Осип Мандельштам

Осип Мандельштам

Все стихи Осипа Мандельштама

Silentium *

 

Она ещё не родилась,

Она и музыка и слово,

И потому всего живого

Ненарушаемая связь.

 

Спокойно дышат моря груди,

Но, как безумный, светел день,

И пены бледная сирень

В мутно-лазоревом сосуде.

 

Да обретут мои уста

Первоначальную немоту,

Как кристаллическую ноту,

Что от рождения чиста!

 

Останься пеной, Афродита,

И слово в музыку вернись,

И сердце сердца устыдись,

С первоосновой жизни слито!

_________________

* молчание (лат.)

 

1910

 

* * *

 

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочёл до середины:

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

 

Как журавлиный клин в чужие рубежи –

На головах царей божественная пена –

Куда плывёте вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

 

И море, и Гомер – всё движется любовью.

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,

И море чёрное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

 

1915

 

 

* * *

 

О. Арбениной

 

В Петербурге мы сойдёмся снова,

Словно солнце мы похоронили в нём,

И блаженное, бессмысленное слово

В первый раз произнесём.

В чёрном бархате советской ночи,

В бархате всемирной пустоты,

Всё поют блаженных жён родные очи,

Всё цветут бессмертные цветы.

 

Дикой кошкой горбится столица,

На мосту патруль стоит,

Только злой мотор во мгле промчится

И кукушкой прокричит.

Мне не надо пропуска ночного,

Часовых я не боюсь:

За блаженное, бессмысленное слово

Я в ночи советской помолюсь.

 

Слышу лёгкий театральный шорох

И девическое «ах» –

И бессмертных роз огромный ворох

У Киприды на руках.

У костра мы греемся от скуки,

Может быть, века пройдут,

И блаженных жён родные руки

Лёгкий пепел соберут.

 

Где-то грядки красные партера,

Пышно взбиты шифоньерки лож,

Заводная кукла офицера –

Не для чёрных душ и низменных святош...

Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи

В чёрном бархате всемирной пустоты.

Всё поют блаженных жён крутые плечи,

А ночного солнца не заметишь ты.

 

1920

 

* * *

 

Н. Хазиной

 

Вернись в смесительное лоно,

Откуда, Лия, ты пришла,

За то, что солнцу Илиона

Ты жёлтый сумрак предпочла.

 

Иди, никто тебя не тронет,

На грудь отца в глухую ночь

Пускай главу свою уронит

Кровосмесительница-дочь.

 

Но роковая перемена

В тебе исполниться должна.

Ты будешь Лия – не Елена, –

Не потому наречена,

 

Что царской крови тяжелее

Струиться в жилах, чем другой –

Нет, ты полюбишь иудея,

Исчезнешь в нём – и Бог с тобой.

 

1920

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Вооружённый зреньем узких ос,

Сосущих ось земную, ось земную,

Я чую всё, с чем свидеться пришлось,

И вспоминаю наизусть и всуе.

 

И не рисую я, и не пою,

И не вожу смычком черноголосым:

Я только в жизнь впиваюсь и люблю

Завидовать могучим, хитрым осам.

 

О, если б и меня когда-нибудь могло

Заставить – сон и смерть минуя –

Стрекало воздуха и летнее тепло

Услышать ось земную, ось земную...

 

Февраль 1937

 

Восьмистишия

 

* * *

 

Люблю появление ткани,

Когда после двух или трёх,

А то четырёх задыханий

Придёт выпрямительный вздох –

 

И дугами парусных гонок

Зелёные формы чертя,

Играет пространство спросонок –

Не знавшее люльки дитя.

 

* * *

 

И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,

И Гёте, свищущий на вьющейся тропе,

И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,

Считали пульс толпы и верили толпе.

Быть может, прежде губ уже родился шёпот

И в бездревесности кружилися листы,

И те, кому мы посвящаем опыт,

До опыта приобрели черты.

 

* * *

 

Скажи мне, чертёжник пустыни,

Арабских песков геометр,

Ужели безудержность линий

Сильнее, чем дующий ветр?

– Меня не касается трепет

Его иудейских забот –

Он опыт из лепета лепит

И лепет из опыта пьёт...

 

Ноябрь 1933 – январь 1934

 

* * *

 

Дано мне тело – что мне делать с ним,

Таким единым и таким моим?

 

За радость тихую дышать и жить

Кого, скажите, мне благодарить?

 

Я и садовник, я же и цветок,

В темнице мира я не одинок.

 

На стёкла вечности уже легло

Моё дыхание, моё тепло.

 

Запечатлеется на нём узор,

Неузнаваемый с недавних пор.

 

Пускай мгновения стекает муть –

Узора милого не зачеркнуть.

 

1909

 

Декабрист

 

– Тому свидетельство языческий сенат –

Сии дела не умирают! –

Он раскурил чубук и запахнул халат,

А рядом в шахматы играют.

 

Честолюбивый сон он променял на сруб

В глухом урочище Сибири

И вычурный чубук у ядовитых губ,

Сказавших правду в скорбном мире.

 

Шумели в первый раз германские дубы,

Европа плакала в тенётах,

Квадриги чёрные вставали на дыбы

На триумфальных поворотах.

 

Бывало, голубой в стаканах пунш горит,

С широким шумом самовара

Подруга рейнская тихонько говорит,

Вольнолюбивая гитара.

 

– Ещё волнуются живые голоса

О сладкой вольности гражданства! –

Но жертвы не хотят слепые небеса:

Вернее труд и постоянство.

 

Всё перепуталось, и некому сказать,

Что, постепенно холодея,

Всё перепуталось, и сладко повторять:

Россия, Лета, Лорелея.

 

1917

 

* * *

 

Есть иволги в лесах, и гласных долгота

В тонических стихах единственная мера.

Но только раз в году бывает разлита

В природе длительность, как в метрике Гомера.

 

Как бы цезурою зияет этот день:

Уже с утра покой и трудные длинноты;

Волы на пастбище, и золотая лень

Из тростника извлечь богатство целой ноты.

 

1914

 

 

* * *

 

Жил Александр Герцович,

Еврейский музыкант, –

Он Шуберта наверчивал,

Как чистый бриллиант.

 

И всласть, с утра до вечера,

Заученную вхруст,

Одну сонату вечную

Твердил он наизусть...

 

Что, Александр Герцович,

На улице темно?

Брось, Александр Скерцович,

Чего там?.. Всё равно...

 

Пускай там итальяночка,

Покуда снег хрустит,

На узеньких на саночках

За Шубертом летит.

 

Нам с музыкой-голубою

Не страшно умереть,

А там – вороньей шубою

На вешалке висеть...

 

Всё, Александр Cердцевич,

Заверчено давно,

Брось, Александр Скерцевич,

Чего там! Всё равно...

 

Март 1931

 

* * *

 

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

 

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей, –

 

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых костей в колесе,

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе.

 

Уведи меня в ночь, где течёт Енисей

И сосна до звезды достаёт,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьёт.

 

Март 1931

 

* * *

 

За то, что я руки твои не сумел удержать,

За то, что я предал солёные нежные губы,

Я должен рассвета в дремучем акрополе ждать.

Как я ненавижу пахучие древние срубы.

 

Ахейские мужи во тьме снаряжают коня,

Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко,

Никак не уляжется крови сухая возня,

И нет для тебя ни названья, ни звука, ни слепка.

 

Как мог я подумать, что ты возвратишься, как смел!

Зачем преждевременно я от тебя оторвался!

Ещё не рассеялся мрак и петух не пропел,

Ещё в древесину горячий топор не врезался.

 

Прозрачной слезой на стенах проступила смола,

И чувствует город свои деревянные рёбра,

Но хлынула к лестницам кровь и на приступ пошла,

И трижды приснился мужьям соблазнительный образ.

 

Где милая Троя? где царский, где девичий дом?

Он будет разрушен, высокий Приамов скворечник.

И падают стрелы сухим деревянным дождём,

И стрелы другие растут на земле, как орешник.

 

Последней звезды безболезненно гаснет укол,

И серою ласточкой утро в окно постучится,

И медленный день, как в соломе проснувшийся вол,

На стогнах шершавых от долгого сна шевелится.

 

Декабрь 1920

 

Из табора улицы тёмной...

 

Я буду метаться по табору улицы тёмной

За веткой черёмухи в чёрной рессорной карете,

За капором снега, за вечным за мельничным шумом...

 

Я только запомнил каштановых прядей осечки,

Придымленных горечью – нет, с муравьиной кислинкой,

От них на губах остаётся янтарная сухость.

 

В такие минуты и воздух мне кажется карим,

И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой;

И то, что я знаю о яблочной розовой коже...

 

Но всё же скрипели извозчичьих санок полозья,

В плетёнку рогожи глядели колючие звёзды,

И били вразрядку копыта по клавишам мёрзлым.

 

И только и свету – что в звёздной колючей неправде,

А жизнь проплывёт театрального капора пеной,

И некому молвить: «из табора улицы тёмной» ...

 

1925

 

* * *

 

Куда мне деться в этом январе?

Открытый город сумасбродно цепок...

От замкнутых я, что ли, пьян дверей? –

И хочется мычать от всех замков и скрепок.

 

И переулков лающих чулки,

И улиц перекошенных чуланы –

И прячутся поспешно в уголки

И выбегают из углов угланы...

 

И в яму, в бородавчатую темь

Скольжу к обледенелой водокачке

И, спотыкаясь, мёртвый воздух ем,

И разлетаются грачи в горячке –

 

А я за ними ахаю, крича

В какой-то мёрзлый деревянный короб:

– Читателя! советчика! врача!

На лестнице колючей – разговора б!

 

Конец января - февраль 1937

 

Ламарк

 

Был старик, застенчивый как мальчик,

Неуклюжий, робкий патриарх...

Кто за честь природы фехтовальщик?

Ну, конечно, пламенный Ламарк.

 

Если всё живое лишь помарка

За короткий выморочный день,

На подвижной лестнице Ламарка

Я займу последнюю ступень.

 

К кольчецам спущусь и к усоногим,

Прошуршав средь ящериц и змей,

По упругим сходням, по излогам

Сокращусь, исчезну, как Протей.

 

Роговую мантию надену,

От горячей крови откажусь,

Обрасту присосками и в пену

Океана завитком вопьюсь.

 

Мы прошли разряды насекомых

С наливными рюмочками глаз.

Он сказал: природа вся в разломах,

Зренья нет – ты зришь в последний раз.

 

Он сказал: довольно полнозвучья, –

Ты напрасно Моцарта любил:

Наступает глухота паучья,

Здесь провал сильнее наших сил.

 

И от нас природа отступила –

Так, как будто мы ей не нужны,

И продольный мозг она вложила,

Словно шпагу, в тёмные ножны.

 

И подъёмный мост она забыла,

Опоздала опустить для тех,

У кого зелёная могила,

Красное дыханье, гибкий смех...

 

Май 1932

 

Ласточка

 

Я слово позабыл, что я хотел сказать. 
Слепая ласточка в чертог теней вернётся, 
На крыльях срезанных, с прозрачными играть. 
B беспамятстве ночная песнь поётся.


Не слышно птиц. Бессмертник не цветёт. 
Прозрачны гривы табуна ночного. 
B сухой реке пустой челнок плывёт. 
Среди кузнечиков беспамятствует слово.


И медленно растёт, как бы шатёр иль храм, 
То вдруг прикинется безумной Антигоной, 
То мёртвой ласточкой бросается к ногам, 
С стигийской нежностью и веткою зелёной.


О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд, 
И выпуклую радость узнаванья. 
Я так боюсь рыданья Аонид, 
Тумана, звона и зиянья!


А смертным власть дана любить и узнавать, 
Для них и звук в персты прольётся, 
Но я забыл, что я хочу сказать,
И мысль бесплотная в чертог теней вернётся.


Bсё не о том прозрачная твердит, 
Всё ласточка, подружка, Антигона... 
И на губах, как чёрный лёд, горит 
Стигийского воспоминанье звона.

 

1920

 

 

Ленинград

 

Я вернулся в мой город, знакомый до слёз,

До прожилок, до детских припухлых желёз.

 

Ты вернулся сюда, так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

 

Узнавай же скорее декабрьский денёк,

Где к зловещему дёгтю подмешан желток.

 

Петербург! я ещё не хочу умирать!

У тебя телефонов моих номера.

 

Петербург! У меня ещё есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

 

Я на лестнице чёрной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

 

И всю ночь напролёт жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

 

Декабрь 1930

 

* * *

 

Мы живём, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлёвского горца.

 

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

 

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей,

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет.

 

Как подковы, куёт за указом указ –

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него – то малина

И широкая грудь осетина.

 

Ноябрь 1933

 

* * *

 

Мы напряжённого молчанья не выносим –

Несовершенство душ обидно, наконец!

И в замешательстве уж объявился чтец,

И радостно его приветствовали: просим!

 

Я так и знал, кто здесь присутствовал незримо;

Кошмарный человек читает Улялюм.

Значенье – суета, и слово – только шум,

Когда фонетика – служанка серафима.

 

О доме Эшеров Эдгара пела арфа.

Безумный воду пил, очнулся и умолк.

Я был на улице. Свистел осенний шёлк,–

И горло греет шёлк щекочущего шарфа...

 

1912

 

* * *

 

Нет, никогда, ничей я не был современник,

Мне не с руки почёт такой.

О, как противен мне какой-то соименник,

То был не я, то был другой.

 

Два сонных яблока у века-властелина

И глиняный прекрасный рот,

Но к млеющей руке стареющего сына

Он, умирая, припадёт.

 

Я с веком поднимал болезненные веки –

Два сонных яблока больших,

И мне гремучие рассказывали реки

Ход воспалённых тяжб людских.

 

Сто лет тому назад подушками белела

Складная лёгкая постель,

И странно вытянулось глиняное тело, –

Кончался века первый хмель.

 

Среди скрипучего похода мирового –

Какая лёгкая кровать!

Ну что же, если нам не выковать другого,

Давайте с веком вековать.

 

И в жаркой комнате, в кибитке и в палатке

Век умирает, – а потом

Два сонных яблока на роговой облатке

Сияют перистым огнём.

 

1924

 

Петербургские строфы

 

Н. Гумилёву

 

Над желтизной правительственных зданий

Кружилась долго мутная метель,

И правовед опять садится в сани,

Широким жестом запахнув шинель.

 

Зимуют пароходы. На припёке

Зажглось каюты толстое стекло.

Чудовищна, как броненосец в доке,

Россия отдыхает тяжело.

 

А над Невой – посольства полумира,

Адмиралтейство, солнце, тишина!

И государства жёсткая порфира,

Как власяница грубая, бедна.

 

Тяжка обуза северного сноба –

Онегина старинная тоска;

На площади Сената – вал сугроба,

Дымок костра и холодок штыка...

 

Черпали воду ялики, и чайки

Морские посещали склад пеньки,

Где, продавая сбитень или сайки,

Лишь оперные бродят мужики.

 

Летит в туман моторов вереница;

Самолюбивый, скромный пешеход –

Чудак Евгений – бедности стыдится,

Бензин вдыхает и судьбу клянёт!

 

1913

 

* * *

 

Пусти меня, отдай меня, Воронеж:

Уронишь ты меня иль проворонишь,

Ты выронишь меня или вернёшь, –

Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож...

 

Апрель 1935, Воронеж

 

* * *

 

С миром державным я был лишь ребячески связан,

Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья –

И ни крупицей души я ему не обязан,

Как я ни мучал себя по чужому подобью.

 

С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой

Я не стоял под египетским портиком банка,

И над лимонной Невою под хруст сторублёвый

Мне никогда, никогда не плясала цыганка.

 

Чуя грядущие казни, от рёва событий мятежных

Я убежал к нереидам на Чёрное море,

И от красавиц тогдашних – от тех европеянок нежных –

Сколько я принял смущенья, надсады и горя!

 

Так отчего ж до сих пор этот город довлеет

Мыслям и чувствам моим по старинному праву?

Он от пожаров ещё и морозов наглее,

Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый!

 

Не потому ль, что я видел на детской картинке

Леди Годиву с распущенной рыжею гривой,

Я повторяю ещё про себя, под сурдинку:

– Леди Годива, прощай… Я не помню, Годива...

 

Январь-февраль 1931

 

 

* * *

 

Только детские книги читать,

Только детские думы лелеять.

Всё большое далёко развеять,

Из глубокой печали восстать.

 

Я от жизни смертельно устал,

Ничего от неё не приемлю,

Но люблю мою бедную землю

Оттого, что иной не видал.

 

Я качался в далёком саду

На простой деревянной качели,

И высокие тёмные ели

Вспоминаю в туманном бреду.

 

1908

 

* * *

 

Это какая улица?

Улица Мандельштама.

Что за фамилия чёртова —

Как её ни вывёртывай,

Криво звучит, а не прямо.

 

Мало в нём было линейного,

Нрава он не был лилейного,

И потому эта улица

Или, верней, эта яма

Так и зовётся по имени

Этого Мандельштама...

 

Апрель 1935

 

* * *

 

О. Арбениной

 

Я наравне с другими

Хочу тебе служить,

От ревности сухими

Губами ворожить.

Не утоляет слово

Мне пересохших уст,

И без тебя мне снова

Дремучий воздух пуст.

 

Я больше не ревную,

Но я тебя хочу,

И сам себя несу я,

Как жертву, палачу.

Тебя не назову я

Ни радость, ни любовь;

На дикую, чужую

Мне подменили кровь.

 

Ещё одно мгновенье,

И я скажу тебе:

Не радость, а мученье

Я нахожу в тебе.

И, словно преступленье,

Меня к тебе влечёт

Искусанный в смятеньи

Вишнёвый нежный рот.

 

Вернись ко мне скорее:

Мне страшно без тебя.

Я никогда сильнее

Не чувствовал тебя.

И всё, чего хочу я,

Я вижу наяву.

Я больше не ревную,

Но я тебя зову.

 

1920

 

* * *

 

Я по лесенке приставной

Лез на всклоченный сеновал, –

Я дышал звёзд млечных трухой,

Колтуном пространства дышал.

 

И подумал: зачем будить

Удлинённых звучаний рой,

В этой вечной склоке ловить

Эолийский чудесный строй?

 

Звёзд в ковше медведицы семь.

Добрых чувств на земле пять.

Набухает, звенит темь,

И растёт, и звенит опять.

 

Распряжённый огромный воз

Поперёк вселенной торчит.

Сеновала древний хаос

Защекочет, запорошит…

 

Не своей чешуёй шуршим,

Против шерсти мира поём.

Лиру строим, словно спешим

Обрасти косматым руном.

 

Из гнезда упавших щеглов

Косари приносят назад, –

Из горящих вырвусь рядов

И вернусь в родной звукоряд.

 

Чтобы розовой крови связь

И травы сухорукий звон

Распростились: одна – скрепясь,

А другая – в заумный сон.

 

1922