* * *
Моей жене
С заката солнцу не взойти, –
Туман закрыл родные дали.
И БУБЕНЦЫ отлепетали…
И я опять один В ПУТИ.
ЧУЖИЕ ЗВЁЗДЫ… Я устал.
Воспоминания тускнеют,
Жизнь переполнила бокал,
И капли, падая, твердеют.
Стучат, как град, как янтари
Оборванных старинных чёток:
В них жёлтый лист, в них свет зари,
Простор полей и гнёт решёток.
Ты собери их, собери…
В них я, я жизнь им дал когда-то…
И перевьются ЯНТАРИ
С любимым именем: Агата.
1930
Из письма Агаты
* * *
Я развернул всю ширь мою,
Всё отдал жизни без оглядки.
Теперь читаю жизнь свою
Один с свечой, в тиши палатки.
И пробегая цепи дней,
Душа сгоревшему прощает.
И небо Африки родней
Чужими звёздами ласкает…
Сфинкс
Всё на Восток глядит его безликий лик,
Туда, где три страны давно уже уснули.
Скажи, о, сфинкс, кто мысль твою постиг?
Кому хоть раз глаза твои блеснули?
Плывут созвездия в небесной вышине,
Звучат, как письмена, алмазные узоры…
И сфинкс молчит… И в чуткой тишине
Так пристальны загадочные взоры.
Кто сотворил его в безумии своём?
Чья мысль великая здесь в нём окаменела?
Бесплодно всё… всё тлен… скорей уйдём!
Звезда, скатившись, в сердце прозвенела.
Уйди… Здесь всё всегда… всегда Пустыня спит…
И сфинкс молчит всегда – ему ничто не ново.
А в вышине над ним горит
Алмазное Божественное Слово.
Как странно…
Как странно, как странно – вас больше уж нет!
Я снова вернулся, я вновь у тех мест;
Я снова увидел ваш холмик и крест;
Я помню и ладан, и гроб, и левкой,
Я помню и дьякона «Вечный покой»;
И слёзы, и пенье, и странное «нет»…
И вот теперь холмик, и вот теперь крест…
Вы умерли, знаю, но что это значит?
Как странно, как странно… Но я-то ведь есть?
Я вашу легенду успел ведь прочесть?
Но то, что вы были, куда же ушло?
Ведь солнце не умерло, если зашло?
Как странно, как странно… Но кто это плачет?
Но я-то всё ж помню – и снова вы есть!
Я снова вернулся, я вновь у тех мест…
Зачем же тут холмик, зачем же тут крест?
Ростов-на-Дону, 1918 г.
Отчаяние
Я чую Беззвучности зовы,
Готов Безнадежность принять;
О, если бы можно опять
Разбить, как когда-то, оковы!
Стою на тяжёлом пути.
О, если б, хотя на мгновенье,
Мне можно бы в детство уйти,
Забыться, хотя в сновиденьи.
Спаси меня, Кроткая Мать!
Закрой меня тихим покровом,
Позволь отошедших позвать,
Пригрей примиряющим Словом.
Дай прежнюю ясность дорог,
Простри Свои светлые руки;
Прилечь мне позволь на порог
И слушать Предвечности звуки.
Я так истомлён на пути.
Я страстно молю лишь забвенья.
Позволь мне, хотя б в сновиденьи,
В минувшую Ясность уйти.
* * *
Синие сумерки тихо слетали,
Медленно вечер угас.
Что-то душой мы опять угадали,
Что-то прошло мимо нас.
Дымная вдаль уводила аллея,
Колокол близко гудел.
Крепче любил я тебя и грустнее,
Но рассказать не сумел.
Как позабыть этот терпкий и влажный
Запах опавших листов,
Этот осенний, унылый, протяжный
Церкви молитвенный зов.
Как позабыть твои тонкие руки,
Маленький жемчуг кольца,
Это предчувствие вечной разлуки.
Призрак проплывший конца.
Абиссиния
* * *
Усну когда-нибудь и я
Под крышкой белою навеки,
А в звёздной смене бытия
Плескаться также будут реки.
Из сердца выпавший алмаз,
Скатившись, промелькнёт куда-то…
И скажут люди: – вон погас
Зелёный луч в игре заката.
Я жил! Я жил! И я сгорел…
Пусть я раздавлен у порога, –
Но я дыханием согрел
Один янтарь на чётках Бога!
1936
* * *
Я берегу свой теплый плен
И синих глаз боюсь укора,
Всё здесь знакомо – гобелен,
Часы саксонского фарфора.
Уютность шкуры на полу,
На шторах отблески камина,
И маска Пушкина в углу,
И замиранье клавесина!
Ты знаешь – я тебя люблю.
Но всё ж, я целым миром болен!
Я жадно жизнь во всём ловлю,
Я слишком жаден, слишком волен!
Люблю толпу на Place Vendome,
Сны о былом в Версальском Парке,
Мой абиссинский бедный дом,
И путь в Годжам, где очень жарко.
Лазурный, солнечный Босфор,
Кривые улицы Стамбула,
Степей Монголии простор,
Священный контур Богдаула,
Таверну в угольном порту, –
Кладу шары я метко в лузы, –
Солёный ветер по утру,
Смолой испачканные блузы,
Ночные всплески волн о борт…
Люблю следить маяк во мраке.
А утром – вновь знакомый порт,
И чайный домик в Нагасаки…
Какое счастие дышать
Ветрами всех миров над бездной!
Её глубины осознать
И мчаться с миром в пыли звездной!
* * *
Закружило меня, оторвало и кинуло,
Это было сильней, – я не мог не идти –
Меня в Африке Красное море подкинуло
На прожжённые солнцем пески Джибути.
В третий раз покидаю я Красное Море,
Несравнимое с рядом знакомых морей,
Вслед за мною причалило жданное горе,
И погнало в Пустыню послушать зверей.
Солнце Старой Пустыни отрадно и благостно.
Горя мелкий ручей под лучами иссяк.
Звоны воли моей беспечальны и радостны, –
Я в Пустыне – Колумб-Открыватель, моряк!
Русский в Абиссинии
Я не всегда таким был скучным, –
Слагал немало небылиц.
Теперь к Пустыни я приручен.
Я так отвык от белых лиц.
Раз в месяц раб приносит почту,
Пробыв в пути двенадцать дней,
Я сам себе читаю ночью
Приветы вспомнивших друзей.
Храню погоны и кокарду
От службы русскому Царю, –
Кормя ручного леопарда,
Я с ним по-русски говорю.
И вспоминаю Гумилёва…
Что ждёт, скрываясь впереди?
Когда-нибудь вернусь я снова,
– Теперь же жизнь меня не жди!
Аддис-Абебе, Абиссиния
* * *
Когда догорит полоса над пустыней,
И коршунов крики замрут,
В дали неприветной, сиренево-синей
Уснувшие силы встают.
Нужны человеку надёжные стены,
И свет, и веселье нужны.
Забудь о Пустыне – там стонут гиены,
Там бродят кровавые сны.
Века и века сон Пустынь не нарушен.
Сознанье – пески замели.
Поддайся, усни – и замучают душу
Видения Чёрной Земли!
1936
* * *
За эвкалиптами желтеют облака.
Луна глядит, как глаз больного зверя.
И сердце мучает, касаяся слегка,
Предчувствием потери…
Ещё один ненужный день ушел…
Заплакала далёкая багана.
Рука опять ласкает ствол
Холодного Нагана…
Засыпающим
Я знаю жизнь, я слышал смерти шёпот,
Мне палец чёрный много раз грозил.
Я видел блеск штыков и боя грохот…
Я так устал… Я много позабыл…
Зовут простить и позабыть былое,
Мне говорят: «События бегут,
И что вчера ценили, как святое,
Сегодня утром люди не поймут.
Не много вас осталося, поэты,
И верьте нам, – не нужны, не слышны
Все ваши песни, что поются где-то
За рубежом, – красивы, – но смешны…».
Несчастный край! Без крова и одежды
Бредут толпы измученных людей.
Погасли слабые огни надежды,
И ночь царит над Родиной моей!
Так как молчать, когда в душе так много
Громовых слов! Когда душа горит!
Бог даст, я пригожусь и для иного,
Пока ж меня предгрозие томит!
Припомнились казачие мне степи,
Когда непонятые и одни,
Мы рвали прочь сковавшие нас цепи!
– Я помню вас, Корниловские дни!
Придёт пора! Блеснёт зовущей новью,
Опомнится родимая земля!
Омоем мы своей горячей кровью
Всю ржавчину усталого Кремля!
Теперь же здесь, пока мне Бог поможет,
Я буду петь упрямое своё,
А если песни эти вас тревожат,
Вы выньте сердце русское моё!
Берлин
* * *
Е. И. В. Великому Князю Андрею Владимировичу
От многих берегов я отплывал,
И мир земной давно мне тесен.
Я десять лет беспечно засыпал
Под звуки абиссинских песен.
И там, один, затерянный в горах,
Под грома тяжкие раскаты,
Я понял, как велик, велик Аллах,
И как его веленья святы.
За облака я часто принимал
Сквозные контуры Синая.
Я русскую деревню основал
В лесах глухого Парагвая.
Все страны возвращаются, как сны,
Родная не вернётся только…
На берегу широкой Параны
О Волге я тоскую горько…
15 янв. 1936
Парагвай
* * *
Другу В. А. Башмакову
в день его Ангела
15 июля 1935 г.
Быть может, срок уже намечен,
И вздох последний близок мой.
Заглянут в гроб пугливо свечи.
Душа уйдёт… опять домой…
Я в бесконечности Вселенной,
В приливах и отливах волн,
Забуду я свой образ тленный,
Мой опрокинувшийся чёлн…
И в содроганиях прозренья
Дано внезапно будет мне
То, что поэту вдохновенье
Дарует смутно в смутном сне…
Но знаю, что опять тоскуя
По милой и смешной Земле,
Покорный прошлому, приду я
И спрячусь робко в полумгле.
И будет сладкая отрада,
Как было раз… давным-давно –
Почуять запах листопада
И заглянуть в твоё окно.
Асунсион, Парагвай
На грани
Я умирал. За спинкой изголовья
Стояла Смерть. Я чувствовал ее.
Душа тянулась. Медленною кровью
Чуть билось сердце бедное моё.
Порою зажигалося сознанье,
Сменив тягучий, надоевший бред:
Я различал и нянино вязанье
И в синей рамке дорогой портрет.
И слышал плач и шорохи в гостиной,
И кашель доктора в дверях глухой.
Но миг спустя, томительный и длинный
Спускался бред и тёплою волной
Мозг заливал мне. Стены колебались
И чудилось, что если захочу
И напрягусь, чтоб ними оборвались,
То стану лёгким я и улечу.
© Павел Булыгин, 1918 – 1936.
© 45 параллель, 2016.