Посади надо мною рябину…
Этой просьбой, наверно, грешу
перед женщиной неразлюбимой,
Я люблю все на свете деревья.
Пусть берёза рябины свежей, –
над рябиною руки не греют,
Под землёй разлюбить невозможно,
коль при жизни не разлюбил.
Красной ягодой примороженной
Горше мёда и слаще кислицы
эти ягоды на крови…
Пусть клюют их певчие птицы,
Посади надо мною рябину…
Столько хочется в жизни успеть
для людей, для друзей, для любимой,
1977
она одолевала
большое зло и малое.
пригрелось, приросло,
прикинулось судьбою.
Хоть и внебрачно зло,
Зубами гложет грудь,
хотя и не грудное.
Что вытворяет – жуть!
Сил не осталось жить.
– За то, что ты такое,
убить тебя, убить!
И родине моей,
заплаканной зегзице,
и горше, и больней,
чем римской той волчице,
кто ей сосцы кровавил,
и Каин ей родной
не менее, чем Авель.
своим терзаясь снова,
стоит, уткнув лицом
родное зло в панёву,
жест делает неясный,
чтоб отошло добро
туда, где безопасно…
1989
Не виноват, но чувствую вину,
когда рыдает кто-то по соседству,
чужое горе так берёт за сердце,
Что? – кровь сравнить с магнитною рудой,
коль я кажусь себе и прочим странным,
отвязанным, бродячим Себастьяном,
Во мне так много не моей вины,
что я своей уже не замечаю
и бессловесно в спину принимаю
А по ночам в колодезных зрачках
всплывает образ Масловой Катюши
и крик её –
Не виновата! –
душит
Я голову в ладони уроню.
Земля моя большая, почему,
жена моя святая, почему
– Не виноват! – кричу. – Не виноват!..
А эхо утверждает: – Виноват…
И в жёлтом небе журавли трубят:
– не-ви-но-
ви-но-ват-
не-ви-но-ват…
1970
В те дни он снился всей стране.
Когда бы жили на Луне,
он снился бы тогда и лунным людям.
Сон о Владимире на всех
свалился, словно чёрный снег.
Мне снился конь с его лицом.
С семиголосым бубенцом,
на яблоню похож от белых яблок.
Ямщик свистал, хлестал кнутом,
ямщик не знал, что конь – с лицом.
Жизнь равнозначна ямщику.
И конь упал на всём скаку –
как яблоню под корень подрубили.
И кто любил его – тот взвыл,
а тот, кто раньше не любил,
за то, что умер, – тоже полюбили…
1980
---
*…В разные годы я написал несколько стихотворений, посвящённых Высоцкому.
Но лучше бы этих стихов не было…
Пётр Вегин.
Посреди этой волчьей, протяжной зимы
мы живём вчетвером – наши тени и мы.
головою моя – на колени.
Твой ответ был отказ, запрет…
Может быть, тенью слова Да
является слово Нет?
тень твою – и не видно следов на снегах.
но не веруя во спасенье,
мы себя понимаем как тени –
тени собственных наших теней.
наши тени над нами возносятся,
как над павшими знаменосцами
неповерженные знамена…
1968
Бакалавр алтарных птах –
На органах – как на плотах,
В душах властвует, как в погребках, –
Нотной пашней прошёл – двух
Иоганн Сам Себе Плуг,
Зреет хлеб, но не зрит. Слеп
Но верней всего Домский вздох –
Иоганн Себастьян Бог!
1975
на которых ты качала своих поэтов.
Не твоя вина,
что не всех сумела сберечь –
Молюсь,
чтобы ясными оставались твои глаза.
Целую подол
твоего свободного платья.
Только б во имя твоё
продолжали творить чудеса
Тки своё полотно,
одевай века!
У тебя время истине учится.
Молода не по возрасту,
и работа тебе легка.
Ни венца на тебе дорогого,
ни золотом шитых риз.
Полушария мало для твоего пьедестала!
На тебя я потрачу
всю мою золотую жизнь,
лишь бы ты
мёртвый лоб мой
поцеловала…
Победители
полубоги второй мировой –
вчерашние мальчики,
повзрослевшие на целую жизнь,
победители, не похожие ни на кого,
потому что мир не ведал
подобной Победы.
Их медали сияли –
как отметки по трудным предметам –
Жизнь, Свобода, Отечество.
Они пили изо всех рек,
они чашу войны осушили
и теперь пили сладко,
Красавцы! –
ещё бы, после такого обжига.
Счастливцы! –
дошли до Шпрее,
это трудней, чем до рая.
Что с девушками творилось,
ах, что творилось с девушками! –
такие кентавры,
такие красавцы!
И они приходили –
прошедшие полземли –
робко на первые свиданья,
ноги едва не подкашивались.
Их руки, придушившие чёрную Смерть,
дрожали,
И хмелела земля
от ежедневных свадеб,
и столы накрывались такие, что
ни пройти ни проехать –
перегораживали улицы
белоснежные весёлые свадебные столы –
самые крепкие заграждения
против Горя и Смерти.
Требуйте от поэта
что невозможно от требника!
Будущего времени космический агент,
бесприютный на земле Велимир Хлебников
На степном полустанке,
где ни печки-лавочки,
от ледяного ветра индевела полынь,
замерзала женщина,
и Хлебников из наволочки
Рукописи, в которых завтрашнего гены,
чудо слова русского, которое бог.
Обогрейте женщину,
если вы – гений,
На снегу согрейте белую лебёдку,
запалите рукописи, сметав в стог.
Если не спасёт её и её ребёнка,
Наволочка, где вместо мятой подушки
набиты пламенные черновики –
вот что такое Поэзия.
Чтоб не мёрзли души,
Испытаем, братия, стихи наши без трусости.
Вечный огонь беспощаден и свят.
Хорошо горят гениальные рукописи.
Ты по снежному городу светловолосая шла
Но кончается всё: сигареты, декабрь, игра,
Как футляры без скрипок, на стенах некстати висят
За стеною Гамбринус живёт – антикварный сверчок:
Я громаден и прям, будто выпрямленный горбач!
Переулочный снег. Переход. Каллиграммы следов.
Но ты входишь в метро, и они попадают впросак,
1973
О гончарный круг моего стола!
Глина замысла, как раба, смугла.
Вот кувшин стоит – изваяние,
О широкий плуг моего стола!
Как весенний луг, грудь моя легла,
перепаханная, подзольная,
О похожесть на плаху моего стола!
Пахнет кровью моей на тебе смола.
Это сто поэм – словно сто солдат
О спасательный круг моего стола!
Пополам опять два моих весла,
на висках – морей соль горчащая.
О гончарный круг моего стола!
О широкий плуг моего стола!
О похожесть на плаху моего стола!
Заклинание
Жизнь у меня кривая,
но душа не рябая.
Полюби опустошённым,
как скворечник зимою,
полюби, пока жив,
даже если любви твоей
вовсе не стою.
Заклинаю тебя на любовь –
седую, последнюю.
Полюби, пока жив,
как любят мужей после смерти.
Помешавшийся на тебе,
заклинаю, чтоб ты
не умела
без меня сделать шага.
Душе подчиняется тело.
Отдаю тебе душу – за душу,
око – за око.
Календарь перевёрнут
рукой любопытного рока.
Заклинанье моё завтра сбудется
или без страха
голову на полушарие положу –
чем не плаха?
Или – заруби!
Или – полюби!
Юнне Мориц
красоте учить кого-то.
Что отсталые народы,
Боги были.
Сотворили
человека. Но забыли –
красоте недоучили.
И на радостях запили.
Почему-то, отчего-то
этой чёрною работой
заниматься неохота
ни царям, ни слесарям.
Но ведь кто-то в мире должен
это делать.
Эй, художник!
Эй, Поэт! – сию заботу
Незакончен и неточен,
жаждет мир, чтоб ты помог.
Ты – его чернорабочий,
Нет божественней занятья,
чем уроки красоты!
Отрицание распятья –
Извините – не до ландышей.
Всего радостнее нам
человечество, разламывающее
Хлебом тем и озабочено,
ходит племя чудаков,
горбясь, как чернорабочие,
вдохновеннее богов.
Замолви слово за меня перед Судьбой.
Рок меня с кем-то перепутал – я другой.
Что сделал я ужасного иль злого?
Замолви слово за меня передо мной.
Я на ножах с собой, себе я враг ночной.
Передо мною за меня, смурного,
Замолви слово за меня перед собой –
Звездою маленькой – Полярною звездой,
с которой вышла я из шторма рокового.
Спиной фортуна повернулась – не беда.
Сам от себя я отвернулся – не беда.
Перед Судьбой – перед собой – на все года
Время
дамоклово
нависает
не над башкою, так над душою.
Стойкость, и только, в жизни спасает.
Что вас – колесовали любовью?
Раны посыпали крупною солью?
Если по-крупному споры с судьбою,
будьте крупны –
будьте собою!
Мне про тебя говорили такое,
что покраснели ели сыр-бора.
Тебе про меня говорили такое,
чего не слыхала веками Сорбонна.
Но, слава богу, до сплетен слабо нам.
Пусть говорят.
Мы будем собою.
Одна без тебя я алтына не стою.
Это как врозь со своею страною –
вроде бы я, но нечто другое.
Сердце здорово, да что-то с душою.
Буду с тобою –
буду собою.
Как же тебе всё идёт голубое –
и небо, и юбка клёш.
Я к тебе иду.
Я тебе тоже иду.
Но ещё больше ты мне идёшь.
Цельность в природе – это двое.
Мы с тобой полетим
над МГУ, Новодевичьим, ул. Герцена
и напишем моим самопишущим сердцем
крупными буквами над Москвою:
«Не суетитесь. Будьте крупны.
Так невозможно –
ты возникаешь
наедине, при посторонних,
из навеваемых сквозняками
Словно скульптура – но не конкретна,
вырастешь в сумерках меблирашки,
сноп
первосвящённого
света,
Где это видано – чтобы пытали
в наши-то годы – да красотою?
Мне заслужить тебя Словом едва ли.
Нерукотворна, неправомерна
ты возникаешь ежевечерне –
или ты часом не Примавера,
Дней наших беглость…
Щёк моих впалость…
Спят реактивные в аэродромах –
крылья их лёгкие надышались
Времени парус…
Время такое,
что победит всё запах черёмух,
вот я и встану тогда над землёю
Повторяйте за мной,
как я повторял за старцем,
покоряясь мудрости
и почитая седины:
«Пускай тебе мясо достанется,
а мне кости останутся,
Воспитай, мастер, моего балбеса.
Понимаю – этот труд непустяков,
но слишком стало много на земле
ремесленников,
надо, чтобы больше
было мастеров!
За Иуду от стыда сгорает осина,
Магдалина кается не у его ног…
Воспитай, мастер,
моего сына,
чтоб он смог,
чего не смог бог!
И не ради славы
или жизни сытной –
всё равно веки накроют пятаки,
но чтоб твой сын, мастер,
своего сына
к моему сыну
привёл в ученики!
Воспитай, мастер, моего сына!
Пусть под тобой не треснет земная кора.
В мире будут люди,
в людях будет сила,
пока будут в мире
мастера!
Ах, осыпаются наши слова
яблоками в траву!..
В детстве мы помощи просим – Уа,
Короток век, чтоб его коротать,
выкроен каждый час.
Главное, чтобы не проморгать
Мехом наружу наше Уа
вывернуто – Ау…
Ах, запрокинулась голова
Колкое время в охапку связать
и перемочь беду,
что-то успеть начертать-нашептать
1970
Хорошо Медведице высоко лежать,
и Большой и Малой –
им тебя видать…
Как окну не хочется быть окном! –
его я прожигаю горячим лбом…
Что я делал полжизни? – тебя искал
Крым и рым прошёл, и морское дно.
и оно под дождём полощется,
Два самолёта в небе ночном –
встречные – огоньками мигают.
Женщина в белом – в одном, а в другом –
в красном. Они друг о друге не знают.
Мысль об одном и о том же – о нём
Женщина в красном:
«Подонок и шваль,
чтоб ему пусто было…»
Женщина в белом:
«Любимый, как жаль,
Он же лежит, виноватый как чёрт,
перед одной и другою.
То ли он выживет, то ли умрёт,
миг – и его пополам разорвёт,
словно за каждый тот самолёт
Поэт, похожий на лист осенний,
как вам живётся на карусели,
несущей сёла, поля, марсели,
где подмастерья и фарисеи
глотают фильмы в двенадцать серий
«За сорок с лишним кругов на роко-
вой площадке по кличке Рифма
я убедился, что сила лимфы
преобладает над силой духа
и это жизни выходит боком.
Но жизнь – не место для потаскухи
и быдловатого подонка:
она волшебна, как ветвь барокко,
что ловко и в то же время ломко
стремится кверху, златою плотью
Над ней трудился великий плотник,
мне даже пыль на ней драгоценна.
Дух – галактическая плацента.
И не кривите созвучьем ухо –
есть дух барокко, а у порока
морали нет, а не то что духа».
Поэт летящий, певец Арбата,
усыновлённый листопадом,
вам ставки делать иные надо –
уже скучает по вас лопата,
а ваше сердце всё жизни радо,
«За сорок с лишним кругов – как выше
я говорил, – среди нуворишей,
художников и людей со званьем,
среди подавленных и среди стоиков,
я не изведал разочарованья –
душа окрепла, а не отсохла,
я сыном был, я познал отцовство,
ложь различая под всяким соусом,
я утверждаю, как прежде: стоит
на жизнь смотреть как на чудо-дерево,
сгорать от горя, но вечно веруя,
что неподвластна судьбе-воровке,
фашисту, цинику, шалопаю
ветвь золочёного барокко,
да, ветвь барокко золотая!
А сердце – в чём оно виновато? –
во многом, верно, но больше в том, что
разрывается, когда подошвы
подонков топчут красоту
и, алча крови, как чёрт с лампадой,
ей, беззащитной, кричат: «Ату!»
Мне в листопаде слышатся блюзы.
Темноволосых иль светло-русых
поэтов сравнивают с листвой.
Согласен, только б машину ужаса
на мостовой закрутило юзом
и – под откос, чтобы вы, похрустывая,
Солдатам пришлись по душе губные гармошки,
и независимо от музыкального слуха –
абсолютен он
или медведь наступил на ухо, –
в минуты затишья
мусолят солдаты губные гармошки.
Научились играть –
легко, как семечки лузгать.
Над руинами Европы – довоенная музыка.
Немецкие гармошки
учатся мелодии русской.
Два лейтенанта играют,
сидя на крыле «кукурузника».
Что играют они,
в общем-то никого не касается.
Молодые, тоскующие однолюбы…
И такая музыка –
словно их губ касаются
жён и невест позабытые губы…
Василию Аксёнову
в канун холодов*
можно отшельничать, жить нелюдимо,
да оторвёт вдруг от черновиков
лёт лебединый,
лёт лебединый.
И выбегаешь, пестун городской,
джинсы заляпав рыжею глиной, –
боже мой,
что это сделал с тобой
лёт лебединый,
лёт лебединый?
К небу – лицом,
что ты им поверял
страстно, молитвенно и торопливо?
В волосы пряча лицо, не шептал
той,
что при всех называешь любимой,
другу, бумаге...
Ни с кем на земле
не был зажимистым иль половинным...
Но что-то есть,
что только тебе
молвить возможно,
лёт лебединый.
Лёт лебединый – посторонись
всё реактивное, рядом – нелепо!
Лёт лебединый –
буквами птиц
пишется
биография неба.
Благословляя полёт, испроси
благословения на поединок...
Если виновен – вину отпусти,
лёт лебединый,
лёт лебединый.
В памяти долго будет белеть
стая серебряных пилигримов.
Разумом это не уразуметь:
необъяснимо –
Вновь затворишься, забросишь дела
и под мерцанье свечи стеариновой
вдруг ощутишь –
обретают слова
лёт лебединый,
лёт лебединый…
---
*Из цикла «Лёт лебединый»
1972–1973
* * *
Я не забуду своей колыбельной
и не услышу своей поминальной.
Руки на лире умрут самодельной,
станет земля мне рубахой нательной,
жизнь наградит меня вечной медалью:
на лицевой стороне – колыбельная,
Жил не робея. Был коробейником
слова. Надеялся на понимание.
Тратил слова все на колыбельные,
Всё – до свидания. Все – до свидания.
Днём это будет иль ночью метельною?
Белого тополя произрастание
и колыбельная, колыбельная…
1972
* * *
из-под чёрных полей:
«Люблю тебя не за поэта,
а за то, что ты – дуралей,
за то, что ты, недотёпа,
в любви, при всём твоём опыте,
не можешь понять ни чёрта.
Мы душу спасаем от копоти.
С любовью, как с музыкой, хлопотно,
но без неё – пустота.
Люблю, что ты не блефуешь,
полжизни послав к чертям,
и ещё за то, что ревнуешь
не к прошлому, а к зеркалам.
Я тоже, как ты, дурёха,
любимый мой дуралей.
Не быт выгибает – эпоха
поля на шляпе моей.
И высшая современность,
наверное, чистота
и светлая откровенность,
что сблизила наши уста.
Целую тебя беззащитно,
не помня самой себя.
И вовсе я не кувшинка,
---
*Фрагмент из «Портрета молодой женщины в чёрной шляпе».
1973
Так дышат олени, уйдя от погони, вдыхая свободу,
Будь проклята трижды, Любимая, и позабыта!
Всё солью, всё крупною солью судьба усыпает дорогу.
Солёные звёзды в зелёную падают Волгу.
Так солоно всё – хоть молчи, хоть кричи, хоть рыдай,
Так что же мне делать с моей Лорелеей в крови –
вскрыть вены и подпись поставить влюблённою кровью?
При слове «что делать» я старое вспомнил присловье:
Так на меня, Волга, своей синевы удостой,
отмой меня, как отмывают песок золотой,
и если ко мне применимо достоинство – жить,
А с ней, Лорелеей, – ничем её не перемочь,
и пенье её – это, может, одно, что нетленно
в крови моей пленной и в этой солёной Вселенной.
Так, значит, с разбега, и вниз головою, и вплавь,
чрез этот расплавленный синего времени сплав –
навстречу судьбе, Лорелее, навстречу рассвету –
переплыви Волгу,
переплыви Лету…
1969
© Пётр Вегин, 1968-2007.
© 45-я параллель, 2008.
Редакция альманаха «45-я параллель» выражает благодарность Марине Болдавкиной, Евгении Сафроновой, Татьяне Щегловой (Ставрополь), Игорю Иванченко (Юрга, Кемеровская область) – за бескорыстную помощь в поиске тех или иных стихотворений ПВ.