же светлая шуба, – поторгуйся с ними! Пригодится на подарки.
Я неожиданно решил не отдавать этого попавшего мне в руки и, признаться, совершенно ненужного мне глупенького ангелочка. Я продолжал внимательно изучать его, пока они отбирали других, торговались, платили за покупки, и повернулся к кассе только по сигналу колокольчика.
Эта женщина уверена:
Всё, что блестит, – золото.
И она покупает лестницу в небо.
И даже если все магазины закрыты,
Она, зная нужное слово,
Сможет получить то, за чем пришла.
И она покупает лестницу в небо.
Я вышел на холодный воздух: теперь у меня есть ангел за пять долларов и лестница в небо за 50 центов.
Неплохо для начала.
Или, вернее, для конца.
---
*«Эй, маэстро, сыграй мелодию, / Сыграй ещё и ещё одну. / Я потанцую, потанцую с ней, / Мне бы только пересечь зал». Фрагмент из текста рок-композиции Across The Room Андрея Рабодзеенко (перевод с англ.).
**Композиция «Лестница в небо» британской рок-группы «Лед Зеппелин».
Семён Каминский
2009–2012
Чикаго
Иллюстрации:
рисунки чикагского
художника русского происхождения Андрея Рабодзеенко