* * *
Щербаков переулок таков,
что его вам покажет не каждый –
глуховат он, старик двухэтажный,
ныне мало таких уголков.
Весь-то в десять шагов шириной,
он притих, серовато-зелёный…
здесь в тридцатые годы
со мной
тополя подрастали и клёны.
Тут учился я в школе. Давно.
Голос детства
не так уж и гулок…
Но ведь мне одному и дано
этот добрый воспеть переулок:
в узких стёклах – игру облаков,
школьный двор,
и кирпичную баню,
и герани,
и мрак чердаков,
и далёкую девочку Таню…
На воде затихают круги,
листья медленно падают с веток –
и в душе
отдаются шаги
не пришедших с войны однолеток…
В мире новая всходит трава,
но былое – нетленно доныне.
Клёны выросли,
банька жива,
а вот девочки нет и в помине.
Здесь её сохранилось окно –
угол Троицкой…
Запахи булок…
В общем, грустное вышло кино…
Но ведь мне одному и дано
этот добрый воспеть переулок.
* * *
Время счастливой и скорбной слезы,
сладкого хмеля…
После войны, как после грозы,
птицы запели:
в горле
комок от нахлынувших слов –
радостных, горьких…
Дудин,
Гудзенко,
Луконин,
Орлов –
все в гимнастёрках.
Как это вышло –
никто не поймёт:
на пепелище
птица в победное утро поёт
звонче и чище.
Стих,
принесённый о т т у д а, звучал
не для почёта…
Новое время,
начало начал,
точка отсчёта.
Взяли перо, отомкнули штыки,
мы – не мальчишки!
Первые споры по части строки,
первые книжки…
Разве мы думали, милый, с тобой:
сердце устанет,
новая молодость – с новой судьбой
следом нагрянет.
Новые вина из новой лозы,
новые цели…
После войны, как после грозы,
птицы запели…
* * *
Не до таких седых я дожил лет,
чтоб начинать подсчитывать потери…
Казалось мне в какой-то детской вере:
лишь позови –
аукнутся в ответ
мои друзья, знакомцы, что вчера,
ещё вчера со мною говорили…
Какие их туманы растворили,
какие их оплакали ветра?
Они как будто просто отошли
чуть в сторону –
кто раньше, кто попозже,
постарше – те, а эти – помоложе, –
ушли, как дождь, как запахи земли…
Вот лестница знакомая.
Вот дверь,
где с милой мы простились – так нелепо…
Верни, попробуй, чувство.
Боль измерь.
Земля – другая. И другое небо.
И двор другою полон детворой…
Живу, кого-то долго не встречаю,
и страшно мне подумать, что порой
кто жив, кто нет –
не сразу различаю.
* * *
Тень промелькнула – ружьё на весу,
лес приумолк,
вспоминая потери…
Крупных зверей не осталось в лесу,
крупные –
самые слабые звери.
Мелкий –
в игольное влезет ушко,
мелкий –
не гибнет от малых лишений…
Крупным –
укрыться от глаз нелегко,
крупные –
лучшие в мире мишени.
Крупный покажет берлогу свою,
крупный выходит, охотнику веря,
прямо выходит навстречу ружью,
крупные –
самые добрые звери.
Встретишь охотников и егерей,
встретишь медвежью семью –
на манеже…
Добрых, неловких мохнатых зверей
ныне всё реже ты видишь
и реже…
Стало в лесных пустовато краях.
Тени мелькают… Костры зачадили…
Что тут поделаешь?
Даже в боях
рослых
не слишком-то пули щадили.
* * *
Где-то за юртой, за пологом тонким
крик раздаётся во мгле:
плачет верблюдица над верблюжонком,
к тёплой приникла земле…
Травы ведут свои тихие речи,
низкие заёзды горят…
Плачет верблюдица по-человечьи
долгие ночи подряд.
Голос над степью разносится скорбный,
плачет верблюдица: тут
он и зарыт –
её гордый, двугорбый,
добрый малютка-верблюд…
Никнет кустарник в печали и страхе,
лунный туманится лик.
Крик этот знают издревле казахи –
Жалобный, горестный крик.
Эхо его отзывается звонко,
замершим далям – внимать…
Крепче к себе прижимает ребёнка
в юрте уснувшая мать…
Плач этот
завтра послышится снова.
Там, за зелёным бугром,
стонет
бессмертное горе живого
ночью под звёздным шатром.
* * *
Не выразить словами никогда
и передать стихами невозможно,
как тает свет, и падает звезда,
и как душа сжимается тревожно.
И правды искажаются черты,
и чувству не раскрыться, не назваться –
когда оно сквозь путы немоты
мучительно пытается прорваться.
* * *
И мир я видел, и войну,
я долго жить хотел – и смог,
но пережить свою страну –
не дай вам бог, не дай вам бог…
1995
* * *
Россия, твою многоликость
прикрыли туманы и дым…
Уже не жестокость, а дикость
бредёт по дорогам твоим.
В разладе, в распаде, в расколе
наощупь ты ищешь ключи,
и вздох человечий: «Доколе?»
летит над тобою в ночи.
Мартены остыли на годы,
в цеха залетают снега,
встают без огней пароходы,
вмерзая в твои берега.
И в заревах даль. И во мраке
по-волчьи горят фонари –
о жажде кричат вурдалаки,
о мести кричат упыри…
Ни старой, ни новой присяги
тобой никому не дано –
но острые, хищные стяги
вблизи замелькали давно.
А времени древняя книга
раскрыта на новой судьбе,
и ветер монгольского ига
свистит, угрожая тебе…
Людская колышется пена,
трещит под ударами дверь, –
и Игорю-князю из плена
уже не вернуться теперь.
По мотивам Андерсена
В царстве голых королей
люди голы, пашни голы,
в небе – вместо журавлей –
поразвешаны глаголы:
дескать, нам всего милей,
дескать, нам всего дороже
царство голых королей –
от беды спаси их, боже!
В царстве голых королей
наведён порядок строгий.
Ночью поступь патрулей
слышат граждане в тревоге.
Мир храня, среди полей
без дорог гуляют танки;
замки голых королей
вырастают, как поганки.
В царстве голых королей
растеряли перья птицы…
Там сплочённый строй нулей
замыкают единицы.
И течёт рекой елей,
и ведут солдаты войны, –
всё обычно, всё спокойно
в царстве голых королей.
* * *
Поэт, что всем неведом, мне дороже
расхожих знаменитостей. Ему
пристало быть внимательней и строже
к своим попыткам, к слову своему.
Ещё он молод, видит не лукаво,
ещё в душе трепещут два крыла,
ещё его не ослепила слава,
не залепила уши похвала…
Ещё любая даль ему доступна,
и замыслами грудь его полна,
мир предстаёт и выпукло, и крупно,
и дней его натянута струна.
Он, кажется, один среди вселенной
и новые приносит ей слова…
Ему – хвала:
поэзия лишь сменой,
лишь сменой да надеждами жива.
* * *
Его исполни звонко или глухо –
я лишь с листа воспринимаю стих:
мы пишем для читающих. Для них –
для добрых глаз и внутреннего слуха.
Есть у стиха высокие права –
в людское сердце проникать незримо.
Не громкие нужны ему слова,
не листья, пролетающие мимо…
Искусство чуткой жаждет тишины,
и чем мы старше, тем сильнее ценим
слова, что сердцу каждому слышны,
и круг от лампы вечером осенним.
* * *
Как не любить этот ветер, щемящий
душу, летящий с ордой облаков,
гул его слушаю чаще и чаще –
голос мгновений и голос веков…
Как не любить эти листья – пожары
старых бульваров, кленовый огонь,
эти последние грустные пары,
добрые пары – в ладони ладонь.
Как не любить этот каменный, гнутый
мост, и ограду, и зори вдали –
свет, угасающий с каждой минутой,
тихо меняющий облик земли…
Как не любить эти волны, повторы
вечных мелодий: вода и гранит;
как не любить этот город, который –
тронутый ветром – как песня звенит.
Как не любить, если сердце сжималось
тысячу раз – и о том не забыть,
если осталась какая-то малость, –
как не любить…
* * *
Дана годами поздняя награда:
рабочий стол, и дом, и книги в нём,
и тот покой, когда гореть не надо
мучительным и яростным огнём.
И летний вечер душу не тревожит,
на молодые улицы маня, –
есть прошлое,
есть будущее, может,
но нет уже
сегодняшнего дня…
* * *
Изнываю в истоме,
ничего не могу
в этом творческом доме
на морском берегу.
Наблюдаю за бегом
белых тучек…
Дышу…
становлюсь человеком –
ничего не пишу…
Исчезает унылый
над водою туман.
С этой женщиной милой
сочиняем роман:
ей зачем-то кого-то
помогаю забыть…
Одолела забота –
долгий месяц избыть.
Оторвавшись от суши,
к отдалённой звезде
наши странные души
всё идёт по воде –
меж серебряных змеек,
меж дрожащих осок.
У прибрежных скамеек
остывает песок…
Обещать – не рискую,
ни о чём не прошу.
…Укачу, затоскую –
вот тогда напишу.
* * *
Доносится мотив
из городского сада.
Проходят времена,
скрипит земная ось…
о том, что не сбылось, –
печалиться не надо:
а если бы сбылось?
А если бы сбылось?
Как музыка легка,
звучавшая в начале!
Как музыка горька,
звучавшая в конце…
А если бы сбылось?
Другие бы печали
остались на душе,
остались на лице.
Не то чтобы душа
судьбе сдалась на милость,
не то чтоб мы дорог
друг к другу не нашли –
оно прекрасней так,
всё то, что не случилось, –
дороже сердцу то,
что видится вдали…
О том, что не сбылось,
печалиться не надо –
наверно, не дала
судьба другого нам…
Иль мало нам тепла
и ласкового взгляда?
Но всё ж по временам…
Но всё ж по временам…
Приснилось, что тебя
вчера я снова встретил,
и наши две тропы
не разбегались врозь,
и музыка плыла,
был вечер тих и светел…
А если бы сбылось?
А если бы сбылось?
* * *
Осенней Латвии холмы,
покров лугов ещё зелёный,
и багровеющие клёны,
и добрых домиков дымы…
Осенней Латвии простор,
вечерний блеск дороги дальней
и паровозный зов прощальный
над неподвижностью озёр.
Ещё придётся ль в эту даль
смотреть нам вместе?
Жду ответа –
уже в душе мерцает где-то
тревога,
нежность
и печаль…
Желтеет неба полоса,
в пустынном поле бродит птица,
к воде спускаются напиться
осенней Латвии леса…
Но, от всего отрешена,
ты провожаешь взглядом лето –
полна достоинства и света,
как эта даль и тишина.
Не за горами холода –
напоминают эти клёны…
Темна, недвижна и студёна
осенней Латвии вода.
В ней отражён былого след,
Клин журавлиный – крыл качанье…
Как этот свет, как твой ответ –
осенней Латвии молчанье…
* * *
На той войне, где в жилах стыла кровь,
где разрывалось сердце человечье,
я получил всего одно увечье –
тебя я потерял, моя любовь…
Уже давно другая в мире новь,
давно в ушах звучат другие речи,
другое горе пало мне на плечи –
но ты моих не покидаешь снов.
И всё равно, хоть и прошли года,
она со мною – давняя беда,
тебя я вижу, чуть прикрою веки, –
и нечем эту рану бинтовать,
а это значит, что и в нашем веке
«любовь» и «кровь» мы вправе рифмовать…
* * *
Одна тебе песня дана –
постой же,
помедли немного…
Единственна
эта сосна,
единственна
эта дорога.
Единственна – ветка. И снег.
И эта на проводе птица…
И женщина эта вовек
не сможет ни в ком повториться.
Ни руки,
ни линия плеч,
ни слов предрассветных невнятность…
Нежданность обыденных встреч –
и горькая их безвозвратность…
* * *
Гранитный камень и ограды тень…
Теперь
писал бы маме каждый день,
ходил бы к ней на кухню за советом
и слышал бы,
что горе – не беда,
и в городе не оставлял бы летом…
Теперь, теперь… А надо бы – тогда…
* * *
Жив или умер писатель –
не знаем…
Может, не пишет,
а может, и умер.
Вот наконец
появляется книжка –
весточка, ласточка,
голубь почтовый…
Так сообщаем друг другу:
мы живы.
Живы –
и даже на что-то способны…
Может такое
не раз повториться:
так умираем –
и так воскресаем.
* * *
Литература,
будь литературой –
не куплей,
не продажей,
не халтурой,
не сделкой,
не ремесленной поделкой,
не средством, усыпляющим умы,
не местом для заносчивости мелкой,
не бегством от сумы и от тюрьмы…
Литература,
будь литературой –
не бездыханным слепком,
а натурой,
не странницей захожей,
не вельможей,
не ложью,
а дыханьем естества,
и помни,
что слова об искре божьей –
не вовсе устаревшие слова.
* * *
Ты повидал немало на веку,
не раз в лицо хлестала непогода…
Пиши всю жизнь. Оставь одну строку
в душе народа, в памяти народа.
Не палочкой по влажному песку,
Не пальчиком по снегу… Год от года
пусть дышит слово ширью небосвода,
хранит людскую радость и тоску.
Не дорожи покоем. Не дрожи.
Не принимай позорной чаши лжи,
забудь о неизбежности ухода –
не дай погаснуть в сердце огоньку…
Пиши всю жизнь – оставь одну строку
в душе народа, в памяти народа.
© Семён Ботвинник, 1954–2004.
© 45-я параллель, 2014.