* * *
Капля воды, став божеством верховным,
Распространяет спокойствие, мощь и холод;
В небе над ней появляется Дастин Хоффман.
Тающий Иисус с ним преломляет хлеб,
Из-за его спины появляется тающий Джонни Депп.
Пахнет покоем, цифрами и какао.
Чуточку выше тает Валерий Чкалов.
Тает раввин, тает оживший голем,
Тает Бермудский маленький треугольник.
Тающий Чехов в странных очках без дужек
Пишет в блокноте: они не тела, а души.
Пахнет какао, цифрами и осокой.
Белые души парят высоко-высоко;
Доля секунды проходит, а там уже
Пушкин сидит с Данзасом в кондитерской Беранже –
Смотрят в окошко на плещущийся Байкал
И восклицают: о, облака!
* * *
Не ментёнок, не полицейский, не
Догоняя бегущих Депардье и Ришара,
По перрону вышагивает милицанер
И шевелит ушами.
Голова его – чугунный большой котёл,
На голове на его фуражка.
Фуражка многоэтажка, она костёл,
А не порнушка, которую сшил Юдашкин.
Поезда головами стоят на юг,
В воздухе колышутся атомы,
Туда-сюда по перрону, маленькие, снуют
Носильщики-азиаты.
У стоячего столика, у ларька,
Пахнущего беляшами и гжелью,
Угостившись кусочком приговского пирога,
Милицанер продолжает движение.
Говорят, ни права нет, ни порядка нет –
Запретили и бочки с пивом, и бочки с квасом.
Но, пока по перрону вышагивает милицанер,
На перроне относительно безопасно
Таня
Окошки жилых домов, на крышах которых мох –
Мерцающий монитор, одно не имеет штор,
Другое – ты только глянь – бегонии и герань.
Внутри запасают дуст, в котором полощут мозг.
Снаружи калины куст похож на Калинов мост,
Из деревянных рам глядит на тебя в прицел
Открытым семи ветрам порталом в СССР;
В прицеле замедлен миг, где ждёт парусов Ассоль.
Ещё не разрушен мир. Ещё не родился Цой,
Который поёт: возьми звезду, её луч горяч.
Ещё не разрушен миф, где Таня играет в мяч.
А рядом, уставший от перипетий судьбы,
Рабочий кирпич кладёт, с прибором кирпич кладёт
На их двухэтажный быт;
Полно у него родни, есть золото, газ и нефть.
Ни космоса нету, ни эстрады нормальной нет.
Он строит из светлых чувств высотку до самых звёзд.
Снаружи цветущий куст, как будто Калинов мост.
Там, во дворах домов, на крышах которых мох,
Куда-то и я иду, как будто иду в саду,
А добрый наивный Бог играет со мной в Балду.
Осколок звезды горяч,
И Таня играет в мяч
Москва-Чита
...А потом ты садишься в поезд «Москва-Чита»,
И дорожный бог напевает «феличита»,
А напротив, носками пахнет, а значит, жив,
Напевает «феличи» немолодой таджик.
Он тебя разглядывает на фарси,
И в тебе уже помещается весь Транссиб,
А напротив Лермонтов с кем-то играет в штосс –
Это археоптерикс или трицератопс,
А снаружи поле, в поле горящий куст
Говорит Моисею – надо идти в Иркутск.
Ледниковый период идёт к своему концу –
Пой «феличи», археоптерикс, танцуй-танцуй –
Возвратившись из льда, ты будешь летать, нелеп,
Пятьдесят и шесть ещё миллионов лет.
Ты берёшь билеты на поезд «Москва-Чита»,
И дорожный бог напевает феличи та
Строгая женщина
Строгая женщина сладкого молока
Медвежьего надоила.
Греется самовар, зеркальны его бока;
Чаепитие Гавриила и Михаила
Состоится, наверное, через час;
Женщина собирает на стол, молится истово,
Ломится стол, везде ароматы яств –
Чаепитие обязательно состоится;
Женщина, строгая, вспоминает, как
Горнее выливалось в дольнее –
Струйки медвежьего молока
Бились о стенки подойника;
Гавриил садится, рядом с ним Михаил –
Красивые великаны;
Строгая женщина чай наливает им
В жерла земных вулканов;
Один вулкан и второй вулкан
Становятся обыденными вещами –
Снежинки – молекулы молока,
Подвешенные в чае;
Не обращая внимания на людей,
Кричащих: «Какого Сартра»,
Ветки кустарников мочит в воде,
Их окунает в сахар,
Смотрит на них, полминуты ждёт,
Сквозь свет любуется ими;
И вот – не вода, а байкальский лёд,
И вот – иней;
Строгая женщина наблюдает, как
Беседуют Гавриил с Михаилом;
Строгая женщина сладкого молока
Медвежьего надоила.
* * *
Трамваи, хохоталища раззявив,
В себя народ впускают как хозяев,
Народ в одеждах из овечьих шкур.
По Ленина идёт со службы кто-то,
Не ставший даже частью хронотопа,
Шагает, спотыкаясь о бордюр.
Порхают цвета пепла пепелацы,
Порхает цвета пепла некто в ластах –
Он не стритует, это просто аск;
А тот, другой – пылинка, он снежинка,
Ему и пять копеек будет жирно,
Но всё туда же – вечно жаждет ласк.
К бордюру припаркован «Форд Мондео».
Звонит жене его хозяин-демон:
«Мы, – говорит, – семья, имей в виду».
Затем напоминает про тотемы,
Затем рычит, затем меняет тембр
И добавляет: «Встретимся в аду».
Поезд на Вифлеем
Минус одиннадцать, снежно, погода – во!
Стоит на Казанском вокзале тамбовский волхв;
Купил бутерброд, ему разогрели, съел,
И вот он садится в поезд на Вифлеем.
Гугл открывается, радуясь ста нулям
И единице. Поезд везёт землян
По городам, по воздуху, по полям.
В поезде запах чая, хлебов и рыб.
Волхв из Тамбова в пещеру везёт дары,
Дремлет на верхней полке и видит сон,
Спит и во сне улыбается всем лицом.
Поезд приходит на станцию Вифлеем,
Здесь выходить из поезда надо всем.
Волхв на вокзале, видит – два мужика:
Курят о чём-то, держат дары в руках.
Подходит, приветствует, вроде бы ни о чём:
– Я из Тамбова, с любовью, а как ещё.
Я, – говорит, – из Тамбова, а вы волхвы?
Они говорят: – Не знаем. – А кто же вы?..
– Мы вообще не в курсе, какой Тамбов,
Мы и не знаем, что завтра родится Бог.
Небо темнеет, вспыхивает звезда,
Трое решают: надо идти туда,
Где светится Гугл сотым своим нулём,
Туда, где Иосиф в Марию давно влюблён.
Надо идти туда. И они идут,
Ориентируясь на звезду.
Морозко
На перекрёстке всех глубин и бездн,
Не чуя ни нашедших, ни искомых,
Уставший человек, оставшись без,
Из всех условий принимает холод.
Любил кого? Кому-то задолжал?
Ходил когда-то в детский сад и в школу.
Обнявшись крепко, на земле лежат
Он и его период ледниковый.
Минуя заключительный барьер,
Душа его летит над теплотрассой,
Летит, как над Парижем О. Фаньер,
Как белый альбатрос над Алькатрасом.
Летит и понимает: всё, каюк;
Туда летит, где каждый безусловен,
В полёте заменяя «мать твою»
На «дедушка, спасибо, ой, тепло мне».
Смородина
Разбарабанивая сумерки,
Трамвайно, зонтично и суетно
Стирая грани и рисуя их,
Никем не выпит и не спет,
Мерцающе мироустроенно
Нечаянно на город пролитый,
Как будто бы река Смородина,
Течёт грохочущий проспект,
На непогоду и невыгоду
Стабильно выдыхая выхлопы,
Оставшийся без права выбора,
На берега швыряет слизь;
Топча ногами грязь и слизь его
Обочины широколиственной,
Апостолы с евангелистами
Пока ещё не родились,
Не отражая лица постные
Евангелистов и апостолов,
По сумраку, как будто посветлу,
Течёт Смородина-река;
Мироустроенно заманчива,
Она притягивает мальчика,
И мальчик, оставаясь мальчиком,
В неё ведёт купать щенка;
Горыныч змей рычит, что вроде бы
Проглотит мальчика Смородина –
Стремясь привычно выпить кровь его,
Клокочет у прохожих ног;
Под взглядом боженьки японского
По броду полосато-конскому
Перелетают, аки посуху,
Её и мальчик и щенок.
Корчной
Корчной небрит, Корчной немного дик, глядит на мир из семьдесят восьмого.
Я точно знаю – Карпов победит, но я опять на стороне Корчного.
Мне наплевать, что он уже не наш, мне всё равно, что я не знаю шахмат –
Из всех коней цэ-два-аш-пять-о-аш к соседям в гости ходит тихим шагом.
Наверное, они его родня, они близки, они как пиву – пена.
А я не Карпов, нет, и у меня – ни био-, ни энерготерапевта.
Возможно, станут пешка, слон, ладья когда-нибудь редкоземельной солью
И растворятся в жидкости, но я – сегодня я, увы, не Том не Сойер –
Сегодня я живу в СССР, мне надо срочно выучить девизы,
Включить девизы в повесть и эссе, но мой не чёрно-белый телевизор,
Поймавший передачу с Филиппин о том, как для коней куют подковы,
Мне говорит: «Не спи, не спи, не спи», – и я опять на стороне Корчного.
Советский человек, советский, но я не советский человек-индиго.
Я знаю всё, поскольку я – Корчной, и это я тогда не победила.
Ему тогда один бы на один, но карма – что поделать, это карма,
И он бы победил, но победил – и это точно – Анатолий Карпов.
А людям что – балет и общепит, и ликовать в своих хрущёвских норах.
Я точно знаю – Карпов победит. Но я – всегда – на стороне Корчного.
© Ольга Гуляева, 2019–2021.
© 45-я параллель, 2021.