Нури
Бурнаш

De Profundis

В сугробах дворов,

в утробах домов,

в концертных хоромах и возле –

ты – слово во лбах,

огонь на губах,

ребёнка упавшего восклик.

Азан отражается в колоколах,

меняя тональность. Отсюда

в десятках партит твой родной Айзенах

и сотне прелюдий.

Народ здесь не верует в разных богов,

Но в случае крайнем примчатся на зов

Святой Валентин, Витт и Патрик.

И, словно на зависть шаманам седым,

Из труб поднимается жертвенный дым

На капищах фабрик.

Но трубы непрошенного короля

По-прежнему властно и внятно велят

В притихнувших залах

И медленно, плавно, из самых глубин

Растёт, словно вдох, торжествующий гимн

Во всех мануалах.

И тем непреложней смущая умы,

царит он, как церковь святого Фомы,

над местной округой.

Его огибая, беззвучно почти,

течёт подо льдом бесконечный Итиль

размеренной фугой,

где мукой и болью – В.А.С.Н.,

внятным паролем – В.А.С.Н.,

плачем незрячего старика.

Прольётся токката, в партере дрожа,

и каждая будет согрета душа

дыханьем титана.

Как прежде молитвы твои горячи!

В татарских снегах камертоном звучи,

евангелие от Иоганна!

KZN.tat

Повсюду Казань, Жень,

Куда ни пойдёшь, Лёш,

И даже в Париж, Миш,

Ты тащишь Казань, Ань.

Не нужно у касс час

Сто первый стоять раз

С вокзала Казань Пасс

Везут до Казань Пасс.

Спасибо скажи, что

Не до Кильдураз.

Ты можешь хотеть в Рим.

Ты можешь лететь в Крым.

Снимай, пилигрим, грим:

Не скрыться под ним.

Что в сумке твоей, гость?

Татарских молитв горсть,

Казанских дворов гроздь,

Да Зиланта кость?

Хоть вовсе не пей чай

Хоть чаянья свои чай,

Ты в этот пророс край

По самый тукай.

Анабиоз

…И тогда мы уснём. Мы работали так,

что стаканы хрустели в замёрзших ладонях,

но за право курить фимиам натощак

это – жалкая мзда в нефтегазовой зоне.

В октябре рубль особенно шумно шуршал

и валился ничком, одинок и печален

но напомнил Единственный телеканал,

что отныне во всём виноват этот парень.

Сухарей, слава богу, хватает в стране.

А поблизости – голод и лютая злоба:

там, на сбрендевшей Жидобандеровщине,

картопляник втроём доедают укропы –

и завидуют нам. И во тьме щерят пасть.

Но Смотрящий велик и по-прежнему страшен.

Он не даст разорвать беззащитный Донбасс.

Или что там? Неважно. А важно, что – наше.

Мы за уголь – горой, мы за малых – всегда,

пусть старуха-гейропа сучит костылями,

Русь не дрогнет, а если случится беда,

будет ясно, что снова вредит этот парень.

или вовсе другой? Нам бы хлеб мимо рта

часом не пронести – что за пайка без хлеба?

Где-то кран не закрыт и сочится вода.

Утекают мозги сквозь духовные скрепы.

Но, пока есть портреты с линялых знамён,

пока мы не забыли, чем надо гордиться,

не нарушат наш патриотический сон

перестрелки на финско-китайской границе.

Денис Осокин

В такт

двустопному ямбу

уренгойского поезда

мой славный попутчик

мой пьяный язычник

без умолку тоскуя о загуле

токуя о тукае

вставляя бемоли ночных полустанков

в пустой нотоносец

густых проводов

обезоруживающе косится обаятельным глазом

на недосказанный

Степной апперитив

и улыбается

на шести славянских

и трёх угорских языках

Пластмассовый гусь

проплывая над Удмуртией

видит внизу

металлическую гусеницу

ныряющую в нору тоннеля

и понимает что поздно пикировать

и я

заворожённый ритмом

замороженный ямбом

понимаю не сразу

что среди языков моего собеседника

уже два часа

как нет русского

* * *

...Если верить всему,

Что уныло твердят старики,

То совсем ни к чему

Прорастают тобою стихи

Сквозь морщины асфальта,

Похмелья сухие пески,–

Тайно, как контрабанда,

Нагло, как сорняки.

Распихав по углам,

По чуланам дурной урожай,

Замусоленный ямб

Сдав старьёвщику за два гроша,

Ты идёшь на работу,

В сурьезное место – и вот

Для большого кого-то

Ты снова рифмуешь отчёт

«О дворянской усадьбе

Глазами степной саранчи».

Если честно, узнать бы

Что скажут об этом врачи.

Но соврали врачи,

Что ты, в целом, вменяемый псих.

Ты опять отскочил,

Хренов пасынок муз ветряных.

Поспеши по дороге,

Где справа белеет река,

На тебя из берлоги

Набросятся три старика.

С ними ты до утра

Будешь спорить, не помня, о чём –

И какой-то дурак

Тихо сплюнет за правым плечом.

Закат

Пока не оборзели барракуды,

уж не пора ли нам на баррикады?

Хотя закат сегодня просто чудо,

как, впрочем, все волшебные закаты.

Взгляни, мой друг, какое нынче море!

В нём кто-то постоянно ест кого-то.

А на поверхности – ни торжества, ни горя.

Лишь волны как свидетели охоты.

К чему нам бой, что мы с тобою можем?

Обозреватель варвару не ровня.

Недавно, говорят, мы были больше.

Теперь мы меньше. Но зато духовней.

С таким возвышенным менталитетом

в бессмысленной толпе погибнуть скучно.

Пусть дураки становятся обедом.

Их столько здесь, что хватит и на ужин.

А барракуда, что нам барракуда?

Нам не её – кита бояться надо!

Поэтому живи себе покуда.

Да и смешон планктон на баррикадах...

Игоист

Обиду на сугробы затаив,

Поедем целоваться за ТАИФ,

Где дразнит ноздри аромат оффшоров.

Смотри, любимая, как громко, без стыда

Нам светит путеводная орда –

Защитница всех коммивояжёров.

Смотри, любимая, как мил наш городок,

Когда вовсю урчит у наших ног,

Дугою выгнув храмы, окна щуря.

В котле бурлящем всевозможных карм

Ему что Масленица, что байрам:

Он всё равно, мятежный, ищет пурим.

Вдоль древних стен с призывами fuck off

Идут на юг тумены облаков –

То барсом, то нетерпеливой рысью.

Хотя конечно, что ни говори,

Здесь воля всемогущего Тенгри,

Которому мы так бездарно снимся.

Взгляни, любимая, сколь дивен этот край:

что ни дворец, то форменный сарай.

И вот тебе изгнанье из сарая –

Нукер к нам скачет в чеховском пенсне

Вполне нетрезв и выбрит не вполне,

В зубах пайцзою ханской ковыряя.

Ливень

Адамы под навесами

торчат, окоченев:

под хлябями небесными

хрен догребёшь до ев.

Распутица, бескормица,

в Эдеме дождь стеной –

а Ной всё не торопится

Кон-Тики строить свой.

А Ной всё ждёт знамения –

и лишь отсрочке рад

угревшийся в расщелине

непарный шелкопряд.

Забыл соблазна навыки

Змей, погружённый в сон, –

И тяжелеют яблоки,

и падают в Гихон.

Марш

Выше голову, бравый мой генерал!

Ты перевёл на меч миллион орал.

Ты перевёл в оффшор стартовый капитал.

Ты крутой переводчик.

Тот, кто тебе возражал, не в своём уме,

Тот, кто тебе угрожал, пусть гниёт в дерьме,

Твой солдат либо мёртв, либо ещё не вполне,

Чтоб прийти к тебе ночью.

Ты просрал за всю жизнь двадцать шесть цусим

И по правде Нерчинск тебе светит, а не Крым,

– будешь там гнид кормить, матом крыть режим,

Драить плац до инсульта.

А пока в храме ты крестишь партбилет,

Да в парной анекдот травишь про минет

И стыдясь, в простыню прячешь пистолет,

Поседевший от блуда.

Выше голову! Ты ещё не старик,

Хотя и давление прыгает, и кадык,

Но полканы угодливо хвалят твой хриплый рык

И таращатся, черти.

А, когда на плацу перегаром ты дышишь в шарф

И берёшь на прицел этих крыс, как больной удав, –

Лишь тогда ты, на долю секунды нарушая устав,

Вспоминаешь о смерти.

Новые сцены из Фауста

В деревне бес – не городским чета,

А из породы подлинных анчуток.

И даже к тем, чья совесть нечиста,

Он милосерден должен быть и чуток.

И фаустно, и хочется греха,

И покаяния, и епитимьи.

Направо – храм, налево – кочерга

И кочегарка. Господи, прости мне.

Тропа страдальца, собственно, одна,

иначе жить ему без интереса:

Найди соблазн. Вот он, верней – она.

Теперь ищи, кого назначить бесом.

К примеру, этот. Он не лыком шит.

Меняя голос, искажая профиль,

Уже, прохвост, под ёлкой мельтешит

Твой старый персональный мефистофель.

И там же, на ветвях сидит она

– Лаура, Маргарита ли, Лоренца –

И обволакивает, словно тишина,

И обещает все круги блаженства.

Но путник в вере твёрд, как сталь копья,

И не поддастся дьявольской химере.

Хороший выход – обморок, друзья,

На случай запаха, допустим, серы.

Пришёл в себя – вот кочегарка. Храм.

Вокруг деревня, сверстница Гомера.

А вот химера сгинула к чертям,

Как, впрочем, и сам мастер по химерам.

Гип-гип-ура! Раскаяньем горя,

Наш страстотерпец в шаге от геенны

Спасён.

И Фаусту до фонаря

Кто маргариту заказал в таверне.

* * *

Открой окно, закрой глаза и

Не перепутай – это важно.

Теперь глотай, не разрезая,

Остаток дня, густой и влажный.

Бормочет заполошный дождь,

Но сбивчива, бессвязна речь его:

Без толмача не разберёшь,

Что делать с этим вечным вечером.

Опять блицкриг попал в цейтнот,

Лихое наступленье сорвано.

Как старый голосящий кот,

Ты со своей весной не вовремя.

Ты опоздал, ты виноват –

Уже идёт, скрывая краски,

Прозрачного двора диктант,

И неоткуда ждать подсказки.

Натужен танец ноября,

Но в лужи бисер мечут ложи,

Галёрка плачет втихаря

И ставни хлопают в ладоши.

Бесстыже разоблачена,

Раскрыта настежь, на потребу,

Лежит замёрзшая страна,

Царапая краями небо.

Редактор

Без оптики аптеку обтеки,

Узнай по контуру окон контору,

Пройди полями два абзаца до реки,

Спроси у часового, час который.

Вот дом, в котором были вы близки,

Её подъезд, такой позавчерашний,

В нём змей в ту ночь смешал вам языки

И царством соблазнял, и снёс вам башни.

Подвал дышал, ворочаясь во сне,

И батарея скалилась щербато,

И трещина в обшарпанной стене

Кривилась, как ухмылка психопата.

И это всё, что было. Уходи.

Не медли, как подследственный на месте.

Хоть двадцать раз всю книгу перечти –

Ни знака не изменишь в этом тексте.

Сад

Вот женщина тебе насмешливо

Протягивает свой айпад.

Что ты смутился, дурень? Ешь его,

Пока цветёт маркиз де Сад,

Пока бесцельно, бестолково

Ломтями режет облака

Крапленная творцом корова,

Сорвавшаяся с поводка,

Пока узоры сплетни сальной

Плетёт паук среди ветвей,

А стрекозу в исповедальню

Упрямо тащит муравей,

Пока глухарь себя не чует,

Плющ яблони сжимает ствол

И голову теряет всуе

Влюблённый в плаху богомол –

Решайся, что же ты опешил,

Другого не ищи пути:

Хватай айпад, пока он свеж и

Пока Садовник не в Сети.

Сетевое

Пьёшь ты кумыс иль думаешь кумысли,

Тебя ли кто-то думает и пьёт, –

Всё ждёшь, когда сигнал, простой как выстрел,

Тебя к священной жертве призовёт.

И ты бежишь, стремительный и страстный,

Рефлексом тренированным ведом, –

Туда, где брендовый кусок пластмассы

Мерцает над пустынным алтарём.

Брось, копипастор, мучить копипаству!

Твоих баянов рваные меха

Пропахли псиной лайков. Докучас твой

Прошёл, как птичий грипп у петуха.

А помнишь, в келье ты мусолил стилос

И каменела в сумраке рука.

Ведь это ты был там, мне не приснилось, –

Доныне перст чернее клобука.

Теперь же, выпив кофе спозаранку,

Говея над очередным постом,

Висишь в сетях как снулая таранька,

Но мимо мема не вильнёшь хвостом.

Ты перепутал с отраженьем небо,

Но это мелочи. Смотри, мой персонаж:

Вон чьё-то слово бьётся по хэштегам –

Как Ева, выходящая в тираж.

* * *

Ты любила портвейн и игру в города.

Мы встречались, не зная причины,

по которой любая аптека всегда

за цветочным стоит магазином.

Там, у лесопосадки, темнели кусты.

Мы иной и не ведали сводни.

У любви вкус таблеток. И запах беды.

У любви цвет чужой подворотни.

– Днепродунайск. Тебе на К.

– Казань.

– Нет города такого! Ну ладно, я домой, пока.

– Когда мы завтра?

– Полшестого.

Что за юность без грешников и без грехов?

И за нами ходили безмолвно

три властительных демона древних веков –

Три-регол, Пастинор, Орфо-Новум

Странной силой наполнены их имена.

Призовёшь – и всё прочно и просто.

Но сейчас в каждом скрипе я стал узнавать

их непоколебимую поступь.

– Привет. Сегодня сможешь в три?

– Прости, но у меня экзамен.

– Ты не звонил вчера. Соври,

что ты был занят.

– Я был занят.

Что за юность без глупости и без потерь?

– но паршивый из совести лекарь.

Как бестактна звонка телефонного дрель!

Не возьму. Это снова из ЖЭКа.

Хайтарма

Памяти Анифе Гази

Для любого народа, кем бы ни был народ, нет страшнее исхода, чем подобный исход. Пусть нужда и скитания, пусть сума и тюрьма, но позорнее Каина нет на свете клейма.

Но бессрочен День Судный там, где в связке одной – коллективный преступник, коллективный герой.

…Фронт катился на Запад. Чуть дымился Сиваш. Моря майского запах бил в морщинистый кряж. Зарастали цветами раны древней земли. Мир приходит! …За нами рано утром пришли. Лейтенант разговоры городить не привык. «Четверть часа на сборы. За углом грузовик». Едем. Настежь сараи. Кухонь брошенных дым. «Мама, нас расстреляют?» «Сталин добрый, джаным! Станешь взрослым мужчиной – и поймёшь, что к чему». Дождь на крыше кабины танцевал хайтарму. «Мама, тайну открой мне. Что нас ждёт впереди?» «Нас посадят в вагоны. Я погибну в пути. Не дадут тебе, милый, схоронить свою мать. У меня нет могилы. Чего нет – не отнять. Усеин, верь мне в главном: ты пройдёшь этот ад. Будет поезд – товарным. Будет голод и смрад. До узбекской деревни доберёшься живой. Станешь ты крепче кремня. Станешь сильный и злой. Ты познаешь презренье равнодушной толпы, но тебя на колени не поставят рабы. Твой отец бился с немцем среди партизан. Сторожит его сердце Малахов курган. И за то местный опер – похмельная мразь – будет плёткой на хлопок тебя выгонять. Будет боль нестерпима, но Аллах милосерд. Ты – татарин из Крыма. Это – главный ответ. И, какой бы каратель ни кричал о грехах, помни: ты не предатель и народ твой – не враг. Ты умеешь учиться и работать, мой сын. Трудных лет вереница пролетит, Усеин! И ты станешь однажды аксакалом седым, и твой внук тебе скажет: «Дед, поехали в Крым!». Ты приедешь, услышишь, как родная земля шепчет так, словно дышит, – «бисмилля… бисмилля». И тогда неугодных не сдерживай слёз. Пусть идёт, как сегодня, всепрощающий дождь».

Шамбала

Мы, жители Шамбалы, тайной страны,

мельчаем в панельных ашрамах, но сны

нас делают выше;

мы сами себе не рабы, не цари,

а царь наш – Сучандра, как мы говорим,

пока он не слышит.

В часы медитаций уйдя далеко,

брахманы постигли, что нет ничего

прекрасней свободы –

и, видя с мигалкой кортеж колесниц,

мы так же по-прежнему падаем ниц –

но дерзко и гордо.

Нам, неприкасаемым, знать застит взор.

Надсадно Сансары скрипит колесо,

вращаясь на месте.

Репризой не вытянуть старый сюжет,

ведь ставит до боли родной шамбалет

наш шамбалетмейстер.

Давно уже черви проели закон –

одну кама-сутру мы помним с пелён,

зато досконально.

Когда же нас ночью теснит пустота,

целительный чай отверзает врата

и гонит печаль, но

едва ли поможет священный отвар,

когда на заборе поверх старых мантр

лишь новые мантры.

Утрачено всуе искусство письма:

искусственным мозгом забиты дома

по самые чакры.

Луч солнечный редко доходит сюда

и часто такие стоят холода,

что ёжатся йоги.

К нам путь переменчив и скользок, как ложь,

а если случайно ты нас и найдёшь –

не вспомнишь дороги.