* * *
Из ночи в ночь, листая дни назад,
прислушиваюсь к боли и тревоге.
Во мне ревут военные дороги,
во мне поля разрывами гремят.
Стрелковый бой. Солдатский мат.
Ах, мальчики. В глазах и свет, и мгла.
Во мне давно не нервы, а растяжки.
Когда бы рождена была в рубашке,
сдирая кожу, вам бы отдала.
Пускай среди расхристанных дорог
хранит вас Бог.
Живущая под крыльями Его,
я думаю – не вы ли эти крылья?..
Белёсого рассвета рождество.
Уходит ночь, и тьма её бессильна.
Грустное без грусти
Я говорила: вот же, посмотри,
какая сила в крошечных побегах,
как зарастают снытью пустыри,
свои руины выпростав из снега.
Смотри, как тесно кольцам годовым
(деревья – помнишь? – умирают стоя),
и тянется в заоблачное дым,
небесное мешая и земное.
Смотри, как птица, голову склонив,
поёт на ветке грустное без грусти,
и как пушисты почки старых ив,
и как упрямы избы в захолустье.
Я говорила: пусть не всё сбылось,
смотри, как полон мир весенним светом...
А ты сказал: глаза нужны для слёз,
когда ты всё рассмотришь в мире этом.
Берёза
Скрипят ступеньки сонно, через раз.
В подъезде пахнет жареной картошкой.
Приду, поставлю чайничек на газ.
Гляжу в окно. Вся жизнь – как понарошку.
Вот так спроси: а сколько же мне лет? –
и растеряюсь. Я не знаю толком.
По сумме окружающих примет
я потерялась, как в стогу иголка,
между пятью (берёза во дворе,
пора гулять, на вешалке пальтишко)
и двадцатью (берёза во дворе,
и пачка «Явы» скурена почти что).
А может, тридцатью (в окне зима,
и на берёзе иней и вороны,
у дочки грипп, и ночь темным-темна,
тревожна, бесконечна и бессонна)
и сорока пятью (зима, ликёр,
сын начал бриться – и растут же дети!
У дочери роман. Всё тот же двор,
берёза, двухэтажки, снег и ветер).
А чай остыл. И в доме тишина.
Никто так и не задал мне вопроса.
И в раме запотевшего окна
бела берёза...
Про любимый день
Ты спрашиваешь про любимый день...
Четверг. На наше первое свиданье
ты притащил, как водится, цветы.
А я их не люблю и позабыла
на стойке бара.
А ещё среда,
когда родился сын. Да он в утробе
отбил мне печень пятками своими,
анфан террибль.
Зато гляди, какой.
И пятница, тринадцатое, да.
Я сроду не видала глаз таких –
распахнутых, как мамины фиалки.
Я первого хотела пацана,
но кто-то лучше знает все расклады.
И нянечка сказала: доставай,
мамаша, грудь!
Да где б её достать...
А рядом сдутым шариком лежал
недавно содержательный живот.
...И что смешного я сейчас сказала?
Сам задаёт дурацкие вопросы,
а я ещё и дурочкой смотрюсь.
Вот щас пойду, найду на полке свитер,
в котором ты припёрся на свиданье,
и детям этот ужас покажу.
Сад камней
Я возвращаюсь к себе, прихожу в себя.
Время стекает холодной росой в сады.
Господи, хлеба насущного голубям
дай
Ты.
Пусть на помин моих уходяших дней
пыльную мякоть тюкают не спеша…
Надо бы камни собрать, но в саду камней
так отдыхает между теней душа.
Там, в стороне от торных людских дорог,
где только дождь оставляет недолгий след,
где только ветер-выдох и ветер-вдох
путают в прядях листву облетевших лет,
время молчать, любить и прощать, пока
память латает трещины на камнях,
серыми мхами штопая их бока...
Господи, видишь между камней меня?
Видишь, как сквозь рассвет прорастают сны –
бледная трын-трава на седой стерне?
Веры, терпения, света и тишины
дай
мне.
Время прощать
Это похмелье. Слишком беда пьяна.
Вынырнешь, дышишь, разинув по-рыбьи рот.
А на тебя глазеет в окно луна,
и на загривке бешено стынет пот.
Вот же – хватай губами ночную мглу.
Воздух грядущего утра налит свинцом.
Холодно? Свечку зажги и поставь в углу.
Время прощать юродов и подлецов.
Если ни сна, ни яви – стесалась грань,
крик застревает в горле, ни вверх, ни вниз, –
время сшивать края у открытых ран:
так заживёт быстрее, хоть оборись.
День, словно ветошь, с треском рванёт во тьму.
Город от снежного ветра дремуч и глух.
Выдумай, как молиться за тех, кому
хуже тебя, и свечку поставь в углу...
Собака
Что знает собака о смерти? Что смерти нет.
Есть одуванчики, снег, прелые листья.
Так будет всегда – у собак не бывает лет.
И это важней человеческих истин.
Что знает она о любви? Что любовь проста:
будь рядом, облизывай руки, сопи под боком,
помахивай закорючкой хвоста
и жди у порога.
Что знает собака о боге? Что он придёт
всегда, даже если ушёл от неё надолго.
И я бы хотела, ты знаешь, вот так же вот
верить и в жизнь, и в любовь, и в Бога.
* * *
Сегодня утром умер наш сосед.
Погода муть – и снег, и снег часами.
А я всё вспоминаю этот свет,
который вечно шёл от дяди Сани.
Из них бы гвозди делать, ё-моё.
Под девяносто, борода клоками.
Одет всегда в какое-то старьё,
но кто же с ними спорит, стариками.
Не чешется, не колет и не жмёт,
залатано и чисто – отвали-ка!
И купленная в олимпийский год
под пиджаком синеет олимпийка.
Кепарик – и пошёл за молоком.
Не человек – ходячая эпоха.
Ползёт, как жук, но, знаешь, с огоньком.
Глухой, как пробка, живчик и умёха.
Мы все однажды вырастем быльём,
всему свой срок и всякое такое...
Он был живое прошлое моё –
стальной старик, ни ржави, ни припоя.
И пусто мне. И призрачней теперь
былые краски, запахи и звуки.
А снег идёт, срывается в метель.
И стынут руки.
Над гнездом кукушки
Ляг. Лежи. Томись или отдыхай.
Рассматривай паутину или считай овечек.
Всё, что с тобой происходит, для времени чепуха.
Потому что оно не лечит.
Потому что этот зимний белый халат,
который ты принял за панацею,
время надело как лаборант
с единственной целью –
ставить опыты: тут надавить, подрезать там,
послушать, где больно, а где очень больно,
а самые чёрные истоптанные места
посыпать солью.
Оно заставляет, испив до дна,
оказаться на самом дне в пустоте и холоде,
и смотрит, кто выживет, а кто ни хрена.
И однажды в какой-нибудь полдень
ты чувствуешь, что и зимнего солнца хватает вполне,
лучшее – враг хорошего после той петрушки.
А думаешь, что выжил и стал сильней...
Вот такой полёт над гнездом кукушки.
Сны среди бессонниц
Где ливнями намешивало глину,
снегами укрывается февраль.
Зима, перевалив за половину,
закручивает в белую спираль
и день, и ночь, и сны среди бессонниц.
Промаявшись, забудешься к утру –
приснятся голоса далёких звонниц.
По ком звонят? Да нет, я не умру...
И с детства это «мам, я не умру, да?»
подмешивает в кровь тоску и страх...
А звёзды всех оттенков изумруда
всё те же на небесных куполах,
и тот же свет от веку и до веку
стекает утром в сонные сады.
Идёшь по свежевыпавшему снегу –
и веришь, что останутся следы...
* * *
На исходе зимы устаёшь от потери тепла,
и на радужке снег будто вовсе не тает. Не тает...
И всё кажется мне, что до первого снега была
я немножко другая, а может, и вовсе другая.
Я босыми ногами стою на холодном полу,
и глядит на меня настороженно, будто дворняга,
эта женщина в зеркале, белая, словно бумага.
А глаза у неё прогорели в седую золу.
Матереет сквозняк. Леденеет в ладонях вода.
На вопросы свои я давно получила ответы.
Диалог ни к чему. Мы расходимся. Ей в никуда.
А в моём зазеркалье – холодные тени рассвета.
На исходе зимы одинокий вдвойне одинок.
Бесконечные сумерки шарят по улицам слепо...
Я тащу на себе это серое снежное небо
в направлении лета, да толком не знаю дорог...
Тихий город
Осыпается небо, отцветает снегами.
Воздух вечером тих и ленив.
Он дрожит и плывёт меж двумя берегами,
между снежных завалов и крыш-оригами,
под которыми светят огни.
Я плыву вместе с ним вдоль своих двухэтажек,
загребая ботинками снег.
Всё, что было неважно, всё, что будет, неважно.
Месяц тоненький кто-то прошкрябал на саже –
может, местный лунатик во сне.
Словно трещины в воздухе, чёрные ветки.
Лает-ухает пёс вдалеке.
Снова пьянка на хате у Вики-соседки –
пропивает всё то, что не пропили предки,
и слеза дребезжит в матерке.
Это пятница, тихий заснеженный город...
А наутро – ни спешки, ни дел.
С чердака голубиный доносится говор,
да соседка поганой метлой вдоль забора
полюбовника гонит (охрипла от ора)
за пол-литрою на опохмел...
Обходчик
Звучали поезда, выстрачивая ночи
волшебной чепухой про дальние края.
А утром приходил старательный обходчик,
который не видал ни Соч, ни Алтая.
Он стукал там и тут обыденно, дотошно.
Отсвечивал жилет, зудели провода.
А он себе ходил по узенькой дорожке
вдоль рельсов и бомжей всю жизнь туда-сюда.
Не зная никаких таких законов кармы,
хоть мелкий человек, он всё ж не подло жил.
И ни один Толстой из нынешних бездарных
на рельсы никого ему не подложил.
Полночь. Сретение
У полночи ни окон, ни дверей.
Она глуха, как древняя старуха.
Там тянет к небу щупальца пырей,
щекочет небу звёздчатое брюхо.
Покряхтывают тёмные дома,
пуская дым Медведице в сопатку.
Выходит бледно-синяя луна
и виснет над кладбищенской оградкой...
О дивный край, удобренный костьми
за слоем слой под чёрными крестами,
мы все тебе приходимся людьми.
Зовут зарю навзрыд вороньи стаи,
полгода ухмыляется зима,
присыпанная ржавью воробьиной,
и так спокойно сходится с ума,
когда февраль дошёл до половины.
Мне здесь просторно, Господи. Аминь.
Поля в промозглых рощах, как в заплатках…
Я только здесь без всяких аритмий
прощаю жизни суетность и краткость.
Ни выдернуть меня, ни прополоть
из этой тьмы, которой нет подлунней.
Я тоже буду кость её и плоть,
и земляника в призрачном июне...
* * *
На Крещенье лило. Подмороженный после дождя
лес хрустел и трещал, потихоньку в себя приходя.
На сосне равнодушно орал на безлюдье ворон.
Я ему прокричала на хриплом его языке,
что, пока я жива, не забрать меня чёрной тоске.
А умру я нескоро.
Да и мир в серебристых потёках январских небес
будет хрупок, прозрачен и нежен, со мной или без.
Я всего только блик, отражение вечного света,
я приснившийся зимним деревьям бессмысленный сон,
набаюканный под ледяной дождевой перезвон,
облетающий с веток...
© Полина Орынянская, 2015–2023.
© 45-я параллель, 2023.