Ольга
Дернова

on the friend's disappearance

Подруги промолчат, не крикнет попугай,

динамик зашипит на выдернутый кабель.

И попусту писать «гомен» и «онегай»

руке не запретишь, царапающей кафель.

Твой дом его отверг и не одобрил лес.

И память о тебе, – как пятая колонна,

идущая со всем сегодняшним вразрез, –

хранится у него под слоем поролона.

С дистанции сойди. Не трожь его следов,

где б ни кончался путь: в Париже, в Будапеште

иль где-нибудь ещё... В Европе городов –

что пуговиц и швов по счёту на одежде.

* * *

Золотые, былые годы, оживающие на фоне

долгожданного снегопада под влиянием сквозняка.

Вот мои золотые горы. А в горах – золотые кони,

чем не радость и не награда для беспечного седока?

Разве кто перегонит конных? – Разве только метель косая,

выбивающая вагоны из привычного расписанья.

Ожидающие могли бы сквозь белёсые переливы

разглядеть золотые гривы и сверкающие бока.

А сидели, как истуканы, а подсчитывали все раны,

снег подкладывая в стаканы вместо сахарного песка.

* * *

И пока в ночи разносится каждый чих

и в пустой печи одни кирпичи пекутся,

ты стоишь, держа в руках огонёк свечи,

указатель курса

Он трещит у рта, колышется у бедра.

И пока потомки дремлют в своих постелях,

им одна свеча легко заменяет бра,

монитор и телек.

Так стоишь, пережидая вечерний шквал,

монотонный шум. На страже, на бюллетене.

И ещё не понимаешь: огонь солгал

и смолчали тени.

Он давно, он чёрте когда потух,

а они сомкнулись, годы перекрывая.

И в руках уже не свет, не огонь, не дух.

Только палочка восковая.

* * *

И с тех пор, как в воздухе девяностых

тот, второй, зародился воздух,

говоришь о себе от второго лица,

ожидаешь конца.

Ибо ангел времени не мечет своей икры,

но любую душу берёт сырой.

Неизбежно сокращается перерыв

между первой чарочкой и второй.

Горизонт затмили крылья небесных птах.

Океан в ионизированных китах.

Сядь на льдину и оттолкнись легонь-

ко палкой или ногой.

Где-то ждут вторая вода и второй огонь.

И вторая земля выходит на божий свет,

как младенец –

точнее сказать, послед.

* * *

Оттого что сирень осыпала обшлага,

тупиковым кажется путь домой.

Я искала друга, а нажила врага.

Враг – во мне самой.

Враг уверен: прошлое не мертво,

он берёт букет на выходе из метро.

Он идёт по улице Бутлерова; закат

в золотой пыли, как в сухариках, запечён.

Он купил букет; букет голубых кокард

над его плечом.

Не цветы, а целый дремучий полк.

Я вполглаза смотрю, протираю пол,

протираю на раз-два-три.

На моей груди – увядшие ордена.

И стучит невидимая война

у меня, у меня внутри.

* * *

Родниковая, Центральная и Лесная:

Бог-Отец, Бог-Сын и Святой Дух.

Многие спорят, неточно зная,

где обитает Сын, на какой из двух.

Где стволы облепих – словно стада оленей?

Где стрекоза подобна летающему овсу?

Лишь Центральная улица не оставляет сомнений

в своей принадлежности к Богу-Отцу:

вдоль дороги – шиповников буйные шестерёнки,

луговых престолов цветочное вещество,

и в конце – сады, как помыслы о Ребёнке,

отошедшем от Бога, вливающемся в Него...

* * *

Я, видно, владею лесом. За столько лет,

что Галльские войны в срок поместились ровно,

по книге, по словарю – набегает лес;

особенно – если дом разобрать на брёвна.

Так судишь по метке, сделанной на полях,

о ценности древесины и плачешь в голос.

Ведь всё, что не книга, держится на соплях,

как ангелы и господь – на одних глаголах.

баллада о психах

Пока они наполняли свой бензобак,

их тьмой обвело, как рамочкой в некрологе.

Но солнечный свет во множественных гробах

мелькал и мерцал под листьями у дороги –

то дикая слива, то яблоко, то фундук.

И первый всё восхищался: ну это надо ж,

посмотришь туда – и прямо захватит дух.

Второй же в ответ цедил: помолчи, замкадыш.

Чего не видала сеть подмосковных трасс:

от гнева и слёз, от радости и задора

до этих двоих – а были они как раз

два психа, давно сбежавшие из дурдома.

И если я еду, в ночь навострив коньки,

два психа за мною следуют, словно хобби.

И первому всё мерещатся огоньки

под листьями, а второй говорит о гробе.

Хранилища жидких ядер и гибких пуль,

сидят они позади, как ночные комья,

о том, как по этой трассе их гнал патруль,

давно позабыв. Даже смерти своей не помня.

блоха 

А стихи не терпят славы и буйных шествий,

просто: еже писах – писах.

Глюки – хуже блох: выпрыгивают из шерсти

и скрываются в волосах.

Вновь, почёсываясь, вертишься на асфальте,

весь горишь, как огненная вода.

Вспомним, братие, о Кристофе Виллибальде,

был он тоже Глюком, да хоть куда!

Напевал, блуждал в причёсках, влезал под блузы.

И моя ещё напрыгается блоха,

хоть, воистину, чумные её укусы,

малоприбыльны для стиха.

град

Поддавшись одуряющему зелью,

добытому колдуньями из жаб,

небесный град обрушился на землю;

небесный град ударился о землю,

ступенчато по листьям пробежав.

Где яблоки избитые болели,

трещал зелёных клавиш лабиринт,

а на траве беспомощно белели

округлые жемчужные колени

сильфид и фей, воздушных балерин,

там сыпался неистовый и спелый

небесный град – пример для всех земных.

Но в зябкой тьме и в тишине распевной

нас яблони охватывали сферой,

и близким Спасом веяло от них.

до второго пришествия

Ожидай до второго пришествия страшной зимы,

одевайся теплее и горло мохером укутай.

Запасайся свечами, ножом и мотками тесьмы.

Не забудь: холодает на улице с каждой минутой.

Все синоптики скажут, что не было стужи лютей,

и недельный запас алкоголя практически выпит.

А потом оборвёт провода и не станет путей,

на которые б мы уповали при бегстве в Египет.

В эти дни, разметавшие нас по медвежьим углам,

увидав, что последняя птица упала, как камень,

мы напишем друг другу, невзгоды деля пополам,

на бумаге покрепче – пускай это будет пергамент.

Мы напишем друг другу: «Легко голодать в темноте.

Пью растопленный снег – благо снега в округе цистерна.

Все страдают и злятся, но снова я где-то в хвосте.

Я тебя обожаю, и это единственно верно».

И, возможно, Господь, придавив небесами холмы,

расшифрует постскриптум при свете былого востока:

«Ожидай до второго пришествия лютой зимы...

И меня ожидай – по прошествии этого срока».

из римской жизни

Вот письмо, дорогой мой Аттик, –

не послание, а пустяк.

Посудачим-ка о собратьях,

о согражданах и друзьях.

Вновь эпоха меняет номер;

только кровь не меняет цвет.

И логично, что Цезарь помер,

и типично, что Брута нет.

Ни у матери нет, ни в банях,

ни в постели, ни на посту...

Сколько реплик, истерик, паник

провоцируют суету!

Сколько лживых пророчеств, сколько

покидающих в спешке Рим

(я бы тоже уехал, только

это позже обговорим).

В самом деле, кто в Риме пленник,

тот в провинции бунтовщик:

обживётся, накопит денег

и распробует вкус интриг.

Жизнь обходится с нами круто;

за плечами – её расцвет.

Вся надежда моя на Брута,

но его, как известно, нет.

Как он выглядит? Гордый? Пылкий?

В окруженье каких колонн?

Коли встретишь его не в ссылке,

процитируй и мой поклон:

«Чертовщина и сбоку бантик –

вот награда судьбы за труд.

Поучительно это, Аттик.

Примечательно это, Брут».

китайский дневник

Чтобы не повредить плаценту, муж не дарит законных нег.

Из небесного облцентра прилетает заказ на снег.

Коль бесплодие предрекали, – то, наверное, неспроста.

Я обхватываю руками низ растущего живота.

Грудь колышется, точно море, и сильней шелестят шелка.

Тонкой кисточкой на фарфоре я добавила два штриха.

Из небесного облцентра всё равно никаких вестей.

Из-под пальцев выходит сценка, чтобы радовать взор гостей:

«Сквозь накрашенные ресницы дева смотрит на небеса.

Боль, гуляя по пояснице, портит персик её лица:

глянешь справа – без червоточин, глянешь слева – почти карга.

Зыбкий облик её непрочен. Лунный кролик – её слуга».

Дни летят. За окошком сыро. Муж, волнуясь, почти не ест.

Очень скоро (к рожденью сына) ожидается общий съезд.

Набегут отовсюду, сразу – из столицы и областей.

И тогда я достану вазу, чтоб унизить его гостей.

Пусть проглотят ничтожный опыт, превратятся в клубок ужей.

Пусть шипят – и змеиный шёпот будет музыкой для ушей.

Если ж, глядя на тонкость линий, будет вякать его родня,

я отвечу: была богиней дева, списанная с меня...

Время первого снегопада. Мой супруг задолжал врачу.

Толстой куколкой шелкопряда припадаю к его плечу.

Он бы тоже ко мне прижался, да сноровка уже не та.

Из-за ширмы следит служанка с мерзким запахом изо рта.

Под луной веселятся зайцы. Садик старчески поредел.

Бросив хлопоты по хозяйству, не веду повседневных дел.

Из небесного облцентра – сводки боя и шум пальбы.

Привыкаю держаться цепко за косичку своей судьбы.

Муж приходит с работы важный (может быть, навещает шлюх).

Я бы выдрала косы каждой после парочки оплеух.

Покупаю на рынке меру риса, рыбину и вина.

Мне плевать на его карьеру. Я неправильная жена.

Всё меняется. Сад распарен. Ночь по комнатам гнёзда вьёт.

Я подвешиваю фонарик к перекладине у ворот.

Мы идём со служанкой к дому. Тени прыгают между гряд.

Тёплый дождь ворошит солому, как очнувшийся шелкопряд...

ланселот и буквы

Раскладной табурет молодыми ногами обвив,

бутерброд и пергаментный лист положив на колено,

Ланселот сочиняет признание в страстной любви

для жены сюзерена.

С непривычки немеет рука и вихляет перо,

а к лицу примерзает мучительной боли гримаса.

Он уже догадался, что буквы – страшнее всего.

Но ещё не сломался.

Лучший рыцарь державы красивые губы кривит,

наливает вина, ковыряет пером заусенцы.

«Я бы вас победил, уважаемый сэр Алфавит,

ради женщины сердца.

Но оружие ваше невидимо. Ваших затей

не поймёт паладин, чьё призвание – битва и слава.

Я владею мечом, я сильнее, но вы - чародей

хуже Мерлина, право!»

От каких мелочей происходит судьба государств!

Он допишет письмо, повредив от натуги ключицу.

Королева письма не прочтёт и с досады не даст.

И войны не случится.

Хорошо, если так. Но фортуна щадит дураков.

Идеальный герой бережёт драгоценные нервы.

Он бряцает мечом и победно влетает в альков

королевы Гиневры.

От судьбы не уйдёшь. От любви не спасёт карантин.

Ворон машет крылом. Заострённая пика – не дура.

Море громко шумит... О, помилуй, святой Валентин,

королевство Артура.

мечтательница

Усердная служительница книг,

одетых в разноцветные мундиры,

спешит со службы.

                           Город, как ночник,

искрится за порогом той квартиры,

в которую она войдёт. И свет,

что без неё дороги не нашёл бы,

как безымянный дружеский привет,

собой заполнит выпуклые колбы.

Живут сырые души в овощах,

но погибают на доске для резки

и паром в электрических лучах

поблёскивают из-под занавески.

Стуча ножом по плоскости доски,

она безделье называет горем.

И мокрые зыбучие пески

её душе мерещатся за морем –

которого на самом деле нет,

как на песке – следа от узких пяток.

И даже сны не проливают свет

на сдвоенный нечёткий отпечаток.

миры

Посмотри на ноготь, где три пятна.

Видишь – ливня лёгкая пелена,

темнота кого-то в пути застигла.

Он рукой за холку её берёт,

и осколки света бегут вперёд

от его ревущего мотоцикла.

Полюбуйся тем, что известно мне:

силуэты в складчатой простыне

человечков, маленьких и хороших,

незабудок с розами посреди.

Их для нас придумали, погляди,

оптик Бог и старый психолог Роршах.

Попирая гнев, забывая скорбь,

наблюдай в магический микроскоп,

как несётся байкер, когда с боков он

окружён, как стайками комаров,

пузырьками мелких, иных миров,

ни один из коих не распакован.

овощная республика (граф вишенка)

Граф Вишенка день-деньской просиживает штаны.

Обязанности ему хорошо знакомы.

Пока эйфория держится, все равны;

на этой закваске делаются законы.

Граф Вишенка делит поровну чернозём,

предателей-эмигрантов громит в печати,

решает проблемы крупных и малых сёл.

Короче, всегда при деле и на подхвате.

Бывает, порой нахлынут тоска и злость,

но, словно горох, наталкиваясь на стенку,

отскакивают. С Редисочкой не срослось?

Зато погляди: легко ли теперь генсеку.

Покладистый Вишня чистит свою печать,

садится за стол, дописывает параграф.

Старинный знакомый по имени Волчий Час,

без стука войдя, ему говорит: «Пора, граф».

Сначала он думает: что за дурацкий сон?

Но времени удивляться у Вишни нету:

какие-то фрукты – видимо, новый сорт, –

под локти его выводят из кабинета.

«За что?!» – «За измену». – «А в курсе ли старый друг?»

Подручные ржут. Чертёж по его лекалам.

И Вишня, привычно всхлипнув при слове «лук»,

становится жертвой связи его с «лукавым».

Какой-нибудь кум Черника шепнёт куме

Смородинке: «Да куда ж его, бедолагу?»

Но Вишенке не до этого, он в тюрьме

ходатайствами исписывает бумагу.

Граф Вишенка пишет господу, но тому

не надобно ни фонтана, ни дома с садом...

И кажется, скоро автору самому

приватная встреча выпадет с адресатом.

отмена

С холмов, не обозначенных на карте,

из рощицы, промёрзнувшей насквозь;

до ангелов, которых в этом марте

что русаков и белок развелось;

и далее – к небесному полпреду -

летит небрежно сложенный листок.

С пометками «назначено к обеду,

без адресата, на деревню деду»

его приносят Господу на стол.

Там, верно, будут жалобы про насморк

и мелочей невыдуманных тьма.

Дурацкое, написанное наспех,

моё письмо, конечно, курам на смех…

Всевышний, обойдёмся без письма.

Я обещаю рукописи скомкать.

Учи меня вертеться на пупе

и носа не показывать из комнат,

когда писать захочется к Тебе.

Сменились времена, и Ты закрыл их

Своей рукою: дни, когда везде

для ангелов Твоих холоднокрылых

писала я – иголкой на перилах,

ножом по глине, веткой на воде.

письмо

– Напиши мне письмо, если ты ещё жив,

кипу прописей школьных на стол положив –

пусть перо в них ныряет, как будто само.

Напиши мне письмо.

«Я пишу, но прозрачны чернила мои.

За такие чернила в секретном НИИ

заложили бы душу. А мне для письма –

не нужны задарма».

– Что ж, чернила твои не прозрачней воды.

На бумаге она оставляет следы.

Я легко расшифрую твои дневники –

по движенью руки.

«Что ж тебе написать? Я живая мишень.

Не читаю газет, принимаю жень-шень,

созерцать суету пограничных застав

бесконечно устав».

– Ты всего лишь дремал, как река подо льдом.

Я так мало прошу, напиши мне о том,

что, пока я сражался за судьбы держав,

ты мне свечку держал.

«Бесполезно. Туман застилает весну.

Волю памяти дать я уже не рискну,

машинально себе помогая рукой

отойти на покой...»

психоанализ

В городе дождь. Архангелы чинят трубы.

Пахнет варёной рыбой, сырой водой.

Густав с утра считает в болоте трупы.

Зигмунд упорно борется с дурнотой.

Он – претендент на титул «папаша Зигмунд».

Густав не против, но на устах зажим.

Зигмунд считает: весь человек постигнут.

Густав, напротив, верит: непостижим.

То ли у них дискуссия, то ли битва.

Что же до снов, они – как болотный газ:

Зигмунд лежит в гробу своего либидо,

рядом какой-то мальчик, возможно, Ганс...

Вновь эта тема трупов! Скажи на милость,

разве на гроб похожа его кровать?

Зигмунду ведь про Густава тоже снилось,

что – он и сам не в силах расшифровать.

пушкинский музей

Когда через окна Пушкинского музея

ты видишь голые сучья и птиц над ними,

в твоей крови опасное бродит зелье

и кажется – в безвременье уронили.

Смотри-ка, вот стоишь ты в сухом и тёплом

любимом зале, склоняясь к сосудам тёмным.

Но всё, что могли слепить и из камня высечь,

уступит куску лепёшки. Ему пять тысяч.

Мука обернулась камнем, а свет – кристаллом.

Так вещи подскажут правду своим составом,

так возраст вещи между молекул выжжен

(покойникам время вяжет уютный кокон),

и значит, всякая булка – почти булыжник.

И если потом ты снова глядишь из окон, –

весь город, его машины, бетон и битум

становятся только островом ядовитым

во времени. Но об этом нет смысла крякать,

поскольку его судьба – погрузиться в слякоть.

снег падает

Снег падает машине на крестец,

и вес осадков выверен до грамма.

И каждая снежинка – словно текст,

понятная лишь богу стенограмма.

Пожаты, упакованы в архив –

на семь дождей, на сто туманов хватит.

Не вырваться природе из сухих,

прохладных и щекочущих объятий.

Снег падает на свой аэродром.

И понимаешь, подставляя шапку:

из города, укрытого ковром

застывших мыслей, не ступить ни шагу.

Всё замерло, испытывая стресс.

Лишь электрички, покидая город,

врываются в засыпанный по горло

холодными кристалликами лес.

уроки чтения

Как сын читал меня по молоку,

как лес читал кукушку по ку-ку,

а муравей по вкусу – землянику,

так я читаю, лёжа на боку,

Твоих дождей бегущую строку

и вновь благодарю Тебя за книгу.

Читались птицы в поле ячменя,

коров и коз читалась толчея,

копыта стук и отблеск роговицы.

Читались дни, как римские полки.

Ты загибал страницам уголки,

чтоб нам ловчей пролистывать страницы.

Познанье было яблоком глазным,

живой водой, батоном нарезным,

сверкающим ножом, Армагеддоном.

Ты выключал светильник ровно в шесть,

и бороды Твоей овечья шерсть

трещала и курчавилась за домом.

человек-невидимка

Летняя ночь. Витрина темна, и в ней –

отблеск летучих фар, променад огней.

Поздний алкаш сочувствует участи манекена.

Ночью газетам велено помолчать.

И, насадив киоск на крючок безмена,

ветер качает пальцем «Союзпечать»

у магазина «Смена».

Зверь городской, троллейбус, с искрами на рогах,

бок о бок с трамваем. Рядышком, в двух шагах,

если рискнуть собой и сойти с проспекта, –

адова темень, сомкнутая листва.

Пахнут макулатурой старческие слова,

душные, словно шкура слона или даже льва.

Песенка спета.

Но чем темнее асфальт, тем краска на нём белей,

выпуклые следы бегут в глубину аллей,

весело шаг печатает невидимка.

Это Орфей, добившийся своего,

точный маршрут прокладывает для скво,

не щадя ботинка.