Птица-тройка
1
Макушка лета в земляничнике нагретой хвоей источается,
и связь с людьми из рам-наличников у нас всё больше истончается.
Здесь невесомы понедельники, бессмысленна возня монетная...
Берёзы голубеют в ельнике – явление инопланетное,
где, отвергая всё витийное, стирая пошлый грим пародии,
воскреснет не хрестоматийное – не чувство! – пониманье родины,
забытым напрочь сроком годности, забитым липким славословием…
И боль уходит, вслед за гордостью, своим утраченным сословием.
2
Родня повымерла, но родина все та же – верная, букварная.
Большая лавка антикварная, добро, сама ещё не продана.
И одинокая, и страстная, земля – Большая Котлования.
На каждом лбу – клеймо ли рабское, иль Ангелово целование…
Пусть чья-то ненависть прогорклая – что лай цепной, слюна бессильная.
Молчу, в тени за Красной горкою, и плачу о тебе, Россия.
Ты белой птицей церкви на́ Нерли вновь искупаешь все проклятия.
А мы живем, как будто замерли, и ни о чём в нас нет понятия…
3
Печоры, Пустошка и Дно,
уезд Опочицкий, Усвяты...
Для всех созвучья эти святы,
кому родиться здесь дано.
Где Мценск и Болхов, сквозь Париж
смакуя, пестовал орловец*,
и пел, вдыхая, острословец*
чуть терпкие Овстуг и Вщиж…
Овстуг… в нём и «овес» и «луг» –
то ль география фонемы,
то ль биография поэмы
и речи горечь от разлук...
4
Сквозь масляный солнцеворот
бьёт сусло по сусальным руслам,
и льётся по сусалам русским
медок, не попадая в рот.
Да пусть его, и так хмельны
от голубиного обрата,
на печке муромского брата, –
лежим, вольны или больны.
В глазах же Божия роса
не растворяет ни бельмеса –
там брезжит ситничка завеса
и брызжет в Брынские леса.
Что за цветы там! а грибы! –
от б***а до старообрядства,
от злаго чёрнаго колядства
до кровью вышитой мольбы.
5
У тех стволов и падал скот…
Подлесок выползет из ада,
и крики: «Дяденьки, не надо!..»
Заткнёт и пулями заткёт.
Венки да галочьи кресты
на тех берёзах нетверёзых…
Всё мнятся нам в каких-то грёзах
с небес карающих персты.
Мол, только стременной дебелый
нырнёт в испанский воротник, –
С каурой Малой, с чалой Белой,
В галопе вспрянет коренник…
Пока земле не предан труп,
Во мгле столичного Пожара –
На пепелище у державы
коптит безвестный лесоруб*.
6
Пусть бьются тролль и паладин
на пиках каслинских заборов –
на ликах Угличских соборов
не дрогнет мускул ни один.
Где пуль асимптота жужжит
и над рудой* дрожит осою –
там гул Ростовского Сысоя*
Лох-Нерских чудищ сторожит.
Пока, нетленные в веках,
над нами – Плат, Покров и Пояс,
плывёт окрестный крестный поезд
и держит душу в рушниках.
7
о. Александру Меню, о. Василию (Рослякову),
о. Даниилу Сысоеву и сонму новомучеников
Колокольный язык, иноземке помстившийся жалом,
стоит вырвать разок – по усадьбам гуляют пожары.
Только промыслом Чьим не стирают века узорочье?
И стекают ручьём в нашу речь письмена междуречья.
Беглых нот семена упадут в чернозём и подзолы,
и взойдут Имена, имяреков изгладив позоры.
Топором вырубай! По фасаду пройдись, по фронтону, –
этот камень рябой не случайно понравился Тону.
И пускай, угловат, возвышается Храм над рекою, –
сотни каменных баб раскололись и машут клюкою.
Дождь плевков из окна отнесло до Европы бореем.
Дуй сильней, старина! В нашем холоде мы не стареем.
Индевеет стекло, и гудит над свечою алтарной
золотое тепло от молитвы живой благодарной,
эхом, «-ахом» псалма возвышает молчание плоти,
прах чужого письма отрясая с нетленных полотен.
--
* «Орловец» – Н.С. Лесков, «острословец» – Ф.И. Тютчев,
не менее известный и в этом амплуа; «ситничек» – мелкий дождь;
Брынские леса – от р. Брынь; «руда» (устар., диалектн.) – кровь,
по асимптоте – здесь: по кривой, не достигающей цели; «лесоруб» –
собирательный образ волонтеров «горячего лета 2010";
Пожар – старое название Красной площади;
«Сысой» – знаменитый кремлевский колокол Успенского собора
в Ростове Великом, вес – 32 т.; Угличский колокол (далее по тексту) –
в своё время лишился языка и был сослан, но это всем известный факт.
* * *
Ступать по осеннему теплому пеплу,
И знать его запах тлетворный и сладкий,
И видеть, что солнце от дымки ослепло,
И щуриться в небо, и думать нескладно
О том, что вся жизнь – пепелище, не поле...
И каждую осень, пылая за веру,
Осьмушку Отечества в снеге ли, в соли,
Сгорать от стыда и стелиться по ветру,
Как пламя. Потом, поседевшей травою,
Прижаться к ногам караульного леса.
И так замереть на восток головою,
Уже не имея к нему интереса.
* * *
Деревья ранены. Над крышами сараев
Сбивает ветер с курса косяки
Упрямых птиц. Амбары запирают
И утепляют паклей косяки.
Здесь так с душой горланят про рябину,
Как будто чем-то могут ей помочь.
А та всё падает на рамы крестовину,
И безутешна тень её всю ночь.
В кромешной тьме так жарко светят гроздья,
Что стонут все окрестные дубы...
А дождь, как плотник, забивает гвозди
В изъеденное дерево избы.
* * *
Опьянеть от свободы,
Хоть её — два глотка.
О, тюремные годы
От гудка до гудка.
Два глоточка, глоточка
Ещё тают во рту…
А крылатая точка
Аж свистит на лету.
Но какие ж верижки
Эта осень сплела!
Восхищайтесь, воришки,
Как горят купола!
Намалярила тётка,
Растравила глаза,
Там где надобно, втёрла
Все плевки в образа…
* * *
«А в окнах слышен крик весёлый,
и топот ног, и звон бутылок...»
Д. Хармс
Над пьяным разгулом вертелась шутиха,
от зрелищ пикантных во рту было терпко.
И Лихо гуляло, и пряталось Тихо
в осенних предместьях родного вертепа.
«Два меченых космоса: сытость и воля,
а также, где сыто, как правило – кучно,
труднее прицелиться. Ежели в поле,
во чистом – стреляй вольнодумцев поштучно…»
Веселье, закрыв за калиткой кавычки,
к утру потускнело на дачной квартире.
И по полю шёл человек к электричке,
и снился хозяйке фигуркою в тире.
Гейченко
«Поместья мирного незримый покровитель…»
А.С. Пушкин
Под гнётом – скриплая морошка,
В пучках – духмяный зверобой.
В сенях, кота заметив, кошка
Идет направо – хвост трубой,
Где у окна, под мерклым кругом,
Зело скабрёзен и умён,
Ведет эпистолярий с другом
Музейщик Гейченко Семён.
Но славен не одним мазайством
Обходчик древних городищ,
А приусадебным хозяйством,
В котором соток – десять тыщ*,
Он пишет, мол, «давно набрякли
Груздочки... Белое винцо
Вспотело... Так приедь и крякни,
Василь, бесценный друг, Звонцов**!
А если не случится фарта,
И грусть засохнет пирогом,
Пришли хотя бы три офорта,
Быв Троегорского кругом…»
Спит Святогорие родное
И Сороть – глыбкая река,
Но душно и к ненастью ноет
Его фантомная рука.
Вновь над Михайловскою глушью
Затянут гуси клёкот свой…
И глушит он звонцовской тушью
Доносы крысы тыловой.
Иль загудит – вот как намедни,
Сомнет машинопись в горсти…
Но ты его за эти бредни,
Любовь Желанная***, прости.
Прости, что он угваздал «тройку»,
Не поддавайся на развод, –
Пусть кроет матом перестройку,
Как буря мглою небосвод.
К зазимкам и закат багровей,
И ветер трётся о стерню.
И только мельница в Бугрове
Вращает мерно шестерню.
Есть от разлучного страданья
У мельника тирлич-трава, –
И все предательства в преданья
Перетирают жернова,
И сколько б поцелуи татей
Не изъязвляли нам чело,
Но крепче дружеских объятий
Нет ничего!
Нет ничего.
--
*Даже больше: Михайловское, Тригорское, Петровское,
комплекс деревни Бугрово, лесничество в д. Кириллово,
городища Воронич и Савкина Горка, а в те годы и монастырь;
** Василий Михайлович Звонцов – нар. худ. РСФСР,
работал в технике офорта, виртуозно владел карандашом и
китайской тушью. Был иллюстратором многих книг
Семёна Гейченко, дружба их и переписка продолжалась
около полувека;
*** переиначенное местными жителями
пос. Святые (Пушкинские) Горы отчество
Любови Джелаловны Сулеймановой (Гейченко).
* * *
Ах, нынче зима – как вся эта жизнь...
Ругают, но верят,
Что все ещё будет. На все этажи
Просыплются перья
Из рваных подушек – заплатанных туч,
Начнётся потеха!
На белом снегу – разноцветная тушь,
И кисти из меха
Шубеек, и шапок, и пёстрых щенят
Дворянского рода...
И праздник, по-прежнему сердце щемя,
Подарит Природа.
В зыбучих снегах отберут деревца –
Иголка к иголке.
И лес будет ранен. А в боль от рубца
Набьются осколки
Разбитых шаров, и парадных витрин,
И стыд от побега.
И куцее детство найдет мандарин!
Но нет его, снега...
* * *
Если юность у нас безмятежная, нежная, близкая,
если память о ней лежит почти на поверхности,
Побредем, дикари, щеголять земляничными низками,
туеса и лукошки в избе позабудем для верности...
А очнёмся детьми... лето... непреходящие ссадины,
но проходящие быстро, коленки с болячками
содранными, потому как таились в засаде мы,
и под вопли «ура» не заметили веток с колючками.
Детство... сплошная забывчивость... Как она помнится!
Полированной розовой кожицей под листом подорожника
залатается боль... Сквозь крапиву проломится «конница»,
от фанерных «пиф-паф» рассеется смерть понарошная...
Над кровинкой травы испарится молитвенно присказка:
«Улети на небо…» Божья коровка, паломница!
«Принеси нам хлеба…» Язычники кланялись низко ей,
но века миновали, и кто ей за это поклонится...
Поклоняться былинке с её сердцевиною сладкою,
окунать стебелек росяной в муравьиное морьице
и стрекочущий звук усыплять полинявшей пилоткою –
мы однажды уйдем...
Что за птица без устали молится?..
Останется яблочный топот в саду…
Как пахнёт нагретая за день трава,
и мреют забытые в детстве слова
на теплой меже засыпанья...
Песок обжигает худые ступни,
и жалят в коленные ямки слепни,
но всё искупает купанье.
Подобьем распятья лежать на воде:
там овцы в небесной бредут борозде
к закланью одной на закате,
и солнце в ресницах, как в мокрых сетях,
запуталось рыбкой, и сердце в гостях
у ангела – бабушки Кати.
Там в печке томятся с картошкой грибы.
Там в церкви – в кокетливых рюшах гробы,
и ликом темнеет Никола...
Там кони в ночном и картохи в броне.
В карманах – грушовка, налив и ранет.
И ночи над миром икона.
Но жизнь иссякает и вянет душа,
томясь и взыскуя, на память дыша,
и сколь ни печалься о чуде,
но солнце не словишь в ресничную сеть,
и острое счастье не в силах пронзить
уставшее сердце в кольчуге.
Останется яблочный топот в саду,
сквозняк на веранде, с окном не в ладу.
Заржавленный остов коляски
на дачном погосте, где запах остёр,
от листьев, взошедших на новый костёр,
и всплески, и пламени пляски...
* * *
Трагический Август восходит на царство,
Бесстрастно разгулом стихий угрожая,
Где в капле последней – начало мытарства,
И ждёт урожая.
Звенит волосок на последнем пределе,
Не рвётся, поскольку душа невесома.
И медленно след заживает на теле
Сметённого сора.
Но в Осени-пустыни брезжит лампада,
Под ливнем вагона качается зыбка,
Меж явью прилива и сном листопада
Спасение зыбко...
(2002, Новороссийск)
Саврасов
Он шел в кабак, дыша на руки,
В мозолях, ссадинах и краске,
И, подтянув душе подпруги,
Входил. Предать себя. Огласке.
Смущенно кашлял. В сердце – кратер...
«Профессор спился, слышь, художник!»
Стал кроткий Алексей Кондратьич
Своей известности острожник.
Угрел нутро. Убаил мысли.
Душа расстёгнутая – дышит...
В каморке два этюда скисли,
А он всё пишет, пишет, пишет!
Течет саврасовское небо,
За кроны сосен задевает.
Он недоволен. Волен. Недо-
писал. Да что куда девает?..
Народ, он: «Гы!...» – и пальцем тычет.
Ему бы зрелищ и без хлеба.
Народ – охотник всякой дичи...
Течёт саврасовское небо.
«Купецкий сын? Да ты наплюй, брат!
Ты закуси, а мы закажем…», –
И за полтину он малюет
Грачиный выводок с пейзажем.
А кратер жжёт... Залить глазищи,
Свести мосты густых надбровин.
Подпруги – прочь! Господь не взыщет!
Кто платит?!!
Плачет лишь Коровин...
«Неси ещё!»
Подрамник. Остов
Картины, проданной забвенью.
Бежать. Бежать в Лосиный Остров,
К его купели омовенью,
Или в Молвитино*, оплакав
Очередное своё чадце,
Найти часовню без окладов,
И с каждым гнездышком качаться.
…Он, ёжась, выложил целковый.
В ночи маячил рваным пледом.
И всё ж – согнул себя подковой,
Прозрел, ослепнув напоследок.
--
* Молвитино — село, где А.К. Саврасов сделал
этюд церкви Воскресения к «Грачам».
© Ольга Пахомова-Скрипалёва, 2009 – 2012.
©45-я параллель, 2012.