Колючим, острым, громким не был я.
И потому сейчас взгрустнулось мне:
Что толку от незвонного житья,
Какой я след оставлю на Земле?
Но тут услышал я протест души:
«В чём остроту и громкость видишь ты?
Чтобы всё рвать, метать, ломать,
крушить,
Быть звонарём житейской суеты?
А ты без грома, без надрывных слов
На лист бумаги боль свою излей.
Поверь, взволнованный и смелый зов
Тотчас откликнется в сердцах людей».
И стало ясно мне, как дважды два,
Что громким можно быть в глухой
тиши:
Волнение в крови – руби дрова.
С братишкой я не ладил в каждом деле.
И, чтобы меньше было ссор и слёз,
Соорудил отец нам по качелям –
Меж двух сосёнок и меж двух берёз.
Соорудил и навсегда уехал.
А вскоре фронт и к нам пришёл в село,
И горе, доносившееся эхом,
У нас свою прописку обрело.
Всю ночь мы с мамой в погребе сидели:
Стрельба, пожары, ветер на беду.
Лишь чудом уцелевшие качели
Болтались в умирающем саду.
Верёвки пригодились бы в дорогу,
Но снять их было выше наших сил.
Я только, помню, их рукой потрогал
И детскую слезинку уронил.
Я помню лук, растущий на пригорках,
Гнилой картофель, прелую морковь…
И не из этих ли крупинок горьких
* * *
Где-то скребётся мышь.
Разве взгрустнуть немножко,
Малость, пока не спишь?
Жизнь! Нет орешка крепче,
Трудно её раскусить.
Только не станет легче,
Если всё время ныть.
И уж не так убого
Выгляжу в жизни я.
Каюсь, взгрустнул немного,
Подкралась улица к реке
У самого изгиба.
А на бугре невдалеке
Два дома на отшибе.
Как шрам, изрезал поле ров,
Вдали темнеют сопки.
От одиноких тех дворов
Спускаются две тропки.
Дорожки эти и дома
Близки мне с малолетства:
В одном жил я, в другом – она,
А на тропинках – детство.
Девчонка с русою косой
Мелькнёт с ведром в ограде,
И я под горку за водой,
И мне водицы надо.
Однажды с ней на берегу
Вкопал я прутик ивы
И клятву дал, что сберегу,
Пусть вырастет на диво.
Ребячьи годы унесла
Куда-то речка быстрая.
А наша ивушка росла –
Ветёлка серебристая.
Пришла разлучная пора,
Мне уезжать далече.
Ах, хорошо бы без ведра
Нам встретиться под вечер!
Осмелюсь даже при луне,
Всё выскажу, не струшу…
А вышло так, как будто мне
Кто опечатал душу.
Всё ярче в небе звёздочки,
А мы молчим, несмелые.
Гляжу на синю кофточку
С горошинками белыми.
Бродил по свету много лет,
И вот я снова дома.
Торю на зорьке росный след,
До боли всё знакомо.
Стоит над речкою ветла,
К воде спустила косы.
А счастья не уберегла,
Его волной уносит.
Одна грустишь – скучаешь ты,
Не ждёт меня, как прежде,
Та, что взяла мои мечты
И все мои надежды.
Тропинки наши разошлись
Иной судьбе в угоду.
А как бы я хотел всю жизнь
В Сибири мы с тобой не новички,
Давно уже живём и строим рядом.
А вот сегодня ты сняла очки
И обожгла меня искристым взглядом.
Мне стало вдруг теплее на лесах
В суровом и холодном этом крае.
Я понял, что не только корпуса,
– Мы наше счастье вместе воздвигаем.
Ты растворялась в клубной суете,
А я был робок в танцевальном деле.
Но от земли на должной высоте
Мы всё-таки друг друга разглядели.
Упрячь меня в своих больших зрачках,
Сомкнув ресниц пушистых чащу.
Когда с другими – будь в очках.
Поправил пилотку и спрыгнул с машины,
Готов всю деревню обнять.
И тут же на грудь долгожданного сына
Припала в бессилии мать.
Жена растопила в горячих объятьях
Всю боль ненавистной войны,
А снизу дочурка в коротеньком платье
Отца теребит за штаны.
Проворно вскочила она на ограду,
У папы на шее висит.
И горько заплакала женщина рядом –
Широко, по-русски, навзрыд.
Мальчонка схватился за маму руками,
Лет, может, семи, небольшой.
Курносый, худой, с голубыми глазами,
Нестриженый, белый, босой.
Он съёжился, к маминой юбке приткнулся,
Не смахивал слёзы с лица.
Вот-вот будто крикнет, чтоб мир содрогнулся:
«Мне тоже верните отца!»
А речка за избами лентою узкой,
Сверкая, текла на закат…
Не так ли вот в каждом селении русском
От города до станции моей
Полсуток ехать поездом – не близко.
Людей из самых разных областей
На магистрали встретишь Транссибирской.
К двоим прислушиваюсь старикам.
– Мне по душе Центральная Расея!
– Ну, что ж, пущай хоть загляденье там,
А мне нет лучше возле Енисея.
Вмешался третий, водрузив очки:
– В природе-то оно нигде не пусто,
Да только вот я вижу, мужики,
Вы не бывали в нашем Златоустье.
Готов был я вступить с уральцем в спор,
Но между нами властно песня встала:
В вагоне нашем ехал сельский хор,
«Калинушка» цвела, не отцветала.
А за окошком плыли зеленя,
Светясь в лучах весеннего заката.
И я подумал: Родина моя,
Вот почему ты сказочно богата,
Вот в чём источник всех твоих чудес:
В любви народной черпаешь ты силу.
Ты состоишь из лучших в мире мест,
Летела машина. Шофёр озорной
Крутнул, улыбаясь, баранку.
И тут же заметил я на мостовой
Консервную смятую банку.
Ты, помнишь, смеялась над чувством моим,
Другого считая суженым?
А он, победитель, по планам твоим
Проехал, как ЗИЛ нагруженный.
Зачем же ты просишь забыть твой обман,
Иль думаешь, глупый вовсе я?
Ту банку к машине толкнул мальчуган,
А ты добровольно бросилась.
Отбил я атаки твоей красоты
У сердца на самом пороге.
Консервной раздавленной банкою ты
Посвящается Ярославу Смелякову
Купейные я жалую не слишком,
Мне ближе люд рабочих поездов.
Сажусь за столик, раскрываю книжку
С простым названьем – «Строгая любовь».
Губами шевеля и вслух почти,
С трудом слагает буквы на обложке.
– А ну-ка нам про строгую прочти!
Старательно стянула в два узла,
За Зинкою по книге, как за дочкой,
Внимая чтенью, следует она.
Заёрзал в беспокойстве мой сосед.
Молодцевато набок сбил фуражку,
Забыл, что за спиной полсотни лет.
И дважды крякнул в жилистый кулак.
В его житье, видать, такое было.
Почти такое. Может, чуть не так.
И снова «Эх!» – как новый чувства взлёт.
Дождь моет окна. Темень. И в вагоне,
К чертям на свиданье? Что ж, скатертью путь.
Сгорай, коль просторный наш мир тебе тесен.
Но как же ты смеешь во тьму улизнуть,
Не выплеснув людям волнующих песен?
Послушай-ка душу: в ней образ живой,
Он лучше вина захмелит и завьюжит;
Слезой родниковой, морскою волной,
Воркующим голубем рвётся наружу.
Напишут собратья твои обо всём,
Хорошего, разного – целые груды.
Досадится сад и достроится дом.
И всё, что в мечтах мы наметили, – будет!
Но песню твою, что свернётся в груди,
Легко по жизни пробежишь едва ль,
Она сложней, чем дважды два четыре.
В тысячевёрстную шагнул я даль,
А ты осталась в городской квартире.
«Мы гидротехники! Служить отчизне!»
И вдруг под вывеской «Союзпечать»,
Как безбилетник, спряталась от жизни.
Отшучивалась и звала медведем.
Пять лет в душе стучали поезда:
Пять лет я ждал – а может быть, приедет?
Теперь ты вспомнила, как я любил
На набережной промечтать весь вечер.
И пишешь, будто не хватает сил.
И пишешь, будто не дождёшься встречи.
И у меня занозинка осталась.
Но постепенно годы-жернова
Любовь к тебе перемололи в жалость.
Зачем перелицовывать обноски?
Я не могу, оставив Солнце здесь,
Песня
Полюбил любовью тайною
Девушку одну.
Ехали дорогой дальнею
Мы на целину.
Днём ударно в поле трудится,
А по вечерам
В клубе нотные премудрости
Объясняет нам.
И с недавних пор,
Чтоб приблизить час свидания,
Записался в хор.
Как я ей скажу,
Что с душою драматической
В клуб я прихожу?!
Разгадать секрет:
Долго ль быть ещё солистом мне,
К утру сырой туман прирос к посёлку.
Легко ль десятилетнему вставать?
Ещё парной, я падаю в двуколку
И до покоса продолжаю спать.
Под стать годам достали мне и косу
( И маленькие делает завод).
С волнением вступаю в клевер росный,
Чтоб первый в жизни повести заход.
Пошло на лад. Догнал отца, доволен.
– Ну что ж, сынок, пожалуй, срез хорош.
Теперь пошире ручку, вглубь поболе,
Ты слишком узко и легко идёшь…
Размеров разных не одна рубаха
Рвалась от пота на плечах юнца.
И с доброй жадностью к широким взмахам
Сошёл я в жизнь с отцовского крыльца.
В кабак подался с первой же получки,
А совесть приставляет к горлу нож:
«Эй-эй, дружок, очнись, пошире ручку,
Ты слишком узко и легко идёшь».
Очнулся. Скользкие друзья отстали.
С другими я пошёл тропой крутой.
Такие открывалися нам дали,
Что звон в ушах и крылья за спиной!
Поклон тебе, родная панорама:
Седой рассвет и травы в блеске рос.
Спасибо, папа. И спасибо, мама,
В сутолоке дней мелькают лица,
Многие похожи меж собой.
Лишь твоё не хочет повториться,
Ну хотя бы чёрточкой одной.
Но судьба сменила гнев на милость:
В тихом сквере на закате дня
Счастье долгожданное явилось,
Робко посмотрело на меня.
Тот же взор с грустинкой, те же плечи,
Завитки волос, бровей разлёт.
Со скамьи рванулся к ней навстречу,
Но она совсем не узнаёт.
Не словами, вздохом я ответил,
Объяснил ей всё печалью глаз:
«Извините, где-то есть на свете
В каждой душе колокольчик есть,
Совести нашей SOS.
Коль просигналит худую весть,
Что-то с тобой стряслось.
Недруг донос на тебя строчит,
Может быть, клевета?
Если сигнальщик в душе молчит,
Совесть твоя чиста.
Преданный друг посетил тебя,
Высказал свой упрёк.
Сделал он это без зла, любя.
Слышишь? Звенит звонок.
Если и друга не слышишь ты,
Значит, так низко пал.
Значит, вирусом глухоты
Не опоздать бы заглянуть
В себя в конце пути.
Что сделал доброго – забудь,
Обиды всем прости.
И груз твоей неправоты
Туда не уноси:
У всех, кого обидел ты,
Прощенья попроси.
Опять могильный бугорок
Приснился нынче мне.
Увидеть наяву не смог,
Приходит лишь во сне.
…В то лето засуха была,
И зной спалил поля.
Юнцом зелёным из села
Уехал в город я.
Себя-то спас, но в тот же год
Мне написал сосед,
Что мать с постели не встаёт
И что отца уж нет.
Со мной на кладбище сходить
Сил не хватило ей.
Но не могу себе простить,
Что не спросил людей.
Так и не знаю место то,
Давно упущен срок.
И не покажет мне никто
Тот холмик – бугорок.
А жизнь торопится, спешит,
Придёт и мой конец.
Сними тяжёлый грех с души,
Всё, что случится раннею весной,
Припомнится осеннею порою.
Мальчишки, опалённые войной,
Мы и в несчастье были детворою.
Сорок шестого года пацаны
Голодные резвились что есть мочи.
Из плащ-палаток сшитые штаны
Шуршали в лопухах до полуночи.
Нас в шутку обзывали тощаком
(В желудках мы не ощущали груза),
Шныряли по крапиве босиком,
А кое-кто, вдобавок, голопузым.
Митяй-вожак не раз совет держал,
Решенье не навязывая с маху:
– Рубаху старенькую я достал,
Кто больше всех нуждается в рубахе?
Не я один, когда вошли в года,
Покинул колыбель свою родную.
Мы, не сговариваясь, кто куда
За счастьем разбежались врассыпную.
И вот теперь, через полсотни лет,
Одну мечту в душе своей лелею:
Собраться бы в деревне на совет
И слёзно извиниться перед нею.
Уже не с каждым годом – с каждым днём
Нуждаюсь в нашей встрече всё острее.
Присесть бы на завалинке рядком…
Июнь богат на перемены:
То сушь, то хлынет проливной.
Два воза клеверного сена
Отец и сын везут домой.
Казалось, радуйся безмерно,
Но батька пьянкой упрекнул.
И на душе у парня скверно,
Хоть снова уходи в загул.
Отец не свят и не святоша,
Но пьяным не был отродясь.
С досады сын ударил лошадь,
И колесо вильнуло в грязь.
Схватился быстренько за вилы,
Чтоб от паденья воз сдержать.
Упёрся сбоку. Тают силы.
Не захотел отца позвать.
Крутой характерец у чада,
Молчит, как в рот воды набрал.
О том, что приключилось сзади,
Отец пока ещё не знал.
Воз валится, вот-вот накроет,
Скорее ноги уноси.
И тут он выкрикнул с мольбою:
– Папаня, падает, спаси!
Вот так и мы в пути-дороге
Беспечно тратим дней запас.
И лишь тогда взываем к Богу,
Сладко пьётся из ровных строчек
Родниковая чистота.
И душа ничего не хочет,
Вся она тобой занята.
Сон хотел бы мне перечислить
Кадры будничной суеты.
Но кладу под подушку письма,
Чтобы снилась мне только ты.
Если, видя, что засыпаю,
К сердцу вором крадётся грусть,
Я их снова впотьмах читаю,
От рожденья все мы скакуны,
В наших планах тысячи свершений.
Верим в то, что сказочно сильны
И что каждый по таланту – гений.
Не ходьба по жизни, а галоп,
Хочешь мир объять необозримый.
За дела хватаешься взахлёб
(А они сторонкою да мимо).
Ах, как долго ехал я и шёл.
Сделано в пути не так уж мало.
Каюсь, не всегда и хорошо.
К сожаленью, всякое бывало.
А теперь вот оборвался взлёт,
В мир свершений затворилась дверца.
Всё сильней несбыточность гнетёт,
Всё слабее позывные сердца.
Лишь во сне держусь я на плаву
И стараюсь делу не подгадить.
А проснусь и вижу наяву –
Не суметь, не справиться, не сладить.
Веру в завтра потерял уже.
Прошлое как будто ветром сдуло.
Потому так зябко на душе,
Потому к стихам и потянуло.
Стоп. А ведь дела не так плохи,