Ротко
картины Ротко,
если коротко –
просто полосы.
Ротко – дорого,
цвет бесценен.
штуки красного
полотенцами
вдоль холстов
спокойно размотаны.
окна РОСТА?
окна Ротко!
ровным светом
жёлтым, оранжевым
светят ясные,
светят ярые.
цвет работает,
свет работает –
Ротко колер
впряг в плуг.
и, замкнув круг,
взрезал полотна рук:
мания Ротко –
полоска крови,
посмертный трюк.
Дож
северно-венецианский дож
неторопливый дождь
по городу шествует и
вот уже нет земли
множество новых каналов
свеженаполненных луж
труб водосточных каллы
тихо звенят туш
каждый простой чел
тонет в его парче
как же устал работать веслом
дом
Звук осени...
звук осени – сплошное «ш»:
и шелест мокрых шин,
и шорох листопада,
и шаг дождя по тропам старых крыш,
и стук глухой сорвавшихся каштанов,
и шёпот облетающего сада,
и трение пожухлых жёлтых рук
тех листьев, что, лежа в преддверье рая,
торопятся друг друга обласкать –
тотальный зыбкий звук,
звук-сумрак, звук-скольженье,
и птиц трепещущие рваные движенья –
беззвучное растянутое «шшшш» летящей стаи
на грани тишины, молчания на грани –
на волосок от саги умираний,
на точке той,
что между роскошью и крайней нищетой –
и так же наш язык, на нёбе возлежа,
воспроизводит «ш» у тихого предела,
как лист сухой к земле старается прижать
своё истаивающее тело.
Сахарница
Сахарница похожа на погребальную урну.
Стоит – руки в боки.
Наполнена прахом сахарного тростника.
Шуршали под ветром рощи,
тугие стебли предчувствовали,
что будущая жизнь невероятна, бела, легка.
Стебли смотрели вверх и видели
чашу необычайно длинную,
вогнутую, от края земли до края:
синяя, вся – обещание и намёк
на нечто непостижимое, несбыточное пока.
И всё подмигивали о чём-то, словно предупреждали,
крупитчатые, рассыпчатые сахарные облака.
Всё чаще...
Всё чаще в эмоциональной гамме
моей проглядывает мама –
а раньше я была неодолимо
едина…
Вместо меня смеётся звонко
и правит мимикой моей
под личностной моею плёнкой.
С улыбкой ждёт любых скорбей,
волнения на шутку сводит,
легко скользит по краю моды –
расположилась внутривенно.
И я уже – не только я.
Во мне останется, наверно,
теперь до насыпного вала –
до моего финала.
Она во мне как часть меня –
и этот смех, как звук маримбы,
переливаясь и звеня,
её – и мой теперь – он прибыл
из генетических глубин.
Ну что ж, будь дома –
come in.
Начало марта
На самом деле
на лёгком теле
неба
одежды рваные –
не драма, но
элегия. Прозрачные пряди солнца –
солома полей небесных:
сыплется, щекочет лица,
щекочет бересту
берёз пятнистых,
и все мы вздыхаем,
вдыхаем
духмяный
воздух под родниковыми струями ветра.
Всё рябое, пегое,
многоточия снега
ничего не скрывают, да и смыслы смазаны.
Вот-вот у гнезда за пазухой
начнётся шевеление, домострой, писк.
И в узких прорехах какая всё-таки синяя эта высь.
Лосево
Солнце заходит в сосны, словно в порт,
начинает покачиваться на стволах.
Кроны шумят не менее, чем прибой.
Сыплется золотой прах
микро-чешуек, и в гамаке
возлежит, о девичьем разном мечтая,
не снявшая розовых кед
Лолита тире Даная.
* * *
Свистит осока,
сипит осока
по-змеиному,
по-звериному,
и маракас тростника
заглушает цикад
щелчкообразный хор,
действуя наперекор.
* * *
Достаёшь смартфон и делаешь панорамный
снимок, ведя рукой от востока до запада.
Убираешь смартфон и то же глазами
раз за разом воспроизводишь движение,
попав в западню
облаков. Лёгкое жжение
взывает к веку, требуя увлажнения радужной оболочки.
Но око радо
прикладывать облачные платочки.
Бесконечность небесных миров, мимолётность награды.
* * *
Столько холста, что слева ещё светло,
справа уже темно,
а посередине – зарницы
в полном молчании,
словно туча сорвала голос.
Вспыхивает, искрится
белый небесный волос.
Как молока плеснули –
и снова тёмное мироздание.
Сосны на чёрных ходулях
обступают тех, что дерзнули
мерить песок шагами
ночью, вдали от огней.
Лишь берег тайком на память
сунет в карман репей.
Три оси
три оси
недавней Руси
три Иосифа
Мандельштам
Сталин
Бродский
Иосиф Прекрасный
Иосиф Волоцкий
Иосиф Обручник
в звуках тягучих
«Он приумножит»
в имя заложено.
что приумножит –
то, что внутри.
бери и смотри.
лебедь, щука и рак
где из них рак –
ясно и так
Ледяные облака
ледяные облака
роняют замёрзшую воду.
слово какое тучное –
«природа»…
роды, рождение –
всё вокруг размножения, прирастания.
а снег наполнит пространство светом,
примет исповедь города –
и растает.
Милости...
Милости хочу, а не жертвы.
Книга пророка Осии, 6:6
Я за милость.
В доброте пусть не будет дна.
Пусть суровой – одна лишь нитка.
За выбор улыбки
в минуту, когда хочется закричать,
за победу смайлов в битве за чат.
И рука дающего да будет полна,
смиренна в момент отдачи.
Я за разделение слёз с тем, кто плачет,
и за переквалификацию палача.
Меньше железа: устали царапины
на боках замазывать йодом (он тоже жжётся),
за нежные руки папины –
в ежовых ребёнок уже не гнётся,
деревенея нутром.
Чтобы потом
к психологам не ходить от дефицита любви,
препарируя на казённой кушетке
подзатыльники, «шпильки», ремни, конфетки,
так и не зная, как спокойно-крылато, когда мама благословит.
Милость непопулярна:
молчалива, тиха,
подозрительно благодарна,
близоруко не видит греха,
не шуршит парчой,
не трясёт кумачом,
не бряцает саблей –
какая-то капля
в пучине обид, гнева, страстей,
но спасение мира за ней –
неизвестной асам мщения
силой прощения.
Один осенний полдень
прыгают сотни солнц на батутах окон
солнечный хохот
радостный визг лучей
воздух бывает и горячей
но светлей не бывает
белым рассыпчатым караваем
просится на язык
от глаза не жди, чтоб привык
к засвеченной фреске
сегодня везде только блеск – триумф блеска
Дом Ваньковичей
Захожу словно к себе домой.
Он обнимает меня руками, пахнущими страницами
ветхих, немного подгнивших книг –
книги в порядке, но запах живёт отдельно.
Если бы мы выбирали дома как мэров,
я бы рискнула его на себя примерить –
Дом Ваньковичей. Чувствую: этот – мой.
Панский – однако уютен, мал.
Комнаты будто шкатулок горстка.
Усадебные портреты, печи – всё просто.
Магическое пространство для роста
воображения, идеал.
Пол деревянный гасит шагов улики,
дерево стен роняет смолистый свет.
Время как хлеб преломить на стыке
разных эпох, заглядывая в кабинет,
вечно вальсировать, двигаясь по спирали
вдоль циферблата залов величиной с конверт.
Помнят ли клавиши ласкового рояля
первые руки?.. Эхо не скажет «нет».
Вот вам и...
Вот вам и Петергоф –
лебеди на волнах.
Дикие на дикой воде.
Люди на берегу: «ох!», «ах!» –
это вам не двое ручных в Летнем саду – здесь лебедей
целая стая.
Кажется, только моргнёшь – растают
белые хлопья в синей ряби залива.
Предвосхищение
скоро грядущего вишнецветения.
Белые нежные проволоки шей,
танцем воспетых,
ледяная вода согрета
пушистыми контурами их теней.
Не видят никого, не замечают,
догадываясь, что они – центр композиции.
Фонтаны, Венеры, Самсоны исчезают,
оставляя пейзаж с птицами.
Лазарь
Лазарь, иди вон!
Не «оживи», не «воскресни» –
какой обыденный тон,
поэтики Песни Песней
нет, на месте её – другая,
строгая, бытовая:
просто «иди». Оставь
каменную гробницу,
сны посмертные – явь
изумленье кладёт на лица.
Генеральная репетиция
за неделю до события «икс» –
как младенец в пелёнках,
в путь без смертных границ –
в новую жизнь рождённый
движется Лазарь, и
в прорезь ветвей на диво
смотрит щегол, застыв
в листьях оливы.
Остров Коневец
Коневский монастырь
Это ласточкин монастырь.
Ласточек больше, чем братии.
Залетают в храм, прикладываются к Николаю, поют у распятия –
непрерывные песнопения продолжаются за окном.
Келья над входом в часовню – намоленное гнездо.
Конь-камень
Если долго песчаной рекой
с катерами сосновых шишек плыть,
загребая ногой
песчинок пиксели,
сухие волны вынесут к долгожданной пристани –
камню величиной с дом –
с домом на нём.
Глыба под соснами, в папоротниках и мхах,
помнит ли о ледниковых внеисторических временах?..
В землю осела брюхом, выставив гордый лоб.
Выбоины на теле значимей всяких проб.
Глыба гудит от ноши, стряхивает ладонь.
Держит в седле часовню каменный конь.
Ладога
Белое небо –
белое Нево*.
Синее небо –
синее Нево.
В неводе – крупные рыбины
островов в чешуе зелёной.
Все оттенки белого выбраны
дюнами с кромкой студёной
гладкой воды-слюды.
На её поверхности оставляют следы
те, кто привыкли ходить по озеру –
теп-ло-хо-ды.
Тропы
Часовни часты,
как частокол деревьев
румяного леса.
Колер его румянца – зелень
с солнечным светом в венах.
Тонкой штриховкой трав
почвы песчаной лист
густо покрыт.
Как же был прав
тот, кто игрушечные избушки –
домики для икон –
расставлял по опушкам.
Вечно-зелёный фон
сосен всегда напомнит о жизни вечной.
Устав
головой крутить по сторонам,
радостно кланяешься каждой часовне встреченной.
_____
* Нево — историческое название Ладожского озера.
У картин Рериха
Синие и зелёные
гигантские минералы –
пики многоугольные,
сахарные головы-скалы
топорщатся мега-друзами,
раздувают острые рёбра,
как берущий верхнее «до» Карузо,
замирают картоном скомканным.
Облака набегают волнами –
воинами на пастбища:
накрывают ордами сонные
груды – снегов пристанище.
Доегипетские пирамиды
в небесной пустыне стынут –
идём за сухоньким гидом
с кистью в жаре карминном.
Склоны мерцают в багете,
доверчиво ждут, пока
брызнут потоки света
с дышащего потолка.
Жёлтый
Жёлтый, цвет пустыни и солнца, переполняет листья.
Жар, не перестающий литься,
меняет сущность зелёного лоскутка –
в результате цвет лета попадает в ткань
следующего сезона. Избыток солнцежара –
как запаздывающая педаль: связывает в пару
два смежных, но разных сезона.
И вот, извольте: хирея и охлаждаясь, желтеют кроны,
хоть жёлтый – цвет пустыни и солнца, а значит, лета,
но мы привыкли, что жёлтый – осень. Читаешь газеты,
развешенные по веткам. На передовицах –
предстоящие отъезды тех, кому Родину покидать легко – птицы.
Ветер тоже читает, шурша листами,
небо тоже эти газеты читает: за облаками –
за белыми веками – зреет, копится
бессильных слёз лихая вольница.
© Ольга Ведёхина, 2012 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.