Рахман
Кусимов

Вот он перед тобой – этот мир. Принимай как есть.

Да, не в лучшие, но и не в худшие из времён.

Здесь припишет тебя иностранное слово «next»

К поколению всех не заставших кафе «Сайгон».

Приготовься, что в срок, отведённый тебе сгореть,

Мир в масштабе тебя не изменится ни на грош.

Мир в масштабах иных поменяется лишь на треть.

Посмотрев в календарь, удивляешься ты весьма:

Неужели и впрямь было столько в минувшем «до»,

Что хватило бы на пару тысяч страниц письма?

Вроде молод ещё и всё тот же имея нрав,

На вопрос «ты ли это?» привычно пошутишь «нет»,

здравствуй, моя наташа, девушка-полумиф.

в день, когда снег заносит александрийский столп,

снова пишу письмо я, так и не получив

ни одного ответа на предыдущих сто.

если тебе вдруг станет холодно невзначай,

значит, февраль на свете, где от былой любви

лишь остаётся привкус – гадкий, как lipton-чай.

это совсем не сложно, главное – не простыть.

как некто цезарь молвил, «алеа якта эст»:

вот тебе зажигалка – на, поджигай мосты.

шумный перрон вокзала; всюду, конечно, снег.

вот ты стоишь, сжимая мятый билет в москву,

и обещаешь небу всё «позабыть навек».

(не говори «навеки», слово назад возьми).

знаешь, моя наташа, вечность – она всегда.

это как на литейном пробки часам к восьми.

выплыть со дна наверх и заново лечь на дно...

что же, моя наташа. вот и конец письму.

Если холодно, мрак, зимний вечер, и ни чай не спасёт, ни шабли,

если Невский в снегу и Кузнечный – значит, здравствуй, моя Натали.

Подобрав подходящее слово для приветствия (солнце – ? малыш – ?),

я письмо напишу тебе снова; ты в ответ, как всегда, промолчишь.

Что молчание? Как ни гордись им, на тебя – и обидеться грех.

Но из всех, кто не пишет мне писем, ты не пишешь всегда лучше всех.

Жизнь идёт в направлении «мимо», и, попасть не стараясь в мишень,

измеряю количеством дыма то, насколько паршиво в душе.

И – на юность не рано ль молиться? – но, хотя ещё молод (скажи!),

в шуме радиоволн из столицы я всё чаще ловлю «Ностальжи».

Всё смешалось. На свете, похоже, не бывает прекрасных времён.

Рубикон должен быть уничтожен. Карфаген должен быть перейдён.

Ах, Наташа, оставь шуры-муры, я теперь понимаю в тоске:

мы с тобою всего лишь фигуры на большой чёрно-белой доске.

Вечна партия в шахматы эта (замечаешь иронию, ы?),

где с одной стороны – силы света, а с другой – соответственно, тьмы.

Но и пешкой немало протопав, я не шёл на поклон королю –

просто я не люблю мизантропов. Я вообще никого не люблю.

Что из нового? Вроде всё так же. Дом культуры снесли, говорят.

Ах, Наташа, Наташа, Наташа, зря ты всё же уехала, зря,

этот город «над вольной Невою» променяв на другой, с буквы «М» –

так с Parlament'а lights поневоле переходят на синий L&M...

Я надеюсь, письмо завершая, что мы встретимся вновь бла-бла-бла –

На что ты надеялся? Видно, на чудо,

Когда, нагулявшись, пришёл.

Но «город, в котором» стал «город, откуда»,

И это не есть хорошо.

На улицах прежних, где буквы не любят

Кириллицу, выбрав латынь,

Знакомых не встретишь, но кто эти люди,

Что помнят тебя молодым?

И нового нынче сполна –

Есть даже кофейня, где кофе приличный,

Не то, что в твои времена,

Но, чтоб не попасть в криминальные сводки,

Лишь днём наблюдай, как народ

Живёт не спеша. Умирает от водки,

И всё же по-прежнему пьёт.

Покуда один, сам с собой,

Смотри же, дивясь, как меняются лица

От противоречий с судьбой…

Смотри же, как дождь льёт на город и область,

Стучит – и сказать бы, что в такт…

Но дождь в данном случае – это не образ,

В квартире темно и убого. Сползают обои.

Заказывал оттепель – вот, получи/распишись.

Но ты неприветлив. И, судя по признакам, болен.

Симптом – ностальгия. Диагноз, наверное, – жизнь.

В эпоху падения марта на город и мир,

Где ты – победитель в борьбе со своим альтер эго,

И сам себе войско, и сам для него командир.

С Восстания в прошлое ловко сверни на пути –

И вдруг обнаружишь, что прошлое преобразилось,

И стало с годами почти идеальным. Почти.

И станет легко позабыть и детали, и суть:

Всего-то и надо, что в перечне воспоминаний

Ненужное вычеркнуть, нужное перечеркнуть.

И мысли нелепы (но так и томятся в мозгу),

Что «Жизнь» – это просто газета, плохая газета.

А «Юность» – не больше, чем фирменный поезд в Москву.

Пока не иссохла Нева, и на месте мосты.

Гляди, вот и утро. И в небе над городом солнце.

Федору Назарову

Этот северный город, смотрящийся в окна кофеен,
Ароматом которых он, словно туманом, овеян,
При ближайшем знакомстве навеет раздумья о Блоке;
О блокадном периоде надписи вызовут жалость;
Облака поплывут, искажённо в воде отражаясь,
И с окраин мигнут новостроек угрюмые блоки.

Вот он – твой СПб – обозначенный точкой на карте
И дорогою в ночь, проведённою в пыльном плацкарте,
Где с утра не понять, что за город в окне проплывает –
Всё размыто дождём, и людей словно смыло с перрона,
Потому и никто не встречает тебя у вагона,
Кстати, слева – метро, впереди – остановка трамвая.

Говорят, Петербург москвичей принимает с прохладой.
Может, это и так, только думать об этом не надо,
Из Москвы на Московский вокзал прибывая под утро,
А иначе получится – вновь этот северный город,
Как и раньше, тебя отвратительной встретит погодой,
Да из радостей будут лишь пышки под сахарной пудрой.

Приезжай, я тебе покажу этот город иначе,
Чем какой-нибудь г(и/а)д, для которого главной задачей
Будет выполнить план, чтобы вечером был сытный ужин.
Эрмитаж подождёт, да и Русский музей не убудет –
Я искусство люблю, но куда интереснее люди,
И особенно – sic! – те, кому я по-прежнему нужен.

Белая ночь

На Васильевский остров я приду умирать...

И. Бродский

1

…И, выходя на знакомые улицы в легком плаще, ты
Не узнаёшь их, от ливня размытых, как на фотоснимках.
Гаснет, тягаться не став с фонарём, огонёк сигареты.
Что же, приятель, ты числишься нынче, как ночь, в невидимках.

Шепчут ли губы тот номер, который забыть не под силу –
Пальцам едва ли набрать его светит когда-нибудь снова.
(Девушка-осень, ты всё не меняешься. Хоть и красива,
А холодна, и – особенно вечером – слишком сурова.)

Можно держаться, идя в одиночестве, ровно и гордо,
Но, сохраняя свой статус актера в театре абсурда,
В дождь почему-то особенно хочется бросить всё к чёрту.
Взять и уехать. Куда – безразлично. Но лишь бы – отсюда.

Можно остаться. Поднять занавески в домах и конторах,
И любоваться, как офонаревшие автомобили
Снова и снова проносятся мимо людей, из которых
Много ли тех, что тебя ненавидели или любили?

Девушка-осень приходит не вовремя, плачет некстати,
Что же, приятель, припомни манеры – подставь ей жилетку.
Может, зачтётся. А то всё ты мечешься, и в результате –
Не попадает крылатый мальчишка, прицелившись метко.

2

и вновь – без зонта, в центре города, на перекрёстке,
когда на часах – ровно двадцать один с половиной,
когда светофор, заболевший желтухой, не хочет
лечиться зелёнкой, собратьев вокруг заразив;
и плети дождя бьют хотя и нечасто, но хлёстко,
и в баре сомнительном путь завершается длинный,
и кажется, будто из всех степеней одиночеств –
такая достойна вполне возведения в миф...

и в городе этом, которому нынче за триста,
осталось идти через белые ночи бессонно,
поскольку мосты, что внушали доверие прежде,
пускай не сгорели – но каждый из них разведён;
и вот уже больше не хочется быть оптимистом,
но, только раздастся негромкий звонок телефона –
внутри что-то съёжится от полумёртвой надежды,
что будет мертва – стоит только взглянуть на АОН.

дать полную волю желанию жить по-другому;
назвать это tabula rasa, не зная латыни;
в своём дневнике обозначив короткою фразой:
«отныне и вечно всё будет иначе. аминь» –
но день завершится под грохот июньского грома,
расставив не точки – скорее, одни запятые,
и только, слегка опьянив неустойчивый разум,
всю ночь во дворе будет пахнуть, качаясь, полынь...

3

и теперь мы другие.

на время списать не получится:

как оно ни бежит,

изменяется лишь антураж.

мы не стали умней,

но разборчивей стали в попутчиках,

и теперь вместо «Твой»

мы в письме ставим

«искренне Ваш».

мы друг друга туманом окутали,

да и сгинули в нём,

только тень от себя сохранив,

и теперь вместо нас –

только буквы e-mail’ов в компьютере,

вместо встреч – SMS,

да, теперь мы другие.

приятели нас не узнали бы...

только вот нам теперь

не до них. потому что – дела.

стены слышали, как

я шагал от угла до угла

и твердил в телефон

(то есть, лил из пустого в порожнее),

что сегодня – никак,

да и завтра, пожалуй – увы...

прежних времён невозможнее.

мы теперь и друзьям

произносим жеманное «здравствуйте»,

но прощают нам спесь –

кто – за молодость,

кто – за пятак;

мы почти что уже

научились завязывать галстуки,

но из нас ни один

потому и живём –

без эмблем, да и, в общем, без родины,

если родина – там,

где никто не смеётся нам вслед;

даже наполовину не пройдены,

а уже и не счесть

посмотри на себя.

на меня.

кем же стали мы?

теперь каждый любит себя.)

стали столь умудрённо-усталыми,

что на нас, молодых,

невозможно глядеть, не скорбя.

но отдёрни мешающий занавес –

и увидишь за ним

не особенно много чего:

посиделки в кафе,

да цитаты из фильмов Рязанова,

(видя кадры которых,

и кругом – двойники.

те, кто нам говорили

о неповторимости нас.

мы оболганы. так ли, иначе ли.

жаль, но каждый второй

в этой лжи, как в болоте, увяз.

(я держал с ней пари,

что смогу сам себя превозмочь,

…ровно час. по московскому времени.

небо.

звёзды.

бессонница.

© Рахман Кусимов, 2006.

© 45-я параллель, 2006.