Свет будет прибывать

 

Поиграем с тобой в дочки-матери...

 

Поиграем с тобой в дочки-матери?

Или лучше – в отцы-сыновья!

Ты – в числителе, я – в знаменателе,

В результате – семья...

 

В дочки-матери с девочкой можно лишь,

Да не хочется в няньки – к чужой!

Мы б матрёшками с доченькой множились.

Мы б садились в кружок.

 

Рукоделье затеяв под песенки,

Словеса, словно нити, плели...

И светло бы смотрело, и весело

Населенье Земли.

 

Мы бы в баньку ходить с ней заладили,

И – к обедне, когда-никогда...

Звёзды в пригоршни – надо, не надо ли,

Лишь бы с неба звезда!

 

Загадавши желанье, не сетую,

Разорённое гнёздышко вью,

Чтобы спеть напоследок неспетую

Лебединую песню свою.

 

07-08.11.13.

 

Пахнет прелой листвой...

 

Пахнет прелой листвой,

Неостывшей землёй

И картошкой печёною...

Страстно хочется Угли найти

И по-детски раздуть!

И огонь тот, живой,

Затаённый углём,

Как звезду обречённую,

Пронести, сберегая в пути,

Точно, вправду, звезду!..

 

Что скатилась в траву,

Зацепившись за поздние яблоки,

И осталась лежать

В прелом ворохе листьев пустых.

Разгребаю их, рву,

В тщетном поиске искорки якобы...

Ночь свежа, а земля

От костра не успела остыть...

 

Только был ли костёр?

Что ищу я: картошку, антоновку

Или, вправду, звезду,

Что мерцает небесным углём?

Ветер в памяти стёр

Недописанный том пятитомника,

Где огонь я найду

И ... нелепую смерть за углом.

 

06.10.13.

 

Церковь в Дубровицах

 

Бродильницы в тебе укроются,

Скиталицы найдут приют,

О, церковь странная в Дубровицах!

Порожек лествичный столь крут,

 

Что голова моя закружится

(Сама – дремучее дубрав),

Качая каменное кружево,

Околдовавшее Петра.

 

По блюдцу яблоко покатится,

Показывая красный бок.

Кровь разольётся вдруг по скатерти...

А, может, виноградный сок?

 

Лозу по осени-то спелую

Ещё попробуй отыскать!

Знать, храмовою «изабеллою»

Нас угощает Божья Мать.

 

А ветви пальмы словно палицы –

Святые – вооружены!

В окошки церкви сосны пялятся,

И солнце жаждет тишины,

 

В резном укрывшись белокаменье,

Пуская «зайчиков» с икон:

Колоколами, каблуками ли –

Ненарушаемый закон.

 

Блудницы тянутся, убийцы ли

Под золочёный, в солнце, крест –

Из дальних – белой голубицею –

 

Мест – облюбованный насест.

 

Она слетела, что пословица,

Знаменье мудрости явив.

Прикосновение к Дубровицам

Нечеловеческой любви.

 

 22.09.13.

 

Наваждение

 

Под благовидным рыщет предлогом

Сон мой оврагом, лугом и логом,

Чащей и рощей... Шабаш почуяв,

Прочь от поляны ведьминой мчу я!

 

Явь ли? Не слыша боли от сучьев,

Сквозь – продираюсь – невод паучий...

Я ли? Кровь каплет тёплою явью!

Только вот – явь ли? Только вот – я ли?

 

Тает морозец выдохом тихо –

Дышит собака или волчиха?..

Близко, в затылок, вздыбленный страхом...

Лист прилипает мокрой рубахой...

 

Нить паутины клеит ресницы –

Может быть, снится? Всё-таки -– снится?

Дороги руки – снять паутину

С глаз, утомлённых поиском дыма,

 

Что над трубою вьётся жилища...

Кто же там воет? Что оно ищет?

Рыщет... Но я доберусь до порога –

Буду стучаться громко и строго!

 

Скроется зверь в укрывище мрака.

Может, волчиха? Может, собака?

Дорог огонь, рассеявший чары –

Солнышко ль вспыхнет, в доме – очаг ли.

 

Дверь отворится с жалобным скрипом:

Совы взметнутся. «Кто Вы?» – я вскрикну...

 

* * *

 

Г. Б.

 

Забери меня, забери

В дом, не в серую домовину!

Для тебя, знаешь, сердце выну,

На! Но крутится лабиринт

 

Бесконечной пластинкой... Круг

Мой замкнулся. Лишь слово «Стерео».

Смерть приходит слепою стервою.

Ну, а если я вырвусь? Вдруг?

 

Забери, положи на грудь,

Как печать – на уста. Ну, что ты?

Да, любить – нет трудней работы...

Пригожусь, глядишь, в чём-нибудь!

 

Если сможешь меня жалеть –

Буду тихой и благодарной.

От ударов за «божий» дар мой

Порвалась у Фортуны плеть...

 

Колесо Её крутит «стоп»:

Чьей-то жизни застряла плёнка...

Порвалась, истончившись, плётка.

Жезл об мой размозжился лоб!

 

Точно звенья одной цепи –

Коридоров глухие петли.

Прорываясь насквозь, не спеть ли?

Большинство, не пройдя, сипит,

 

Задыхается... Лабиринт –

С гулким эхом и скользким креном...

Знаешь, редька – не слаще хрена.

Забери меня, забери!

 

23.09.13.

 

О Тарусе

 

Таруса – та Русь, где хотела лежать бы Цветаева.

Та русая прядь её, что, наконец, завилась...

Идём вдоль Оки и на камне признанье читаемо:

Маринина вязь.

 

То русское слово, которое нынче неведомо,

Которое стёрто с земли, как могила и дом

Со всеми сомненьями, радостями или бедами,

Горою забвенья и горькою мукой – потом!..

 

Потомки, по той ли дороге –

Корявой, ухабистой –

Тащимся в Тарусу... Я думаю, глядя в окно:

Ложились Маринины строки –

Всё ямбы, анапесты

И дактили – грузом

Священным: смешно и грешно!

 

А как же она добиралась

Со скарбом да на лето?

Тянул паровоз? Пароход? Сотня перекладных?

Считались припасы кухаркой:

Да много ли налито,

Да съедено: сколько хлопот

И расходов одних!

 

Катились клубком, путь указывая, эти дактили,

Дробились пунктиром, тянув «ариаднину нить»,

Что станет удавкой!.. По рваному шляху, по тракту ли

Кобыла кишечник пытается опорожнить...

 

А все – в экипаже и все ещё живы днём нынешним...

Лихач Медвежаткин поводья зажал в кулаке:

«Нн-но, сволочь!»

«При барышнях!» – цыкнет кухарка Кузьминична.

А старый Цветаев умыться захочет в Оке...

 

Взгляд из-под ладони – сквозь мост – на тропиночку узкую!

Приветливый гомон заполнит бревенчатый дом...

...Не ляжет Марина, как думала, в землю тарусскую.

А дом разберут на дрова.

Только всё это будет потом...

 

06-12.10.13.

 

Предчувствие весны

 

Ещё лежит земля в тяжёлой снежной дрёме,

Ещё не вздыблен льдом рассудок тусклых рек,

У солнышка «живот» ещё не столь огромен,

Хоть радостным ядром наделает прорех –

 

Свет будет прибывать, а тишина – взрываться!

Да, солнце – на сносях, синицы – на стрехе

Уже галдят... Их пух обрывками оваций

Летит как мокрый снег, как музыка в строке...

 

Сшит будней серый холст линялой власяницей.

А мне пуститься б вплавь по призрачной весне,

А мне пуститься б впляс: на Масленицу снится

Такое, что другим не грезилось во сне!..

 

Да будет вновь огонь и «гори, гори ясно!»

И масло на блинах, и мёд, и первоцвет...

Черёмух спелых рой над ягодною ряской –

Всё то, что унеслось, чего на свете нет.

 

04.02.14.

 

© Татьяна Аксёнова-Бернар, 2013–2014. 

© 45-я параллель, 2014.

 

Автор – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

Когда в последний раз ты слышал Бога?

 

Не позволяй себе печалиться

 

Не позволяй себе печалиться,

Хоть на душе метет пурга.

И одиночества пристанище –

Пустынно-белые снега.

Когда с тоской никак не справиться,

И не найти дорогу в рай,

Не позволяй себе печалиться,

Себе грустить не позволяй.

 

Пройдись по Невскому нарядному –

Среди дрейфующей толпы –

И у сирени за оградою

Сорви немного теплоты,

Проси Атлантов о смирении

И львов о храбрости проси,

Потом дождя послушай пение,

Что над Невою моросит.

 

Простись с печалью и невзгодами,

Забудь уныние и страх!

Ты выйди на прогулку с городом,

Красой прославленным в веках.

Где голос колокола медного

И бег волны в морской простор,

Где мчится вечно в даль победную

Коня пришпорив, командор!

 

Не сомневайтесь!

 

Не сомневайтесь,

В мире нет такого,

Что длилось бы

На вечные века.

 

Не сомневайтесь,

Солнце выйдет снова

И явит нам горячие бока!

 

Ветра исчезнут, и мороз, и вьюга

Рассыплются, растают без следа.

 

Сегодня – жизнь.

А завтра – может чудо

Спасёт меня от нового креста?

 

На канале, у проруби

 

На канале, у проруби,

Словно семечки – утки рассыпались по снегу белому.

Рядом топчутся голуби,

Оскользаясь по обледенелому краю волны.

А один – на буханке стоит,

Как орёл над своею добычею.

Оборону держа от своих же собратьев пернатых

Совсем непривычную,

По масштабам делимого счастья.

Но власти

Хватит ему ненадолго, конечно.

Расклюют пьедестал –

Станет голубь – лишь голубь.

Как прежде.

 

Посвящение Петербургу

 

Прости меня, любимый город.

В грязи, руинах  и снегу

Ты мне всегда предельно дорог.

Твой светлый образ берегу –

И в дальних странах, и в болезни;

Когда уныньем сломлен дух 

Я вспоминаю ветра песни

И тёплый тополиный пух.

Парад дворцов, мосты литые,

Каналов спутанную сеть,

Соборов купола златые

И шпилей острых в небе медь.

Державный блеск былой столицы 

Твои дома ещё хранят.

Но сила каменной десницы ослабла.

Нет пути назад.

Зов Командора нам не слышен…

А в бывшей роскоши палат

Тихонько шебуршарят мыши…

И нет замков у царских врат!

Мелькнёт лицо дворянской стати

Среди заносчивой толпы

Лишь на секунду.

Дождь и слякоть вмиг слижут

Чуждые следы.

 

И всё. В изгнаньи было слово

Заступничества и любви.

Остался лёд. Зимы оковы.

И отблеск подвигов твоих.

 

Прости меня, любимый город!

Я, память прошлого храня,

Ничто – ни делом и ни словом

Не в силах сделать для тебя!

 

Сёстры

 

Одна сестра моя считает:

Я – недостаточно гламурна.

Другая – слишком.

Третья – дурой.

Четвертая – занудно умной.

 

Для пятой я жена плохая

И мать.

Шестая точно знает –

Характер мой – невыносим!

«Как только терпит муж с таким?»

 

Восьмая «выскочкой» ругает

Девятая: «Не видел свет

Таких нахалок!» – восклицает.

Десятой, к счастью, дела нет...

 

И к ней иду держать совет!

 

«Как не расстраивать сестёр?» –

Начать пытаюсь разговор.

 

Та, усмехаясь, произносит:

«Неужто дел важнее нет?

Когда с тебя Создатель спросит,

Тогда – изволь держать ответ!

 

Вольно ж тебе о ерунде!

Сестёр так много во Христе!»

 

На смерть Александра Сергеевича Пушкина

 

Февральский ветер. Тусклый свет.

Метелью смятые крылатки.

И черный, тонкий силуэт вдруг покачнулся –

Зыбкий, шаткий.

Вслед выстрел выстрелу гремел, взрывая порох.

Вспышка света...

Мгновенно мир осиротел,

Навеки потеряв Поэта.

 

А двадцать лет тому назад,

Он был лишь дерзким лицеистом!

Задира. Ростом маловат.

Кудрявый, смуглый,

Ловкий, быстрый.

 

«Француз» ему дано прозванье –

По-русски плохо знал тогда

Судьбой балованный избранник.

Но шли лицейские года

 

И вырос Гений!

Чистый, честный –

Певец родного языка,

Великой Родины словесность

Он смог прославить на века!

 

Но сам – не выдержал.

Враг отнял любовь и верность.

Жизнь и честь.

И приговором стала подлым

Вельможного барона спесь...

 

Развеянный февральским ветром,

Тот выстрел отзвуком не смолк!

Огненноглазому поэту

Приди отдать последний долг!

 

Мне хочется с тобой поговорить

 

Мне хочется с тобой поговорить.

Не на людях. А в тишине, спокойно.

В уединеньи от знакомых лиц,

Приветствий, объяснений недостойных.

 

Мне хочется с тобой поговорить,

Чтоб ясным было слово диалога.

«Как ты живёшь? Что думаешь?» – спросить.

«Когда в последний раз ты слышал Бога?»

 

«Как там погода? Пишешь ли стихи?

Или украдкой по ночам играешь

В компьютерные игры?»

Ты прости... Такой вопрос, наверно, – против правил!

 

Мне хочется с тобой поговорить.

Неспешно. Не скрываясь и не ссорясь.

Так, узелком, разорванную нить,

Связать швея старается на совесть.

 

Мне хочется с тобой поговорить...

 

© Екатерина Асмус, 2010–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автор – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

Ты и мосты

 

* * *

 

Ты. Мос-ты. Мос-ква-ре-ка.
Крымский мост. Твоя рука.
Мы идём на Крымский Вал –

там открытие выставки всяких мазил-рисовал,
а до моего вылета из «Шереметьево-Навсегда»
ещё девять часов – это века, года...

* * *

 

Первое свидание
на Сабанеевом мосту,
первый поцелуй –

на "Тёщином".
Первый разрыв:
на Васильевском острове
твоё белое как ночь лицо
среди разведённых мостов.
Потом уже были мосты
над Тиссой, и hа-Ярконом,
Босфором и Нилом,
Тибром, Темзой и Сеной...
С моста через Лету
машет рукой Аркаша,
что-то кричит.
Но отсюда не слышно.

* * *

 

Мосты повешены...
Кто приказал?

* * *

 

Вонючий синтетический дым,
туман прокопчённой пыли,
треск стекла под ногами,
окровавленный чужой рукав
вместо маски –

попытка защитить вдох.
Не оглядывайся назад, жена,
ибо не превратишься в столб соляной,
но до конца жизни
будешь от ужаса столбенеть
и покрываться потом солёным,
вспоминая тот пробег –

от рухнувших Близнецов
до Бруклинского моста.
На восьмом месяце беременности.

* * *

 

Я сбежал из-под стражи
жарким и влажным
будничным утром,
я взобрался на ферму моста
Джорджа Вашингтона
и там вскрыл себе вены,
густо поливая кровью
ошалевших полицейских,
которые снизу орут в мегафон,
что всё совсем не так,
что на самом деле
я уже битый час торчу
в зажатой со всех сторон маршрутке,
опаздывая в аэропорт
и небоскрёбно матеря этого урода,
который именно сегодня
решил свести счёты с жизнью
столь варварским способом.

* * *

 

Этой ночью
Нью-Йорк похож
на рождественскую ёлку:
праздничные гирлянды мостов,
весёлые блёстки небоскрёбов,
снежинки звёздного неба
и шары уличных фонарей.
Этой ночью
ты подарил мне Verrazano bridge.

* * *

 

Сожжем мосты?
Взорвём?
Опустим их
в стакан содовой
перед сном?

 

© Рита Бальмина, 2007–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Четырнадцатый год

 

Притча о слепых

 

Они покорно двигались во тьму.

Они детей во тьме жить приучали,

так и не разобравшись, почему

вокруг так много горя и печали.

Так шли слепые под слепым дождём,

ведомые слепым своим вождём.

 

1893–2013

 

В течение всего 93-го

не происходило ничего такого.

Кончалась эпоха Александра III,

приближалась эпоха Николая II.

Крестьяне мрут семьями –

голод в России,

но что такого – на то и крестьяне!

Толстой проповедует ненасилие,

недра присваивают англичане.

Интеллигенция слёзы льёт о народе,

а в рабочих бараках – нищета и безобразие.

Ничего особенного не происходит

ни в России, ни в Европе, ни в Азии.

И всё же случилось одно событие:

хотя ничего не мешало карьере его,

самарский чиновник по какому-то наитию

покинул свой стол у присяжного поверенного.

Собрал в саквояжик немудрёные вещи

и отправился в Питер искать удачи.

Дальнейшая история человечества

с этой минуты пошла иначе.

С той поры минуло 120 лет –

закончился цикл истории то есть.

Эй, парень, купи-ка себе билет,

чтобы успеть на последний поезд!

* * *
 

Ни Советов у нас, ни полётов,

Ни заветов, зовущих вперёд –

Только игры квасных патриотов

Да расколотый властью народ.

Разлетелись цветные осколки,

Развалилась на части страна.

И синеют блатные наколки

На державной руке пахана.

 

* * *

 

Наконец предельно стала ясной

общая картина наших дней:

были времена и поопасней,

были времена и понесчастней,

были времена и понапрасней,

но, ей богу, –

не было

подлей.

 

Новый 19(20)14 год

 

Сто лет назад, встречая новый год,

не знали наши прадеды и деды,

что их в году четырнадцатом ждёт,

какие беды.
 

Кружил под ёлкой детский хоровод,

горели свечи, воском истекая...

Они не знали, что произойдёт,

и мы не знаем.

 

Россирия

 

Россия сирая как Сирия

спланирована на убой,

и пули снайперов, трассируя,

уже свистят над головой,

уже волнуются окраины,

предвидя смуту и разор,

уже подписывают каины

России смертный приговор,

а кто-то для других невидимый

в прохладной замковой тиши,

шампанским запивая мидии,

подсчитывает барыши.

* * *

 

Что-то мне не спится на заре:

холод и ненастье на дворе,

и в стране – тревога и разлад,

и в Кремле – убогость и распад,

в новостях – лукавство и обман,

в городах – всё больше бусурман,

в кабаках – разгульные пиры...

Дело швах – летим в тартарары!

 

© Андрей Баранов, 2013–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автор – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

никто не свят

 

Ноябрь в Крыму

 

Лишь горы позвоночником Земли.

Лишь оттепель, пристёгнутая к лужам.

Никто не свят. И пустота внутри

куда больней, чем пустота снаружи.

 

Лишь акварель. И сосен корабли.

И крыши, обветшалые некстати.

И что бы ты кому ни говорил,

одной души по-прежнему не хватит.

 

Один замолк, соседний занемог,

одна бутылка выжата об стену.

Ноябрь в Крыму не то чтобы замок:

он ключник и замок одновременно.

 

Какая тишь! Хоть ласточкой об лёд.

Размыло дни на стареньком планшете.

Никто не свят. У осени пройдёт.

И ты пройдёшь – как не было на свете.

 

Посвящение Блоку

 

Кукушонок выпрыгнул из гнезда.

– Мама-мама,

я тоже хочу,

как все.

– Посмотри,

мой милый,

кругом вода.

Что ни день,

то мёртвый Саддам Хусейн.

 

Кукушонок выпрыгнул.

– Знаю сам,

только нечем молодость отскоблить.

– Посмотри, мой милый,

на небесах

уже строят светлые корабли.

 

– Для чего?

Послушай,

звонят отбой,

сердце бьётся в тела гнилой настил.

– Корабли затем, чтобы, глупый мой,

своевременно на небо вас везти.

 

In exile

 

Душа моя, душа моя, душист

последний вечер, пахнущий игристым.

Мы так давно не виделись, что лист

стал выглядеть не Ференцом, но Листом.

 

Мы так давно не виделись, mon cher,

что здесь сменилось несколько прелюдий.

То памятник расколют, то торшер.

То флаги изменяются, то люди.

 

Мне кажется, я дряхлая швея –

усталость рук, осколок Эрмитажа –

Трещит костюм на несколько, а я

его пытаюсь пластырем и сажей,

 

улыбкой, уговором – сколько бит! –

А за спиной лишь сплетёнки да зависть.

Душа моя! душа моя – болит.

И кажется, я больше не справляюсь

 

Цветаевой

 

И сверху дно, и снизу дно,

и жар теплушкой волоокой.

«Мне совершенно всё равно,

где совершенно одинокой».

 

В какую даль, каким быльём,

в какие стены дольше биться.

Над умерщвлённым журавлём

танцуют хищные синицы.

 

И всяк герой неуловим.

И тесен мир, как русский дольник.

Запомни, друг мой, на крови,

лишь на крови растёт шиповник.

 

Домой

 

Меня здесь не было семь лет.

Возможно, больше или меньше.

Ушел сиреневый рассвет –

осталась вазочка из трещин.

 

Ушло сияние. Басё

уходит лунною дорогой.

Вокруг меня страну трясёт,

как шею нервного бульдога.

 

Мой дом, мой дым – ты свят, ты след

от ядовитой речки судеб.

Меня здесь не было. Семь лет.

А через сколько нас не будет?

 

Посвящение слову

 

Чувствую, как из меня вырастает слово,

рвётся на небо, боли моей испив.

Слово, пожалуйста, выжми себе другого,

как золотую мякоть из тела слив.

 

Слово – хорошее.

Словушко!

Слон-словечко!

Прочь из посудной лавки!

Запрячь ножи!

Мне бы хотя бы месяц, хотя бы вечер.

Мне бы хотя бы вечер, хотя бы жизнь.

 

Сон мой нескромен:

жатва,

жаровня,

жажда.

Губы мои стремительны, как война.

Не забывайся, не сомневайся даже –

не оставляй без вымысла свой сонар.

 

Не оставляй без Шиллера или грога,

не оставляй без шиллинга, без тревог.

Каждое слово – ласточка в доме бога.

Каждая рифма – право на эшафот.

 

Ожидание гражданской войны

 

Каждый день всё хуже предыдущего.

(В чашке чай, на блюдечке герань).

Господи, пожалуйста, послушай их!

Или этих.

Только перестань.

 

Мне же страшно!

Понимаешь, страшненько,

как любому дереву в печи.

Не хочу, чтоб говорил Калашников,

когда Бах предательски молчит.

 

Не хочу – ни якобы, ни вроде бы.

Всё как есть – не бойся, говори!

 

Помолитесь кто-нибудь о Родине.

У меня закончился тариф.

 

© Евгения Баранова, 2013–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автор – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

Настоящее прошлое

 

Звезда и крест

 

Пусть упадёт моя звезда,
ночное семя,
На перекладину креста,
что ж, значит, – время.
И мне не приостановить
предначертание:
Есть время падать,
Время жить,
Есть умирание.
Хоть и не посох этот крест –

Он не случайный

У тающей средь скорбных
мест
Звезды отчаянной.
А коль умрёт моя звезда,
моя отрада,
Её с надежного креста
снимать не надо...

 

Мера времени

 

Эта ночь проносится мимо – 
поезд, набитый морозами. 
Одиночество неощутимо –

оно пьётся малыми дозами;

Смотришь на дно стаканчика, –
питие ты моё тошное,
И видишь былого мальчика –
настоящее прошлое.

Эта ночь только мера времени,
непреложная часть малая.
Ты какого рода и племени,
моя жизнь ледяная, талая?

Знаю точно, что ночь не делится,
целиком на печаль тратится.
Дай-то Бог, всё ещё изменится,
дай-то Бог, всё ещё наладится.

Ты шла…

Мне снился сон: красивая пора
Весны былой; и мне во сне казалось,
Что ты идёшь по зыбкости двора

Ко мне на встречу, – шла и улыбалась.

Какой же ты счастливою была…

Лишь прошлое мы вспомним, понимаем:
За светом счастья есть и полумгла,
Январь всегда, увы, лежит за маем.

У молодости – множество имён

В весенних красках дивного начала.
Мне снился сон: так был в тебя влюблён!
Ты шла ко мне, всё шла, и вдруг, пропала.

Весеннее

 

Ещё один день. Скоро и он пройдёт.
Так суждено. Над этим не стоит плакать.
Только лишь Бог знает всё наперед.
Путник должен идти. Ворон обязан каркать.
И дело не в том, что застыла страна в чаду
Воспоминаний и горестных новых мыслей, – 
Сон нескончаем, поскольку он наяву,
Жизнь продолжается, только вот мало жизни.
Робких весенних соцветий тонкая вязь,
В скрипе калиток тоскливая песнь о воле.
Дождь крестит землю. Сквозь извечную грязь

Растёт, пробивается к свету русское поле.
Придёт к нему в гости когда-то осенний Жнец,
Будем печь хлеб, предчувствуя зимнюю замять,
И будет Господь над Россией держать венец,
И будут златыми свечами деревья таять.

Море Горана
 

Моему дорогому и светлому брату,
сербскому поэту Горану Лазовичу

 

Я знаю – хозяин двух птиц серебристых
(одну звать – Мечта, а другую – Молитва)
когда-то вернётся к морю холодного света. 
На русской земле православной, 
где небо и землю осеняя стихами,
всё ещё живы поэты в палестинах
нехоженых песен, 
есть край бесконечного странного света.

Иной раз подумаешь: – Вот оно чудо Господне,
мечтаний осуществимая тайна – лишь веруй!
И тут же забудешь – даром пришло, 
не останется в сердце.

А море – всё время вокруг: пред глазами – холодное,
светлое, чуждое;
в душе волны бьются, размывают реальность и чудо;
и ночью шумит непокорное – ты только слушай!

Белградское время – всегда час любви и 
тридцать три года печали, –
об этом расскажут любому птицы в ладонях Горана.

Горан утверждает: мы – стон между небом и морем,
а рокот морской – бесконечно печально-тревожный
перекликается с песнями мёртвых сербских трамваев;
в этой точке пространства ты с ужасом понимаешь: 
боль и любовь – неделимы.
Меж прошлым и будущим – пространство печального света,
а боль и любовь – они в сказке,
в которой конец и начало
определяются всей твоей жизнью – радостью, горем и смертью.

Я знаю – хозяин двух птиц серебристых
(одну звать – Мечта, а другую – Молитва)
ещё раз покажет мне море холодного света.
Он молвит тихо и, как всегда, лаконично:
– Дениско, тут хорошо, посмотри, мой брат, как красиво!

В Белграде и Питере птицы поют одну песню…

Иногда бывает…

 

Иногда бывает так:
Утренний ангел 

Стоит на пороге в слезах.
Он всё плачет и плачет,
И не может никак рассказать

О том, что вскоре случится.

А вокруг, мерцая, тают
Замки, что так ненадёжно

Воздвигла беспечная ночь,

И бегут по траве
Предвестники нового дня –
Между прошлым и будущим

По мосту настоящего,
Где гномы зажгли фонарь – 
И танцуют,
В ладошки хлопают, веселятся,
Растворяясь в огне зари.

А утренний ангел

Всё хлюпает носом.
Ни платки, ни микстуры,
Ни сладкий грушевый чай,
Не помогут его утешить.

Но, тем не менее,
Ты на кухню идёшь,
И, роняя посуду,
Готовишь ему угощение.

И боишься,
Боишься до нервного срыва,
До дрожи в руках и
Учащённого сердцебиения:
Вернуться назад и увидеть,
Что ты остался один,
Что ангела больше нет.

Часто бывает и так….

 

Время дождя

Дождь-незнакомец стоит под окном –
погасший фонарь во тьме.
Тих дождя шёпот в пространстве ночном
о тебе и обо мне.

Зелень старинных медных часов
горит на руке дождя,
Но сказки полночных видений и снов
минули давно меня.

Где-то за окнами и за дождём,
город цветёт как сад.
Мы в этом городе жили вдвоём,
как бы попасть назад?

Время, увы, не воротится вспять,
как его ни крути.
Можно лишь с горечью вспоминать
краткий момент пути.

Не вечен и дождь. Постоит и уйдёт
обратно в объятья тьмы.
И с нами не будет всё наоборот,
когда-то уйдём и мы.

 

© Денис Башкиров, 2004–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автор – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

(1932 – 2009)

 

Оставлю бренное в могиле я…

 

* * *

 

Веду по жизни, как по лезвию,

Слепую девочку – Поэзию…

 

* * *

 

Оставлю бренное в могиле я –

И воспарю, как росный дым…

И вот тогда моя фамилия –

Моя фальшивая фамилия –

Восстанет Именем моим! –

Воскреснет Именем моим!..

 

* * *

 

Однажды умру!

Но стократ воскресну!

И в Чёрную Дыру

Астральной кружкой тресну!

И чокнусь я стократ

С певцами горних высей.

И чокнусь, как Сократ,

От беспросветных мыслей.

Потом сольюсь с природой –

С её святой породой.

 

* * *

 

Вымираю. Стихи остаются. –

Рукописная детская вязь.

Нелюдская судьба бесприютца

Обретает астральную связь.

Подымусь из кладбищенских бдений.

Проломлю исторический наст.

К нищим брюхом воспрянет мой гений

И звериную милость подаст.

И распятая дева-берёза,

Ублажая бесовскую рать

В огнедышащих клубах мороза

Будет имя моё проклинать.

 

* * *

 

Будь проклят я

За то, что – гений! –

Судьба моя –

Клубок гонений...

Вся жизнь моя – вперекосяк, –

За рифм ликующий косяк!

 

* * *

 

Вдоль по сердцу провоет буран

Заунывнее волка…

Исцели моё племя от ран,

Неизбывная Волга!

Я промёрз, как живая верста,

Перед снежной избою…

Дай горбушку потомку Христа,

Дай рогожку изгою!..

 

* * *

 

Махнул: «Дождитесь! – Я – туда-сюда!

Что мне, поэту, Богова осуда?!»

Мы ждём его с Господнего суда.

Поэты возвращаются оттуда.

 

© Юрий Влодов, 1979–2009.

© 45-я параллель, 2014.

 

Подборка публикуется по решению редколлегии-45 –

с разрешения вдовы поэта Людмилы Осокиной (Влодовой)

 

Уникальная хромосома

 

Письма любимой...

 

1.

Любимая,

какое дождливое лето!

Правда, много грибов.

Старики говорят – примета,

якобы столько бывает

в годы перед войной,

то есть наступит время

сполохов над головой,

когда сердце спрятано в хаки,

реальность страшней, чем миф,

глоток из армейской фляги,

второй – если будешь жив.

 

Любимая,

как и в играх «иду на вы»,

отнюдь не меньше боли

в идах земной любви.

Может быть, меньше крови,

а слёзы всё те же – вдовьи,

и до смешного мало

спичка в руках горит,

вечной тоской по шпалам

сердце стучит,

стучит…

 

2.

Когда-нибудь

какой-нибудь Разума отдалённый потомок,

какой-нибудь осквернитель праха

с каких-нибудь дальних планет,

не ведающий пред могилами страха,

какой-нибудь антропо- или

палеонтолог

одёрнет последний полог

камней ли, земли, пыли

и,

если нас не сожгут, любимая,

а похоронят вместе

в каком-нибудь тихом месте,

возможно,

именно на нашем примере

прольёт в тамошнюю науку свет:

найдена уникальная хромосома

любви – вражды,

к сожалению,

носителей больше нет,

вымерли, скажем, в эпоху землеолита.

 

Потом

новая цивилизация будет гадать

о причинах исчезновения вида,

но так и не поймёт, что для нас

со всей нашей кутерьмой

однажды случился,

и продолжается,

и продолжается

День Восьмой.

 

3.

Мы живём в дождливое лето

на стыке двух эр,

на самой границе Этого света

и света, который зовётся Тем.

В такую пору, любимая,

сладострастье – беда поэта,

поскольку любовь,

о чём я уже писал,

как и все мы,

смертна.

 

Где-то

угрюмые дети ветра

шарят по чердакам.

Где-то,

сопротивляясь сырости,

падает вниз штукатурка,

с понятием пусто

совокупляя понятие гулко…

 

Какое дождливое лето!

 

До свиданья, любовь моя.

Целую.

Планета Земля.

Двухтысячный год.

Я.

 

Память

 

Раздвинешь шторы, выкушаешь водки,

раскуришь трубку, чтоб вишнёвый звон

кадил на все земные околотки

и в душу лез под плотный капюшон,

добавишь в чай душицу, бергамот ли –

неважно что, чтоб выйти в снегопад

на тракт любви, где вестовые вётлы

владимирскими вёрстами горят.

 

Гори-гори, звезда моих идиллий!..

Потом –

на круги, то есть на круги,

где, сам себе и странник, и Вергилий,

ты в бесприютном крошеве пурги,

где, помнится, метёт во все пределы,

и не хранимый родиной пиит

словесный скарб растратил, дабы тело

одеть однажды в дантовский гранит.

 

У Млечных врат (лет через икс) на марше,

поняв, быть может, «быть или не быть»,

ты ангелов, что падших, что не падших,

от душ людских не сможешь отличить,

чтоб вечно ждать средь «наших» и «не наших» – 

там вечно всё:

земная бирюза,

душа…

душица…

дальше…

дольше…

дальше…

не смог забыть…

забыть…

забыть бы…

за…

 

Четвёртая Ездра

 

1.

На рынке:

«быкам не дадут ни крошки –

это не рост, а отскок дохлой кошки…»,

«таки там появился какой-то Будда…»,

«таки что будет стоить мне ваше блюдо?..»,

«важно суметь дождаться момента,

с первого дня елула – территория низких цен…»,

«полсикля за весь улов…»

 

На Блумберге,

из новостной ленты:

«В жертву принесут двенадцать козлов –

по числу колен».

 

На рынке:

«опять возведут городские стены –

таки слухи, но камень подорожал…»,

«народ ждут перемены…»,

«это коррекция, а не обвал…»,

«понаехали! гнать их из Ханаана!..»,

«сказано, выплатят дивиденды…»,

«таки выживет снова отродье Хама!..»,

 

На Блумберге,

из новостной ленты:

«В двадцать третий день месяца адара

шестого года Дария

закончилось строительство Храма».

 

Кризис пошёл на убыль. Открылся фрактал.

Котировки потянулись на север.

Доходность доверья упала в цене.

Надежды – только ленивый не покупал,

и это было по мне.

 

Народ стал забывать о плене, как страшном сне,

об ассирийских наветах, о мраке враждебных планет.

Но это не время лечило. Не время, а эйфория.

Потом, когда без светила, словно безглавая выя,

весь в тучах исчез последний рассвет Иудеи,

уже через сотни бед, я прочитал на Блумберге,

медленно,

по слогам,

что древние-древние римляне вторично разрушили Храм.

 

Задумался. Трудно всю жизнь вспоминать.

Еду. В наушниках у соседа

вращается Леди Гага.

Под поступь трамвайного иноходца

малёк с игрушечным пистолетом

расспросами мучает мать.

– Мама, мы с бабушкой жили в Праге?

– Жили, сынуля.

– А почему на землю не падает солнце?

– Оно на небе варит конфеты.

– А, правда, что небо – улыбка Бога?

– Когда нет дождя.

– Мама, когда немеет нога – это под кожей колгота надета?

Мама, ты будешь всегда?

Мама,

а что значит «гетто»?..

 

2.

Декабрь. Небо. Звёздная цинга.

Рвут календарь, как рвал одежды Ездра,

да бьются в двери падшие снега,

чтоб научились говорить подъезды.

Пустынно в них. Не жди и не зови.

Не место здесь иноплеменным жёнам,

плодам твоей языческой любви,

что ты забрал с собой из Вавилона.

Пустынно в них и гулко, как в метро

от чёрных дыр, и все они на плане

ведут в одно, последнее, депо

за циферблаты в зале ожиданья.

Грызёт всухую холод сухари.

Мой храм – подъезд из тишины и смога.

Идут к нему левиты-фонари,

и мнится им, что освещают Бога.

 

3.

Где-то строил, что-то сажал, кого-то растил – всего понемногу.

Пережил две эпохи. Ни с одной из них не научился шагать в ногу.

В первую – доверял всем, но не верил в какой-то Логос

с его устаревшим слогом. Во вторую – наоборот.

Раньше воспринимал глазами, ныне – лучше ушами.

Слышу, как время идёт.

Я слышу склянки – всему своё время. Моё – подходит к концу,

хотя ледок ещё тает да скатывается по лицу.

Плачу за любовь, за дружбу, за веру в свою страну, за то,

что сердце всё помнит, а мучается, потому

как прошлое неподвластно ни времени, ни уму.

Никак не устанет ветер среди человеков полоть.

По счастью, жива ещё мама.

На площади «Итого»

чужие огни гуляют, сугробы играют в го.

Раскинулась панорама, но нет там, спаси, Господь(!),

последнего, третьего, Храма,

ни нашего, ни моего.

 

© Михаил Гофайзен, 2003–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автора пригласил Александр Карпенко, член редколлегии альманаха-45

 

На обломках империи

 

Держу пари, что я ещё не умер!

Осип Мандельштам

 

* * *

 

Младенец рвался в жизнь

С небес небытия

На землю, где от лжи

Страдали ты и я…

 

Шли тучи в небесах…

Он жил в глазах моих…

Он жил в твоих глазах,

Насторожён и тих…

 

И мы – сомненья нет –

На радость всей земли

Вдвоём его портрет

Нарисовать могли…

 

Могли… Так отчего,

Увы, глаза  в слезах?

И с нами нет его,

И нет на небесах?

 

Зачем?

 

1.

Опять неровно дышит,

Поёт то здесь, то там,

О чём угодно пишет

Безумный Мандельштам:

О вечном и мгновенном…

Зачем и почему?

И все благоговейно

Завидуют ему…

 

2.

Над лугом бабочки летают…

Зачем их жизнь, напрасный труд?

Неужто  знают? Нет, не знают,

Что ночью все они умрут…

 

Как луг благоухает мёдом!

Порхают бабочки гурьбой…

И я любуюсь их полётом,

Любовной трепетной игрой…

 

* * *

 

Путь мой предопределён.

Понимаю всё, и всё же

Я из кожи лезу вон,

Чтобы сделаться моложе.

Извиваюсь, как змея…

Удаётся! Неужели?…

……………………….

Кожа старая моя

Остаётся на панели…

И, вчера ещё слепа,

«Посмотрите! – скорчив рожу,

Улюлюкает толпа:

– Вон чудак меняет кожу!»

 

* * *

 

Нет на свете вреднее профессии…

И поэт, спутав ночи и дни,

Сделал пьянство объектом поэзии,

А поэзию – пьянству сродни…

 

Вдохновеньем до боли измученный,

Он запоями пил и писал

И с поэтами самыми лучшими

Обживал то чердак, то подвал…

 

С ним не раз в развесёлой компании

Между звёзд и чердачных стропил

Занимался я самокопанием

И напитки ядрёные пил…

 

Нет на свете вреднее призвания…

И поэт подарил мне тетрадь

И сказал, что её без названия

И без имени нужно издать…

 

Сколько раз мы смеялись и плакали

Вместе с ним, перед Музой в долгу!

Я его разбираю каракули –

И ни слова понять не могу…

 

* * *

 

Я потерял сознание,

Упав с небес на землю…

Несчастное создание,

Лежу, её объемлю…

 

И внемлю, чуть дыша, я,

Как шелестят поля…

Какая ты большая

И твёрдая, земля!

 

Зачем летать учился

Без крыльев я, балбес?

Как больно я ушибся!

И умер… И воскрес…

 

Услышь мои стенания…

Я жив… Я трепещу…

Вернись ко мне, сознание,

Я всё тебе прощу…

 

* * *

 

Она мне вслух стихи читает…

В них кроме звуков ни черта нет,

Что поразило бы меня…

Непробиваема броня.

 

Когда я стал таким бездушным?

Ведь был я, был великодушным:

То вдруг смеялся, что есть сил,

То слёзы лил, как крокодил…

 

Ни слёз, ни смеха, как когда-то…

Увы, она не виновата,

Что и стихи, и бровь дугой

Оценит кто-нибудь другой…

 

* * *

 

На Руси стояли храмы

Небывалой красоты.

Но прошлись по храмам хамы –

И сорвали с них кресты…

 

И, презревшие законы,

Одичавшие, без слов

Стали жечь они иконы,

Чтоб согреться у костров…

 

Взвился в небо дикий хохот –

И над пламенем затих…

И спустился лютый холод,

Заморозил души их.

 

И ушли под землю хамы

Без молитвы и креста…

И восстали чудо-храмы,

И воскресла красота.

 

И, к святым местам влекомый

Силой снов и силой слов,

Я любуюсь на иконы

И сверканье куполов…

 

© Николай Ерёмин, 2013 – 2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автор – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

Полночь. Без десяти…

 

… в примерочной¹

 

…человек за стеной сказал человек за стеной: «я знаю вас»…

 

---

¹Из цикла стихов «Погребение».

Навеяно работой С. Дали, Лицо Мэй Вест, 1935.

 

…в алое¹

 

Поднять на вилы рёбер клубень вырванной луны

И сны, что падали в разорванный молчаньем рот –

Кровав и купоросен. С мглистой бороны иных,

Взошедших, вытирает небом желчный йод.

О, эти хороводы вод – индиго рыхлой падали,

В дали: паучьи барки на мели, да перст моста

На «ми бемоль» земли. К предсмертному обряду ли

Иль к звездопаду разворочен морг лица – достань:

Все эти трупы слов – кричащий в самого себя

Мольберт… Глаз разыгравшаяся пустота и та

Святая простота прохожих, что не возлюбя,

Не кинется в пожар…(меня?), льнут прочь, не разевая, рта.

Орнаментальное чревомолчание и блажь

Возмездия за померанцевое небо

Глухим отчаяньем. Его хоть каблуком размажь –

Оно всё в вопле бессловесного вертепа.

 

---

¹Из цикла стихов «Погребение».

Навеяно серией работ Э. Мунка, Крик, 1983–1910.

 

1717¹

 

A propos, декабрь итожится, жить тоже …дцать и вон…

Бурлит и налипает на язык QQ венцом оргазменной надежды.

Семнадцатого без семнадцати семнадцать с крон

Стрелок часовых осыпалось на/в зеркало и между,

Застряло в перстном сгибе ввилины мозгов земли или –

В предвиденье сорвал бутон кишков СЕЙЧАС Toth,²

Швырнув к грипозным стопам Le Futeur³ и пыли.

Бьёт брюхо, к слову сказано, грядущего Фагот,

Макриц букетом убранного, тленного Praeteritum⁴,

Отхаркивая Q-паросный Q–б костей Praesentia.⁵

Сквер выворачивает в сквер, окно в окно и вспенета

Слюна вольфрама на губе плафона – квинтессенции

Семнадцатого откровения. Какая оче/видность…

Хлещет из пустых глазниц трёхсот-шести-десят-четвёртого

Бойца. И между тем, а лучше к слову, ломает лом витрин невинность,

Ось пущена в разнос и вышла на бульвар звёздноболеющих из мёртвого

Чрево-экрана планетарной массы – пласт масс белеется горячкой.

Хризантем пуантов пляс Rigoletto⁶ в тон лета рам.

Ян-

(к слову, набеременил)

-варь вопля рта Q-рантов, в льда качке

Рант сапога у Спасской просит жрать дождя, хаммам

Подъездов тушит паром снег, цветиста CO2 – гарь батиста луж.

Расколот воздух в трещинах ветвей осин, катаны наголо стволов,

Бурлеск⁷ огней инеет, к слову, вздох тла сплетает города витраж, в руж –

В шарж, марш полиндромится⁸ на ягодице мостовой. Вновь,

Ель эль еловый изливает вне, с языка укола… – мутится O2,

Vin de Champagne⁹ сок в венах тока в двенадцать остановит пульс волхва.

К слову патруль подходит слов, глаза в глаза, сажает в окоём-проём

Голосовых связующих живого языка. Легка тоска и ночь бездонна,

Волнует профвопрос хмельную Карну,¹⁰ бриг дня замёрз в сна волнах.

Наотмашь разорвётся россыпью белесого стекла

на голову хрустальная луна,

Когда вонзится в глубь угля зрачка Сатурна¹¹ хроно-полночь.

 

---

¹1717(Q – 17 буква английского алфавита) – число, не один год преследующее поэта.

²Toth(Тот, Теут, Тут, Туут, Тоут, Техути) – древнеегипетский бог знаний и мудрости. Изначально почитался, как бог луны и времени, но в дальнейшем его стали представлять, как мудрейшего бога, подарившего людям знания и письменность.

³Le Futeur (франц.) – будущее.

⁴Praeteritum (лат.) – прошлое.

⁵Praesentia (лат.) – настоящее.

⁶Rigoletto (итал.), Риголетто – опера в трёх актах Джузеппе Верди, написанная в 1850—1851 годах.

⁷Бурлеск – разновидность комической поэзии.

⁸Полиндром – число, символ или текст, читающийся в обоих направлениях (казак).

⁹Vin de Champagne(франц.) – Шампанское.

¹⁰Карна – в римской мифологии богиня подземного мира. В восточнославянской мифологии вероятные персонификации плача.

¹¹Сатурн – в данном случае имеется ввиду персонаж картины Гойя «Сатурн, пожирающий своих детей». Здесь в качестве Сатурна выступает поверженный год.

 

la pourriture de l'air¹

 

О, этих плодов увядающее буйство!
Немытая роскошь пространства… Сизая
Падаль, моею желчью облизывая,
Вынимает черноточивый шприц бытия с самого низа,
Дабы привести меня в две тысячи тринадцатое чувство.

На! Обожрись мной - моё окаянное одиночество!
Этих глаз по стеклу смоль разрывает грудь мою надвое…
Восклицай меня, время, и радуйся,
Ибо наполнило труп мой такими гадами,
Что и гнить – никогда – не закончиться…

 

---

¹la pourriture de l'air (франц.) – воздушная гниль.

 

Городу...

 

Саркофаг глаз зияет трезво-
Осень, никак. Как канкан
несёт тротуар: регаль¹ лезвий
Ямба, акрил лиц, циан…
Не едет трамвай января. Роз
Зори и имя амба…²
Об берег гремит тамтам мос-
тов – вопрос стоп. Пляс самбы
Иштар³ разбрасывает траур
Рек, канал леденящий –
Ярмарка ампира арф фрау
Урании.⁴ Искрящий
Йод драпа асфальта. Ахает
Туберкулёз Зимнего,
Оттепель Летнего… Охрою
Ют «Аврор» растёрт. Тов. Во
Обсмеял льда ауру Уэльса.
Анестез… зрачка, аллюр
Рук, креп партьер, резец цельсия,
Янтарь ран неба. Амур
Распустил лицедеев ветра,
Акры искр ракет – тотем
Мглы индиго, океана Ра…
Аэро-статус систем
Мерк. Кофеин ночи искрошен
На: ажур рта, арт тела,
Альт тона, аромат… Тревожен
Норд дамб – бон-эрос стелы
Искусу. Унтер рычит толпе –
Его образ залит ти-
Таном машин. Номос спет,
Полночь. Без десяти.

 

---

¹Регаль – в 16–18 веках малый переносный орган с одними только язычковыми трубами (т. н. проскакивающие или бьющие язычки).

²Амба – тигр на языке гольдов.

³Иштар – (перс. Истар, ивр. Ашторет, др.-греч. Астарта; Анунит, Нана, Инанна) В аккадской мифологии богиня плотской любви, войны и распри, астральное божество, ассоциируется с пятницей. Соответствует шумерской Инанне. Иштар считалась покровительницей проституток, гетер и гомосексуалов.

⁴Урания – древнегреческое божество, муза астрономии.

 

Магнолия

 

Прощайте лица,
Птицам всем – клише.
Я умирать иду в гадливости осенней.
С тобой мне не проститься.

Над пропастью весеннего безбрачия,
Движенье, растопыривши ладони,
Cливается с листвою хохломской,
А может снится...

 

Посвящение

 

На улице метель мела,
И пустота опроверженья
Ждала твоё изображенье
Во тьме оконного стекла.

 

© Илья Ильвес, 2013–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автор – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

Правы мы или не правы…

 

Лючия ди Ламмермар 

 

Вот и она! Там, на балконе!

Но вот заметит ли меня?

– Лючия! Люся! Это Коля.    

Я вижу – ты удивлена.

 

Она взглянула и смутилась,

А я всё нёс святую ложь:

– Смотри, как странно получилось:

Я и не знал, где ты живешь.

 

Заговорила и она:

– Ну что кричать из-под окна? 

Ты мог бы и ко мне подняться.

(О Боже, как она умна –

Мне б никогда не догадаться!)

 

И вот, пока на абордаж

Я рвался по судьбы ступеням,

Мне всё предстало как мираж –

Ну да, конечно же, волненье!

 

Всё, что тома литератур,

Балеты, статуи, картины

Внушали про любви причины,

Всё вдруг пришло в такой сумбур:

Джульетта, оперы Пуччини,

Рассказы старых кинодур…

 

Ступеньки здесь неразличимы.

Какой-то хлам. Вдруг абажур!

В нём кошка, развалившись чинно,

Мне промурлыкала: «Лю-чи-я».

– Лючия?

– Мяу! Ди Лам-мер-мур-р-р…

 

* * *

 

Мой Мурзик ещё в феврале

Почувствовал март всем нутром,

А как же тогда и мне

Не стать солидарным с котом?

 

И в воинский день февраля

Он жаждал не только знамён,

Но явственно слышал я

Призывы кошачьих имён.

 

И он, по-армейски остёр,

Под музыку «Встречного марша»

«Я тоже, кричал, мышкетёр,

Но я обожаю чардаш…»

 

И я к моему февралю

Весенним соблазном прельстился:

Я тоже влюблён! Я люблю-у!

Простите, что так развопился.

 

* * *

 

Ты на кресло облокотилась,

Солнце в вечер впадало алово.

Ни к чему отнюдь не привыклось –

Всё опять начиналось заново.

 

Это чувство: сейчас коснётся

Своим полем, как сверхвезением!

Это чувство – сейчас начнётся

Недоступное объяснению.

 

Ничего из «всегда» и прошлого –

Всё нежданно до изначальности,

Недоступное вечной пошлости

И сусальности.

 

Солнце сжалось над подоконником

И задумчиво вниз скатилось…

Твоя хрупкость на подлокотнике –

Это снилось?

 

* * *

 

Я напрочь позабыл моих врагов.

Они вредили мне и досаждали,

Но в сердце не оставили следов

И сами мою память покидали.

 

Средь книг я столько отыскал таких,

Что мысль мою иллюзией питали,

Но время шло – игрушки раздражали,

И постепенно я забыл о них.

 

Картин и статуй списочный набор,

Пластинок музыкальные консервы –

Механика для эстетичных нервов –

Я это смутно помню до сих пор…

 

Чтоб обновляться – надо забывать!

Насыщенная память – это старость,

Что рвётся без конца переживать

Реальности, которых не осталось.

 

И память очищается.

Но вот

Есть то, что позабыть она не может,

И я за это заплатить готов

Утратой сил и молодостью тоже:

 

Есть звук, есть голос, вечно молодой,

Пусть в памяти, но так на тот похожий,

Есть память взгляда, мимики живой,

Скольженья платья и дыханья кожи.

 

Есть судеб гармоничные лады

За гранью временных установлений:

И надо ль оставаться молодым

Ценой забвенья высших откровений?  

 

* * *

 

Властитель времени, Сентябрь,

Осенней власти хмурый Бисмарк!

Как листья, мысли теребя,

Ты входишь в сон –

и он озяб

В тоске ночного символизма.  

 

Мой желтый канцлер,

наяву

Нельзя,

но в снах ей выдай визы

В твою осеннюю страну,

Где память вечно ждёт репризы,

Где ночь не  верит в тишину,

Где жёлтый лист – утраты признак!..

 

     Но я напрасно сон зову.

И молча падает в траву

Росы расплакавшийся призрак.

 

* * *

 

Пронизано душевное сомнение

Извечной нерешенностью основ,

И просыпается осеннее затмение

Из блеклых окон августовских снов.

 

Озябшая надежда, как бессонница…

Но словно влажный коробок скребя,

Напрасно мыслью зажигаю солнце я –

Оно промокло в ливнях сентября.

 

* * *

 

Под снегом прозелень травы,

Под снегом розовость листвы,

Под снегом листья и стволы,

И хвост неубранной ботвы,

И я, и ты, и мы, и вы.

 

Под снегом проседь головы,

Остатки сплетен и молвы,

И сущность жизненной канвы,

И сон небесной синевы,

И я, и ты, и мы, и вы –

Правы мы или неправы.

 

Правы мы или не правы…

 

© Николай Ильин, 2009–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автор – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

И жизни этой миг

 

* * *

 

Ещё не высохли чернила,

В пределах завтра и вчера...

Леонид Латынин

 

Небесная непроливашка,

точёность птичьего пера,

далёкой звёздочки букашка,

рассветы, полдни, вечера.

Лучом заложена страница,

века растворены в песке,

колотится в висок ночница

от гибели на волоске.

Под колокольной немотою

молитва теплится едва

и неприкрытой наготою

уже не смущены слова.

В ознобе времени больного

с глухим прозрением в ладу

самим собою бредит слово

в себе приснившемся бреду.

Оно бормочется, поётся –

судьба, счастливая беда.

На дне небесного колодца

дрожит рассветная звезда.

 

* * *

 

I

Переиначить всё, переиграть.

Ошибки подтереть. Простить огрехи.

В огонь отправить старую тетрадь.

На прожитом перелатать прорехи.

Былое и ушедших воскресить.

Концы упрятать. Всё начать с начала.

Тоску свою верёвочкой завить.

Печаль понянчить, чтобы замолчала.

Колпак переколпачить. Боль унять.

Потёртую судьбу – в перелицовку.

Морщины подтянуть. Жирок убрать.

Придумывать счастливую концовку.

 

II

Оставить всё, как есть, не теребить –

ведь всё одно, что должно, то случится.

Дамоклов меч. Растрёпанная нить.

Рак на горе. Напиться из копытца.

Оставить всё, как есть, не мельтеша

и выпрыгнуть не пробуя из кожи.

Благая весть. Заблудшая душа.

Монета на ребро. Небес рогожа.

Оставить всё, как есть, без слёз, без слов,

без пальцем по стеклу до скорой встречи.

Живица вдоль обугленных стволов.

Уж полночь близится, а всё ещё не вечер.

Оставить всё, как есть, а если нет,

оставить с жизни на чекушку сдачу.

На дне заката прячется рассвет.

Чекушка. Хлеб. И луковка впридачу.

 

III

В шкафу хрустит суставами скелет.

Шатаются по стенам сонно тени.

Старательных мышей кордебалет.

Неслышный рост невидимых растений.

С чадящей свечки пальцем сбить нагар.

Вчера ушло, а завтра не настало.

Земной в ночи постанывает шар.

Ему в ответ сова запричитала.

Так было, есть и снова будет так.

Хлопочет ёж. Рассохлась половица.

На явное ложится тайный знак.

Томленье духа. Чистая страница.

 

* * *

 

Закрыть глаза и слушать перекличку

шальных цикад и улетевших лет,

судьбу – пророчицу, насмешницу, чумичку,

за веками шуршащий тьмою свет

и вглядываться, глаз не открывая,

в игру прекрасных шариков в крови,

пока гадалка-галка чумовая

не каркает об умершей любви.

Глаза откроешь – ржавые потёки

на зелени ещё живой лозы,

водовороты в гулком водостоке

и клинописные по синему азы.

Довлеет злоба длящемуся дневи.

Дорога упирается в тупик.

Настой забот на почерневшем гневе.

К семёрке тупо льнёт девятка пик.

А всё-таки лоза ещё живая

и зелен лист, и вкус его упруг.

Куда-нибудь да выведет кривая.

Когда-нибудь да разомкнётся круг.

Сбивается строка. В ней бьётся йота,

как свет под веками, дарованный слепцам.

И две малиновки дают урок полёта

недавно оперившимся птенцам.

 

* * *

 

Колеблет ветер два штриха
И паутинку.

Лариса Миллер

 

К перу прильнёт рука,

к строке прильнёт строка.

Поднимешь взгляд слегка

и впору удивиться,

что небеса чисты,

что истины просты,

что в мире тесноты

такой простор таится.

Впадает март в апрель.

В окошке акварель,

смешной пичуги трель

и завязи броженье,

сосульки со стрехи,

святейшие грехи,

семи ветров штрихи,

стиха богослуженье.

 

25 июня

 

И это снилось мне, и это снится мне...

 

*

 

Как сорок лет тому назад...

Арсений Тарковский

 

Нашепчут небеса, накаркают вороны,

смешает карты петушиный крик,

сквозь толщу времени качнувшегося оно

мелькнёт загадкой будущего блик,

рассветный луч, кровавый взгляд заката,

как сорок лет назад и сорок сороков.

Я виноват, судьба ли виновата?

Навылет в дурака. Игра без дураков.

Капустницы крыло под тополиным пухом.

Мелькание ночниц в мерцаньи фонаря.

Усталый бог прильнул к Земле оглохшим слухом,

ловя оcколки слов земного словаря.

И всё, что напоёт, наплачет, набормочет

прозренье слепоты текущих в небо глаз,

впитает в хриплый крик полубезумный кочет,

на соляном песке обозначая нас.

К основе сна прильнёт уток луча летучий

и несказанных слов прозрачна филигрань,

и жизни этой миг такой счастливый случай,

что жалко спать и жаль вставать в такую рань.

 

© Виктор Каган, 2012–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автор – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

Календарь

 

1.

В подсолнечной давильне Запорожья
луна задаром, дыня за пятак,
и атрибуты ночи: тюль, сквозняк, 
мой запах на твоей горчичной коже –  

всё то же, 
что в лимонном Сингапуре.
Торговец улыбнётся и обдурит,
и бросит нас с арбузом на сносях, 
двустопый, тусклобронзовый, как Пушкин.
 

Я нахожу щекой твою подушку.
До утреннего кофе полчаса, 
едва прикрыты плечи и глаза, 
и можно незаметно пульс подслушать.

 

2.

Дом двинулся в четвёртом этаже,
мы перешли в гостиную из кухни,
словили птичку в духе Фаберже 
и старца на столе, в китайском духе.
Этаж ушёл направо и вблизи
маячил парк, аллея и скамейки.
А нас окно ловило, как визир
большой логарифмической линейки.
И рама совместила результат,
мы стали в ней едино-неделимы,
и даже понадеялись, раз так –

нам целостное выдумают имя...

Потом была зима и Новый год,
и между рам запихивали вату,
что, видимо, к неравенству ведёт
и окон, и отдельных результатов.
Но принесли фарфоровый сервиз,
две чашки в эксклюзивных канарейках...
Ловить нам утварь, не переловить 
за бегающим стёклышком линейки.

 

3.

Вот и вышел старый год…

Дай-как пепельницу, что ли,

и скажи мне, что на воле…

– За окошком только лёд.

Искорёженный и злой,

в затаившемся проулке

аметистовой горой

лёг под зеркальце шкатулки.

 

4.

Если небо летит клоками на гряду овощных культур, 
значит, тяпает вместе с нами неприкаянный бог Амур.
Без парадных своих регалий неприглядный влачит удел: 
горе луковое варганит увернувшемуся от стрел. 
То-то радость из этих греков, этих римлянок-субвенер
изготавливать человеков на французский хотя б манер.
Или, боже спаси, на русский: дай такому цыбулю в рот  – 
посчитает её закуской, перекрестится и пойдёт. 

Что бы ни было, мало горя, засучи рукава, Амур.
Трудовые свои мозоли не показывай никому:
засмеют и в поля низвергнут – не на простыни  Костромы*. 
Будешь вечно гоним Деметрой, как гонимы Деметрой мы.
Ей бы только скорбеть о Коре за твои, между тем, дела – 
плодородие, вишь какое, отломила твоя стрела.
Горемычный ты мой, болезный, понатужься еще чуток:
вот цыбуля уже пролезла, переходим полоть чеснок…

 

---

*Кострома – мифологическая дева, воплощение весны и плодородия.

 

5.

 

Сегодня он играет джаз, а завтра…

           

Опять неурожай на жито, 
и жизнь проносится транзитом 
в овсяно-полбяной союз. 
И я, как водится, боюсь,
что голод, холод, соль и спички…
Что завтра — наиграю блюз, 
а послезавтра по привычке
и постамент продам, и бюст.

 

6.

 

Перед Реставрацией

 

И Робеспьер обмяк за треть миллиона.
Казна пуста, Версаль хлебает щи
изящной туфлей из тугой парчи,
и в пеньюаре бродит Сандрильона,
не замечая выстывшей печи. 
А кудри под её чепцом светлы, 
и шея нынче матово белеет... 
Мсье де Пари оценит эту шею, 
как дровосек сосновые стволы.

Ах, гражданин, возьмите свой фужер

вина пригубить перед «Гильотиной» – 
вам по душе ль старинная картина 
и мы, её затейливый сюжет:
в обратной перспективе два кретина.
Зачем на свет родятся Бомарше!..

 

7.

 

Не пощажу ни сил своих ни дней, 

Чтоб извести поэтов и чертей.

                                           «Фауст»

Мы отстояли холод, как вечерню,
и воздух предвещает воскресенье.
Хоть постный снег в окурках и дерьме
собачьем, незаметном при луне.
И сыростью помечены колени.
А голос ищет, вдохновиться чем бы. 

Мы думали, диван пора похерить, 
и экс-поэт засиживался в креслах…
Отставка – незаразная болезнь,
и нам в конце концов не в мавзолей,
здоров и весел экс-, а наши чресла
хоть в креслах размести, хоть на пленэре – 
уж если гений, он повсюду гений 
(тебе бы все смеяться надо мной...
дай закурить? укорочу свой век,
твой удлиняя). Нежный, как побег, 
трепещет март. А в форточке ночной
маячит тополь, ангел за спиной, 
задопровидец наших прегрешений. 

Украинская ночь тиха, как прежде.
Кто на себя потянет одеяло,
покуда на дворе тепло?
Ладонью подперев чело,
на площади пригрелся медный малый.
...Дай закурить, а после – дай надежду.

 

© Виктория Кольцевая, 2013–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автор — член жюри конкурса  «45-й калибр»

 

Семь чакр – семь нот

 

Рождество

 

Шары на ёлке. Лампочек гирлянды.

И свечи, как солдаты в караул.

Но праздника обманчивы наряды.

Младенец-бог встревожился, всплакнул,

 

ручонками обвил мордашку овна:

обоих ждёт закланье впереди.

И детская моча, как свет, духовна,

солому увлажнила. Из груди

 

Марии только миро изливалось.

А Бог-младенец видел не во сне

звезду: она визжала и металась,

как параноик в сперме и слюне…

 

24 декабря 2010, Сочельник

 

Апокриф Магдалины

 

Весь век меня ты мучил, Иисусе,

терновою занозою своей,

жизнь отравляло оцета привкусье,

дом скорби стал мне отчего родней.

 

И я искала мук, чтобы сравняться

с тобой в страданьях, чтобы стать твоей

достойною невестой. И сломаться

берёзкой, нежных не щадя ветвей

 

и не щадя хребта, душа стремилась,

чтоб только образ рукотворный твой

ожил. Да просто я в тебя влюбилась,

невеста захотела стать женой.

 

Тебя искала я в лугах весенних, 

в садах осенних, в зимней нищете,

по-детски веровала в воскресенье,

по-юношески верила мечте

 

тебя увидеть въяве. Всё напрасно.

Я видела лишь боль, и срам, и смерть

вокруг себя, внутри себя. И ясно

мне стало: ты не явишься согреть

 

меня в своих объятьях в злую стужу,

которая царит в сердцах людских.

Истерзанная, я простому мужу

доверилась. И шторм в душе утих.

 

Я разлюбила вечности безбрежность,

я полюбила хижину свою,

и я узнала истинную нежность

к тому, с кем чашу жизни нынче пью.

 

И за него я жизнь отдать готова,

с ним умереть, прижав его к груди.

А ты… а ты… – как молвить это слово?! –

предатель. Никогда не приходи.

 

7 января 2011

 

* * *

 

Семь чакр – семь нот – семь дырочек на флейте.

Господь на нас играет простодушно

Свою простую песенку пастушью.

Стада не внемлют, пить спускаясь к Лете.

 

На семь цветов свет жертвенно разъят.

Меж нашим «си» и Божьим «до» сияет

секунда, что нам гибелью зияет.

Воскреснув, все октавой зазвучат.

 

Август 2010

 

* * *

 

Глядя в зеркало, не пересчитываю морщины:

кто боится старости, тот ничтожен.

А в соседней комнате спит мужчина,

без которого рай немыслим и невозможен.

 

А в ногах у мужчины лежит котёнок,

без которого рай не возможен тоже.

За окном – бесприютность ночных потёмок,

мёртвый свет фонарей, от которых мороз по коже.

 

Во все стороны – космос: пустой, огромный,

нас способный прихлопнуть, как просто мошку.

Воет пёс бездомный. Или же Бог бездомный?

Жмусь к любимому, глажу кошку.

 

28 декабря 2010

 

Бирюлёвский бодхисаттва

 

Рискованным, раскованным расстригой

иду по миру, умный без ума,

священною размахивая книгой:

«Три мушкетёра» старшего Дюма.

 

В оркестрах струнных, средь оград чугунных,

в ночах безлунных – дома я везде.

Я – сеятель сомнений в душах юных,

я – рыжий волос в чёрной бороде

 

Перуна, по-другому – Иеговы,

который – Зевс, Кецалькоатль, Аллах.

Рабам догматов дороги оковы,

но мистики не ходят в кандалах.

 

И я в обличье звёздном серафима

(читай: бомжа) фитиль в лампаде дня

тихонько поправляю. И не мимо

проходите все вы, а сквозь меня.

 

Я – ветеран, свои растящий раны.

Я – спелый плод свободы: только тронь –

и брызнет свет. Вкушайте же, гурманы,

мой апокалиптический огонь!

 

28 мая 2011

 

У Николы Морского

 

Асфодели, нарциссы, гвоздики у ног Твоих,

пригвождённых к кресту, как и привычные к грубой работе руки,

нежные, как цветы, или нежнее их.

Взгляд Твой, вобравший все мировые муки,

муки не выражает – только печаль Того,

Кто понимает неокончательность абсолютной

Своей победы. Сотворённое из ничего

косное вещество то, пропитавшись лютой

ненавистью к Творцу, воет «распни, распни!»,

то бьёт поклоны Ему же подобострастно.

Маятник мысли движется искони

влево и вправо, и влево опять. Кто властно

ход сей прервёт? Между добром и злом

жизнь выбирает, как в лавке, одно, другое.

Так, забывшись, рыбак ковырять продолжает веслом

берег песчаный, причалив.

На аналое,

на любой странице раскрыта, Твоя судьба

правдоподобнее для меня, чем собственная слепая,

но неподъемней для разума, чем гроба

ближних усопших. Впрочем, не постигаю –

стало быть, тайна, значит – лазурный зазор

в цепи причинно-следственной, коей бренчим угрюмо,

скованы поголовно, человеческий сор,

словно невольники чёрные в брюхе трюма.

 

Мало ль кого распинали? Распятий – лес.

Как ни крути, а без чуда хиреет вера.

И жива до сих пор потому ведь, что Ты воскрес.

Потому и Пилат превратился из изувера

в рьяного провозвестника вести Твоей благой

где-то в Шотландии...

Божия Мать, Магдалина

по сторонам креста. Лжи вопреки людской,

женщины ближе к Духу, чем их мужчины.

Тёмные лики в церкви светлей свечей.

Смотришь в очи икон – как в окна иного мира.

А в сознанье сияет огромный, пустой, ничей,

но самый прекрасный образ Владыки пира.

Взмахи кадила. Мы словно на облаках

нетвёрдо стоим – так ладан клубится густо,

не свечи – надежды свои держа в руках.

А чтоб не сгорели – на то существует искусство.

Позволь нам мечтать! Без мечты жизнь равна себе,

и несенье креста превращается в гроба несенье.

Молитва ведь – тоже мечта, хрупкий мостик туда, к Тебе,

а другого нам не даровано вознесенья.

 

Лазурь, белизна, позолота. Что может быть

великолепней? – только румянец Девы

в Благовещенье. Только живая быль,

обетованье, что все мы сойдёмся в конце у Древа

Жизни. Парк дымкой зелёной окутан. Май

человеческим морем подкатывает к Николе,

чтоб замереть, ощущая всей кожей, как близок рай,

пред бесконечно взлетающей колокольней.

 

7 мая 2000

 

Преображение

 

Эта пропасть всегда
и сегодня с тобою, как праздник,
бескорыстно пуста,
не блазнит новизной и не дразнит
сладким чадом, как рай
с неразменным фруктовым запасом,
лишь отточенный край
хладно ластится к утлым запястьям.

Только вырвавшись за,
понимаешь, что было порогом.
Ангел или шиза
бородатым вещали пророкам –
безразлично, когда
предсказанья сбываются, ибо
что такое вода,
знает лишь сухопутная рыба.

Вещество пустоты
в лёгких – то же, что воздух приморский
в жабрах. Смертной черты
окончательней смуглый, с полоской
ила, ветреный брег!
И песок к плавникам прилипает
звёздный!.. Смёрзшихся век
вещь отпетая не размыкает,

но другие глаза
разверзаются – кратеры света.
Только вырвавшись за
безусловность себя как предмета
страсти, знанья, греха,
ты сбываешься набело, волен
и пустить петуха,
и взрастить звукоряд колоколен.

Сотворённое здесь
поглощается глубью зеркальной,
и свободная песнь
возвращается чашей пасхальной
к оснежённым устам, –
сколько нежности надобно, чтобы
босоногим цветам
растопить снеговые сугробы,

сколько нужно тоски,
чтобы встреча могла состояться!
Стебельки, лепестки –
маячки красоты, постоянства
и – целебных отрав
парадоксы: как если бы с крыши
просто падать, не смяв
их батиста, и падать – и выше –

 

1992

 

© Элла Крылова, 1992–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автора пригласил Сергей Сутулов-Катеринич, главный редактор альманаха-45

 

Мы – жернова

 

Белый танец

 

Потанцуй со мной над временем, в нигде.

Даже если ощущаешь – быть беде,

даже если ты уверен, что – не та,

и в глазах не страсть, а боль и темнота.

 

Потанцуй над гулким словом в тишине,

не хочу я знать неправду о жене,

о долгах, они теперь у всех – долги…

Если можешь – танцем, танцем не солги.

 

Перекатывайся с пятки на носок.

Не задень налитый жизнью колосок.

От погибели своей на волосок,

потанцуй со мной безвременный вальсок

 

над травой, росой и солнцем залитой,

над рабами с их тележкой золотой,

над царями с длиннохвостыми плетьми,

над Всевышним и над спящими детьми.

 

Белый-белый – то ли дым, то ли туман,

приглушить способен горе от ума

странный танец наш над пропастью, во лжи.

Поддержи мне только спину, поддержи,

 

покружи легко, а после – отпусти.

Мне одной лететь в глубины пропасти

в ад кромешный, или к белым небесам –

каждый путь себе придумывает сам.

 

Куриный бог

 

cестре Юле

 

Когда выходит боль из берегов,

куриный бог – один из тех богов,

кто рядом в трудный миг, по крайней мере.

Хоть наделён куриной слепотой

и немотой, он – первый мой святой.

А тем, кто верит, воздают по вере.

 

Он мал, но никому не учит мстить

и что-то в жертву миру приносить.

Пусть он для тех, кто мыслит близоруко,

но Бог другой, который там, вдали,

на зов моей беспомощной земли

в ответ пока что не издал ни звука.

 

А этот тёплый, маленький комок

найти себя однажды мне помог

в руинах вер, где камня нет на камне…

И потому его я берегу,

что он один лежал на берегу.

И трудно верить в большее пока мне.

 

О шею трётся бога гладкий бок.

Тем совершенней, тем прекрасней Бог,

чем меньше разных колкостей и граней.

И много лет спустя я поняла,

кого волна морская принесла:

куриный бог – божок воспоминаний.

 

Что видно сквозь невидящий глазок?

Бунгало, неочищенный песок,

похожий не на золото, на сажу.

И, разгребая копи голышей,

счастливые – как сотни малышей –

две девочки-сестры идут по пляжу.

 

Одна кричит: «Нашла, смотри какой!».

А нынче глянут взрослые с тоской:

– Куриный бог? Смешная… Вот умора!

Он  понарошку назван божеством!

А где нашла? – Да там. На Зерновом.

Давным-давно.

В провинции.

У моря.

 

Снежинка

 

Танцуй мне, снежинка, пока ты не стала водой,

пока ты ещё не упала на чью-то ладонь,

покуда тебя не настигла весенняя слякоть.

Лети, не спеши и в пространстве черти вензеля,

пускай будет страннице пухом чужая земля,

пускай тебя примет сугроб в белоснежную мякоть.

 

Не стоит грустить и заранее думать о том,

чьим будешь ты поймана мокрым, блестящим зонтом,

какому с налёта в лицо угодишь имяреку,

покуда есть силы над миром усталым кружить

в неведомом вихре, пока есть возможность прошить

стежками короткими смерти случайной прореху.

 

Нас много, нас больше, чем тьмы непроглядной, лети,

хотя мокрый снег в городах не у многих в чести,

(с лопатами дворники хмурые снова сновали)

я верю, что ты незаметное, но божество

и маленький, тайный, далёкий привет от Того,

кто сам о себе не способен поведать словами.

 

Есть женщины

 

Р. С.

 

Есть женщины, они не жгут мосты.

К ним возвратиться можно виновато,

в метро купив несвежие цветы.

Но есть и та, которой нет возврата

 

из прошлого, где столько не сбылось,

где длится ваша вечная разлука.

Вы с ней так много лет прожили врозь

на расстояньи слова, света, звука,

 

что стёрлась позолота с завитка

светящегося локона седого.

Она зовёт тебя издалека,

но смотрит вглубь себя. Так смотрят вдовы

 

в разверстый под ногами свежий ров.

Терять иных – не велика утрата.

Но как ты проживёшь без вечеров

с той женщиной, которой нет возврата?

 

Единственное слово дотемна

поэта ждёт, и Бога ждут веками,

и кажется – на то вся жизнь дана,

чтоб вечно шелестеть черновиками,

 

смотреть на фотографии тайком,

на возвращенье воскрешая моду,

бежать по руслу вниз и босиком

входить легко в одну и ту же воду,

 

к надгробию любви своей брести

и встречным улыбаться горьковато.

Но не отыщешь на земле пути

к той женщине, которой нет возврата.

 

Икра

 

Ты помнишь сон малька?

И плеск волны?

И дна подстилку, мягкую от тины?

Наш путь не предвещал тогда вины,

бесхитростный, оранжево-икриный,

наш мир ещё не знал блесны тоски,

а рот – наживки проклятой и лживой,

но развивались хвост и плавники,

и кто-то наверху расставил живо

ловушки: поплавки и невода –

с тех пор пропахла жабра рыбным рынком.

Похоже, не узнают ни вода,

ни ты, ни я, ни новая икринка –

солёный, несмышлёный пилигрим,

затерянный в кольце водоворота,

куда стремится времени Гольфстрим,

но нужно плыть с надеждами, что кто-то

пробьётся вверх… И, пойман на живца,

нам выкрикнет из мира из иного

хватая смерть разодранной губой,

что видит он великого Творца,

на льдине, в ожидании улова,

кожух его, и валенок рябой.

 

Осенняя песня стрекозы

(Вольная интерпретация басни Крылова из перформанса «Стрекоза и муравей»)

 

Кем я была и как сотворена в те давние, в те злые времена,

когда вулканы извергали лаву?

И кто в мои огромные глаза всмотрелся и воскликнул: «СТРЕ-КО-ЗА!»,

и обо мне пустил дурную славу?

 

Чьих благородных мы с тобой кровей? И почему, трудяга-муравей,

в немилость впала я, твоя соседка?

Ведь путь мой краткий предопределён: есть у меня старинный медальон,

хранится в нём древнейший оттиск предка!

 

Ты думал, я способна быть иной, когда стрекочут за моей спиной

носившие меня по мезозою

две пары крыльев, хрупких, как стекло? Ведь из-за них меня прозвали зло

певуньей-попрыгуньей-стрекозою?!

 

Две пары строф, которые меня над миром поднимали и, звеня,

к создателю Вселенной уносили,

теперь несут в нездешние края… И, муравей, мне кажется, что я…

зимы пришедшей больше не осилю…

 

Ночлега ли просить на склоне лет? Нырнуть с порога в разноцветный плед,

в прихожей бросив скудные пожитки?

Смотреть на мир из кокона портьер? Но от житейских этих полумер

поблекнут в крыльях тонкие прожилки!

 

Пускай меня, беспечную, корят, и в белом зимнем пламени горят

следы мои – сойдёт судьба любая,

но дар предать так просто не смогу, иначе у Создателя в долгу

останусь, без приюта погибая.

 

Какая милость – танцы на ветру! Пронзительные вьюги – по нутру!

Дрожит, как падший лист, нагое тело,

но песенка, которой я верна, перелетит в такие времена,

куда бы стрекоза не долетела.

 

Мы – жернова

 

сыну, с любовью

 

Мы – жернова.

В нас мелется вина,

обида, ревность, зависть, месть и злоба,

и плевел не отделишь от зерна…

Прости себя. Мы виноваты оба.

 

Прости меня, я знаю наперёд:

прощённый жернов станет легче пуха!

Пусть муку нашу Мельник заберёт,

пусть испечёт пирог Судьба-стряпуха.

 

Прости отца: он стар, подслеповат.

Он спит, а ты – его посмертный слепок.

Поют, стираясь, камни… Это – ад.

Давай простим и это напоследок.

 

Мы – жернова.

Гордыне грош цена.

Превозносить себя – пустая трата.

Прощается вселенская вина

тем, кто себя простить сумел

когда-то.

 

© Мария Луценко, 2010–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автор – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

Звезда Победы

 

* * *

 

Ни с этим, ни с тем не согласен я веком.

Сгорят блиндажи из подшивок газет.

И, если дано возвращаться, то снегом

Хотел бы я вновь появиться на свет.

 

Довольно глядеть вам, дома, исподлобья,

Как с пренебреженьем к рекламным щитам

Бесхлопотно валятся белые хлопья

За шиворот улицам и площадям.

 

У снега не спросишь о паспортной визе,

Зачем и откуда, кто вызвал и ждёт.

Письмом допотопным лежит на карнизе.

И речью прямой сердце чуткое жжёт.

 

А за кольцевой непроглядной дорогой,

Ступив от обочины два-три шага,

Увязнешь, покажется местность берлогой,

Услышишь: по-пушкински воет пурга.

 

Вот так ненароком небесной лавиной

Накроет равнины, холмы, а в горах

И летом каракулевые вершины

Величественны в облаках на парах.

 

Заносы, завалы, сугробы повсюду.

Куда ни пойдёшь, ни поедешь – всё снег.

Явление это тождественно чудо,

Какого с рождения ждёт человек.

 

Нет, если дано возвращаться, то снегом

Хотел бы я вновь появиться на свет.

И детским снежком, подгоняемым смехом,

Тебе передать свой небесный привет.

 

* * *

 

Сам от себя в духовной ссылке.

Как дело жизни довершить?

Копаюсь в прошлом, как в копилке

Бесценной памяти души.

 

Позеленевшие монеты

Счастливых неразменных дней –

Остаток неразумной сметы

Растраченной судьбы моей.

 

Но даже если нумизмата

Найду среди своих врагов,

Не будет равноценной плата

За медь душевных пятаков.

 

Грядущий день мечтой не ранит.

Сегодняшний почти не злит.

Так бомж в залатанном кармане

Последней мелочью звенит.

 

Железное семя

 

Вызрело в сердце железное семя.

Не повторится лубочное время.

Прежним, беспечно весёлым не быть.

Так, чтобы звёзды срывать, не любить.

 

Семя железное не пожалеет,

И оболочка его проржавеет,

Зашевелятся в груди корешки,

И зазмеятся во взгляде вершки.

 

Нет, не железные сроки пророчу.

Думаю, как плодородную почву

В сердце от семени спрятать на время.

Страшное бремя – железное семя.

 

* * *

 

Хотя и привиделся мир мне пустыней,

Я буду любить безрассудно родных,

Пока откипевшая кровь не остынет,

Пока не иссякнет запас накладных

В портфеле судьбы, выдающей по списку

Несчастье за счастьем и зло за добром,

Готовящей душу к посмертному иску,

К расплате за всё, что озвучил пером.

 

Всё кажется, еду в небесной маршрутке,

О чём-то терзаясь с утра допоздна.

Душа как бы здесь и не здесь, в промежутке…

В иллюзиях мира, в реальностях сна.

На старость осталась великая малость, –

Любить самых близких родных и друзей.

А если отнимут последнюю радость?

…Никчёмное сердце на счастье разбей…

 

* * *

 

От мира земного мне надо немного:

Творящего слова извечного Бога.

Но больше всего, как дыханье, мне надо

Сиянье родного счастливого взгляда.

 

Я вынесу стойко все горние грозы,

Но сердце не выдержит женские слёзы.

Не стоят все муки судьбы одержимой

Одной драгоценной слезинки любимой.

 

А годы, излившись, уносятся слепо,

Яснее становится вышнее небо.

Господь наш, когда я на суд твой прибуду,

Даруй повторение женского чуда.

 

* * *

 

«Не унывай!» – себе я говорю.

«Не беспокойся!»  – храбро отвечаю.

А сердце тайно полнится печалью.

Я вспоминаю молодость свою,

 

Смоленск тех дней, когда душою всей

Я верил в миф Советского Союза.

Пусть я согбен от жизненного груза,

Но помню всех потерянных друзей.

 

Я помню ту, застойную Москву;

Цирк на «Цветном», театр на Таганке,

Огни Кремля – как орденские планки,

Как нежно бьют куранты по виску.

 

– Не унывай! Что было, то прошло!

Смотри, жива – хоть и не та – Россия.

– Жива? Дай Бог! Ведь не один просил я,

Молясь за правду, урезонить зло.

 

Но даже, если будет хорошо

Всем жить, изгнав из мирных душ Иуду,

Не отрекусь, до смерти не забуду,

Что в новый век из прошлого пришёл.

 

Звезда Победы

 

Копал картошку, выкопал звезду –

Обрубок проржавевшего железа,

Как будто ходовую часть протеза

Страны, которой нет уж на возу

           

Истории…

На памятник к доскам

Звезду прибил земляк-однополчанин.

Я от земли обтёр её,

лучами

Незримо полоснуло по вискам.

 

И в сердце загудел набат святой,

Зовущий к братству, равенству, свободе…

 

О русском духе и больном народе

Напомнил ржавый символ золотой.

 

© Владимир Макаренков, 2012–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автора пригласил Сергей Сутулов-Катеринич, главный редактор альманаха-45

Во времени всё больше вещества

 

* * *

 

Моя душа пустячное любила:

в продольных трещинках хозяйственное мыло,

оставленное кем-то на полу,

на верстаке светящуюся стружку,

щербатую, надтреснутую кружку

с чаинками, прилипшими ко дну.

 

Родство ли это, давнее желанье,

чтоб в замкнутой глубинке мирозданья,

где снег стоит, как в стылой бане дым,

и день проходит меж ночами боком,

предельно личным, милосердным Богом

я так же был замечен и любим?

 

* * *

 

Есть луковка и талая вода,

вино в кувшине и пригоршня снега,

есть хлеб и соль, и кружка,  и звезда

для грустного ночного человека,

 

есть всё, чтоб тихо жить и умирать.

Пройдя крещенье в светоносном слове,

моим вещам по силам просиять

и быть со мной во мраке и безмолвье,

 

и быть со мной повсюду и везде…

Хотя они теперь живут иначе –

дано быть зрячей гаснущей звезде,

а луковице – певчей и прозрачной.

 

* * *

 

Ничего не будет за порогом –

только озарённая дорога,

ввечеру омытая дождём,

да закат холодный и далёкий…

И всё смотришь напоследок с койки

ты в дверной незыблемый проём.

 

И полынь ползёт к твоей постели,

пахнет пылью и овражной прелью,

и цветёт багульник в полумгле…

В тишине распахнутой и волглой

ты и сам становишься дорогой

с дождевой водою в колее.

 

* * *

 

Во времени всё больше вещества,

оно густеет, принимает формы

окна ночного,

        ветки,

               рукава

 висящей куртки,

 бабушкиной торбы

 

с пучками трав от хворей и от ран…

И вот однажды в нежилом тумане

ты обретёшь спасительный каштан,

невесть откуда взявшийся в кармане.

 

И если что-то липы гнёт окрест –

прозрачное и жгучее, как солнце, –

так это ветер из нездешних мест,

так это вечность над тобой несётся.

 

* * *

 

Бессмертие проходит тишиной.

Бессмертие проходит стороной,

весь мой улов – лишь мелкая плотица.

Глотну вина. Прокашляюсь в кулак.

Крошится свет, как дедовский табак,

комок земли в моей руке крошится.

 

Как хрупко всё живущее – хоть плачь!

Вот горестный надломленный калач,

в нём яблоко – дарованная малость.

Вот свечка незажженная.

И вновь

ты говоришь: «Любовь, родной, любовь…»

Я говорю: «Родная, жалость… жалость...»

 

* * *

 

И потянет весной с городских пустырей и окраин,

где в дворах на ветру торопливо лопочет бельё,

где, как глаз, обнажён, воздух криком петушьим изранен

и юрод слободской что-то тёмное шепчет своё.

 

И солярой с депо, и водою с низины, и вербой,

с пилорамы – щепой и смолою, и свежей доской

тянет так, что, смотря в беспокойное небо,

ты навеки готов распрощаться с февральской хандрой.

 

Так о чём?

О любви всполохнувшей, о смерти,

что темна и горька, как вишневая почка во рту,

о звезде полевой, о её неприкаянном свете,

о душе, о траве, желтизною сквозящей во льду.

 

Так о чём же?

О нём – дурачке у щербатой ограды…

Мнёт какие слова он тяжёлым своим языком?

Иль прохожим грозит втихаря незатейливым адом,

или песню бубнит, или просто жалеет о ком.

 

Так о чём – впопыхах…

лишь бы только успеть пока длится

золотистая нить и блестит вдохновенья слюда

напоследок сказать и воды полновесной напиться,

и всему прошептать,

словно небо, бездонное – «ДА».

 

У бабушки

 

Не припомню толком иконы той:

Иисус… и голубь… реки волна…

Пахла старость кукурузной крупой,

за окном в саду стояла зима.

 

Снегопад качался и кот мурчал,

дверцу в сон открыв золотым ключом,

и с иконы голубь слетал… слетал

на больное бабушкино плечо.

 

© Сергей Пагын, 2013–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автор – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

Стихи

 

Экспромт

 

Возле дома, мимо арки,

где гуляют сквозняки,

мимо клёна в старом парке,

мимо школы, вдоль реки,

в толчее у магазина –

бесполезно и светло –

в сладком запахе бензина,

в чёрном зеркале метро,

вдоль обрыва, над оврагом

в неизвестные края

черепашьим тихим шагом

жизнь

      проносится

                      моя.

 

Закат

 

Что поделать, кончается лето.

Ветер в клёнах смутился и стих.

Догорает моя сигарета

(и нечаянно просится в стих).

 

Всё пройдёт! – это вовсе не ново,

это всем надоевший припев –

подниму это старое слово,

нечто новое в нём разглядев.

 

Повторения нет у природы –

только я повторенья искал.

Потому-то я все эти годы

много думал... и мало писал.

 

Всё пройдёт! – и нахохлились клёны,

и оставили думы свои.

Жестяные, тяжёлые кроны

словно вбиты в литые стволы.

 

Всё пройдёт, если мы не расскажем,

как на контуре света и тьмы,

над бетонным, железным пейзажем

злое солнце заходит в дымы.

 

* * *

 

Бронзовки садятся на шиповник,

слюдяные крылышки стрекоз...

Сколько лет ещё я буду помнить

запах полдня, бабочек и роз?

 

Там гамак меж двух огромных сосен,

чёрный жук на рыжем хвойняке...

Будет жизнь, и значит, будет осень.

Девочка сидит на гамаке.

 

Хлеб жуёт, даёт лизнуть повидло...

Голову над книжкою склоня,

улыбнулась... Мне чуть-чуть обидно:

называет маленьким меня.

 

(На шиповник бронзовка садится –

беззащитна – пальцами бери!)

Называет маленьким... Но – принцем!

И читает – Сент-Экзюпери.

 

Рукомойник, ветхая калитка...

Будет жизнь, и значит – надо жить.

Яблоня... По ней ползёт улитка –

тридцать лет. Ей некуда спешить.

 

Туман

 

Туман. И звезды – ни одной.

(Да странно и думать об этом!)

Дымится фонарь надо мной

размытым и мертвенным светом.

Дымится потерянный рай –

где розы и небо в алмазах.

Ну что же, душа, привыкай

совсем обходиться без сказок.

Над городом мертвенный свет,

а сказки скучны и банальны.

Реальны – дорога и снег.

И сумерки эти – реальны.

Гори, мой фонарик! Вдвоём

не страшно, что мир остывает.

А кто мы, куда мы идём –

никто в целом свете не знает.

Гори же! В холодном огне

мой путь, словно явка с повинной...

Теперь – не наивному – мне

смешно притворяться наивным.

И ныне, и присно, и впредь

нам в руки судьба не дается.

Смотреть, ненавидеть, терпеть –

а что нам ещё остается?

Следить за мельканием дней,

что мелочны и суетливы.

И кроме цепочки огней

не видеть другой перспективы...

 

Август

 

Большак под звёздами пылил,

мы шли – ладонь ладонь ласкала.

Шестнадцать лет – и горя мало!

Ни ветерка, а воздух – плыл.

 

Над свежескошенной стернёй

белел во тьме туман косматый.

И пахли клевером и мятой

тугие волосы её.

 

И там, где таволга цветет,

и дальше, в зарослях осоки,

я целовал глаза и щёки,

соленый слизывая пот...

 

Стихи

 

Что за нужда всю жизнь из кожи лезть?!

(Как говорится, пьяница проспится...)

Стихи, стихи... –

душевная болезнь?

или боязнь...

ни–в–чём–не–воплотиться?

 

Пусть даже я ни словом не солгу,

но было это:

«боль», «надежда», «радость»...

И страшно мне:

ужели я смогу

всё повторить? –

ни–в–чём–не–повторяясь...

 

Но по-иному мне уже не жить.

Не по боязни.

Не из-за болезни.

Хотя нам и пытаются внушить,

что бескорыстно –

значит бесполезно.

 

Капитан

 

Небо серым заволокло,

и глядятся в сумерки эти

воды, тусклые, как стекло

в исчезающе-сером свете.

 

Я иду, походка легка.

Не встречая, не провожая,

параллельно течёт река –

притворяется, что чужая.

 

Год от года она родней:

в воду канули дни и даты;

и мерцают на самом дне

каравеллы мои и фрегаты.

 

Не с улыбкой, а со смешком

вспоминаю свою свободу...

Но теперь я хожу пешком.

И всё чаще смотрю на воду.

 

Где мазутная полоса,

снова я различаю что-то:

реют реи и паруса,

вымпела шелестят на шкотах.

 

Жизнь моя, на тебя пенять?!

злой досадою душу полнить?

Не дано мне тебя понять.

Но дано мне идти.

И помнить.

 

© Анатолий Поляков, 1990–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автор – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

Склероз

 

Женское эротическое

 

Готовим, гладим, вяжем, шьём, 
Но всё напрасный труд. 
Мы почему-то им даём. 
Они же нас берут. 

«Где унижения края?» 
Шепча в ночную тьму, 
Решила: буду я не я, 
Но я сама возьму! 

Брала, брала до искр из глаз, 
С ладонями в поту. 
Брала за каждую из нас, 
За общую мечту. 

В конце, ночам утратив счёт, 
Затихла на краю. 
И слышу: «Ну, давай ещё!» 
... Теперь опять даю. 

 

Осень

 

Осень выплюнет снежком 
Пережёванное лето. 
Ты – в автобус? Я пешком. 
Мы бродячие, поэты! 

Сырость чувствуя щекой, 
Дефилирую по лужам. 
Нам, поэтам, вот такой, 
Непрогретый, воздух нужен. 

Град раскрошенным стеклом 
Брызнет в темя с небосвода. 
Нам, поэтам, поделом. 
Нет у нас плохой погоды. 

Передохли комары. 
Голы веточки на дубе. 
Нет унылее поры. 
Это мы, поэты, любим. 

Обожаю тусклый свет 
И осенние хворобы. 
В этом смысле я поэт! 
Сочинить ещё чего бы... 

 

Патриотическое

 

И что с того, что в городе Верлена 
Я вовсе не бывала, господа! 
Не любовалась стрелками Биг Бена, 
Которые не вывезешь сюда, 

И не жевала колос в русском поле 
В тоске о подмосковных вечерах, 
И не внимала пению в гондоле?.. 
В ней чёрта с два прокатишься в горах. 

И не толкалась в улочках Мадрида, 
Крутые демонстрируя бока, 
И не вливалась в бешенство корриды 
Ни в качестве тореро, ни быка! 

И что с того? На что мне в эти дали, 
Тащиться неприкаянно одной? 
Вы, кто края чужие повидали, 
Поймёте ль, что такое край родной? 

Такой, что он один под небесами, 
До боли близкий с отроческих лет. 
Любимый край! Он весь перед глазами. 
Весь! От окна до двери в туалет. 

 

Я лечу на космолёте…

 

Я лечу на космолёте 
И вокруг себя гляжу. 
Если б знали на работе, 
Как я время провожу! 

Кто-то сверху руки тянет, 
Звездопеллер прилуня. 
Это инопланетяне 
Так приветствуют меня. 

Грымзя скачет, Грундя пляшет, 
Виртипунька смотрит вдаль, 
И тремя локтями машет 
Хвостоносый Цинандаль. 

Рычага четыре сразу 
Жму движением одним. 
Отпускаю кнопку газа 
И прилуниваюсь к ним. 

Начинают космобратья 
Встречи радостный обряд: 
Носопырья, ухожатья 
И покалыванья в зад. 

Как люблю я эти лица, 
Пятиноздрые носы, 
Поясничные ресницы, 
Надколенные усы! 

Краснопопый Шматерацци 
На плече моём повис. 
Я хотел бы здесь остаться, 
Но зовёт работа вниз. 

Не волнуйся, Крокогена. 
Не кусайся, Чебурла. 
Я приеду непременно, 
Как закончу все дела. 

Развернув машину лихо, 
Возвращаюсь я назад, 
Где ещё четыре психа 
Вкруг меня уже сидят. 

Не скучают в психбольнице: 
Крики, стоны, смех и плач. 
Всё. Пора опохмелиться. 
Я ж ответственный главврач. 

 

Я – санитар!

 

Не мне восторгов и оваций 
Вкушать слепое торжество. 
Оставьте «браво» для паяцев. 
Я не умею ничего. 

Когда пою, то дохнут крысы, 
Когда танцую, то – партнёр. 
Пишу ли я? Да, мной исписан 
Коряво не один забор. 

Мне никогда не сделать имя 
И в мире красок и кистей. 
Хотя рисунками моими 
Пугают маленьких детей. 

Но если трудно, если надо, 
То, чем могу, тем одарю: 
Пришлите мне любого гада. 
Своим искусством уморю! 

 

Колыбельная

 

Схоронился солнца лучик 
До рассвета в щель. 
Щёлк-пощёлк – в углу Щелкунчик 
Кушает мышей. 

Звёзды водят втихомолку 
В небе хоровод. 
Тр-р – вскрывают злому Волку 
Ножиком живот. 

Мрак над домом нашим руки 
Низко распростёр. 
Дзынь – хрустальной туфлей лупит 
Золушка сестёр. 

Что плету? Куда, малышка, 
Маму понесло? 
А! Добро в хороших книжках 
Побеждает зло! 

 

Склероз

 

Я помню: все чего-то ищут. 
Не победил меня склероз. 
Врач-дерматолог ищет прыщик, 
Врач-лор разыскивает нос. 

Развратник ищет гонорею, 
Суворов – крепость Измаил. 
А русский – в поисках еврея, 
Который бы его споил. 

Емеля вдруг отыщет щуку. 
Военкомат найдёт дурак. 
И лишь одно в ужасных муках 
Припомнить не могу никак. 

Не вспомнить. Хоть бери уроки, 
Хоть колотись об стенку лбом. 
Что ищет парус одинокий 
В тумане моря голубом? 

 

© Наталья Резник, 2006–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автор – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

Я жила когда-то в Питере...

 

* * *

 

В синем старом лыжном свитере,

выходила на Неву.

Я жила когда-то в Питере,

а теперь вот не живу.

 

Там вода от ветра щурится,

Небо – серая броня.

И Гороховая улица

не скучает без меня.

 

Свитер толстый, мамой связанный,

Шерсть, как печка, горяча.

Я ведь тоже не обязана

огорчаться и скучать.

 

Без особенного рвения,

жизнь обычную веду.

Только в редкие мгновения

представляю как иду,

 

обращая к ветру резкому

удивлённое лицо,

по заснеженному Невскому

мимо сказочных дворцов.

 

Нити те, что с прошлым связаны,

всё равно не оборву.

Только знаю, что два раза нам

не войти в одну Неву.

 

* * *

 

Ещё пока дела в порядке,

дни беспечальны и легки,

жую в «Минутке» пирожки

и в разлинованной тетрадке

пишу дурацкие стишки.

Ещё иду, кольцо со змейкой,

крутя на пальце на ходу.

Мне завяжи глаза – найду

и у Казанского скамейку,

и горку в Сашкином саду.

Вот старый домик в треуголке,

вот пёс приблудный во дворе.

И колют памяти иголки.

Разбилось время на осколки

в моём волшебном фонаре.

 

* * *

 

Душа и тело почти ребёнка.

Шью белой ниткой. Порю муру.

И ощущаю себя болонкой –

болонкой, писающей на ветру.

А сверху – дождик. А снизу – лужа.

И что с того, что она моя?

Вчера сказали, что будет хуже.

Спасут немногих. Но в тех краях,

в которых мама, и тёплый омут,

и скрип полозьев, и летний сад,

там можно скрыться в тени у дома

на пару дней. А потом – назад.

 

* * *

 

Плачет дождь который день от жалости,

город спит, продрогший и немой.

Нет на свете тяжелей усталости,

чем усталость от себя самой.

Не разгонит ветра дуновение

набежавших помрачневших туч,

и былые чудные мгновения

аккуратно заперты на ключ.

Темнота тебя сжирает дочиста,

дождь смывает неглубокий след.

«Потерпи, – сказало одиночество, –

сотню лет, всего лишь сотню лет».

 

* * *

 

Есть у тебя лишь имя-отчество,

а больше нету ни шиша.

И паутиной одиночества

твоя спелёнута душа.

Когда короче день становится,

длиннее ночи круговерть, –

решать несложно крестословицу

с двумя словами – жизнь и смерть.

И не пробраться тихой сапою

в тот мир, расстеленный у ног,

где спит, подрагивая лапами,

пушистый маленький щенок.

 

* * *

 

Остывает в синей кружке чёрный чай,

я за стол сажусь и правила учу:

Мне по правилам положено молчать.

Я послушная – поэтому молчу.

Хоть с берёзы оборви последний лист,

хоть иглу сломай несчастному ежу,

хоть пытай меня, бессовестный фашист, -

ничего тебе, фашисту, не скажу.

Не пытайте: «отчего да почему».

Ночь безмолвствует, безмолвствует народ.

Так молчала безответная Муму,

под корягою воды набравши в рот.

«Не лепи, – учила мама, – сгоряча,

ибо хуже будет вскорости самой».

Мы ягнята, нам положено молчать,

мой хороший,

мой хороший...

мой не (мой)....

 

* * *

 

Не смотри на меня, босоногая кошка.

Не пекись о моей несуразной судьбе.

Я ведь тоже бродячая кошка немножко,

Потому что гуляю сама по себе.

 

Не гляди на меня, шерстяная малышка.

Дай я лучше за ушком тебя почешу.

Я ведь тоже, бывает, как сцапаю мышку!

Поиграю немножко, потом задушу.

 

И хотя я в приметы не очень-то верю,

Но признаюсь тебе, что боюсь как огня

Равнодушного страшного сильного зверя,

Что однажды бесстрастно задушит меня.

 

© Мария Рубина, 2007–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автора пригласила Наталья Резник, член жюри конкурса «45-й калибр»

 

ПОД СКРИПКУ, БАЯН И ГИТАРУ

 

Двадцать тысяч лье под килем

 

Как одинокая фонема,

бреду без шляпы и пальто,

и небо надо мною немо,

и сам под небом я – никто.

Я словно высажен на остров

пиратским звёздным кораблём,

дома внушительного роста

мне застят свет и окоём.

Без провианта и пиастров,

один, как перст, на целый мир,

хочу per aspera ad astra,

а ну-ка, лодка, komm zu mir!

 

Где звёзды в тучах приютились,

качаясь на семи ветрах,

уходит чёрный «Наутилус»

в далёкий свой архипелаг.

Он без души, без капитана,

он без руля и без ветрил,

снаружи гладок, обтекаем

и пуст, как вакуум, внутри.

Он в безднах адских, в кущах райских,

под килем двадцать тысяч лье,

его уже, как ни старайся,

не встретишь больше на Земле.

 

Гусей перелётных крики

 

Вот выйдешь под небо полночи,

дневные забыв интриги:

весь мир до краёв наполнили

гусей перелётных крики.

Иные заботы побоку,

застынешь, опустишь руки:

не видно гусей за облаком,

но слышно на всю округу.

 

Опасно в часы недобрые

забыться и заблудиться,

и мы закричим, подобные

влекомым инстинктом птицам,

к созвездьям рванём сквозь тернии,

пейзажи во мгле растают.

И сладко в ночном парении,

и страшно отстать от стаи.

 

Ни свет ни заря

 

То ли взвоет цепной кобель,

взгромоздившись на крышу будки,

то ли ветер в печной трубе

мне сыграет в ночи побудку,

но проснусь ни заря ни свет,

а вокруг – ни зари, ни света,

только месяц блестит в листве,

на траву проливаясь с веток.

Для кого-то и ночь щедра:

приходящему дню-младенцу

сыплет злата и серебра,

самоцветов любых оттенков.

И качается колыбель,

и плывёт по волнам как будто,

и трубач на печной трубе

всей округе трубит побудку.

 

О простоте

 

Будь проще, говорил мне друг.

Быть проще – это очень сложно:

кто мечет бисер, кто икру,

а кто мятётся заполошно

в кругу исчисленных светил,

в кругу извечных траекторий,

кто суть свечою осветил,

кто догму догм протараторил.

Коль Кали-Юга – это круг,

то лучше спиться, сбиться с круга.

Будь проще, говорил мне друг, –

и у меня не стало друга.

А я не сложен и не прост,

я вырос и обрёл свой голос

и для костра стихов и грёз

сам по себе таскаю хворост.

Будь проще, друг мне говорил,

но осыпает листья роща,

и златовласый Гавриил

несёт нагую весть на площадь.

Да, есть святая простота,

но до неё не хватит роста,

вот потому-то неспроста

мы усложняем всё, что просто.

 

До Масленицы

 

Почти полгода зима царит.

Дымы – до неба, и небо – настежь.

И только зори и снегири

пятнают белое жарким красным.

 

Ещё полгода петлять в полях

пугливым зайцам, лукавым лисам.

Посыпан солью Чумацкий шлях.

Весна в дороге, но путь не близок.

 

Пусть мёрзнет в проруби волчий хвост,

пусть снег коварно летит за ворот –

для зимних чучел отмерен рост

и для костров заготовлен хворост.

 

Зима метели свивает в жгут,

куёт цепей ледяные звенья.

Но всё напрасно: её сожгут

и серый пепел в полях развеют.

 

Весенняя застольная

 

Сначала – молчали, а после – запели,

и спели все песни, которые знали,

и пели весь март до апрельских капелей,

капели апрельские нам подпевали.

Мы пели под скрипку, баян и гитару,

потом – на три голоса и a cappella,

и новые песни, в отличье от старых,

сперва сочинили, а после – пропели.

В сиреневых чащах звенели свирели,

и чёрной земли обнажались гектары,

мы новые песни пропели в апреле,

весну приближая под струны гитары.

Секунда глухая, минута немая –

и скомкана серая зимняя скатерть,

а мы отправляемся маяться маем,

для новых напевов мотивы искати.

 

Отставший от стаи

 

Перелётные гуси летят на юга,

и плывёт в небесах «га-га-га», «га-га-га».

Скоро время стогов сменит время снегов,

как случалось в природе во веки веков.

Между туч дождевых плотно вбит птичий клин,

под крылом проплывают Калуга и Клин.

А до южных пределов лететь далеко,

пить рассветов кисель, облаков молоко.

 

Лишь один подустал и от стаи отстал,

воздух чутким пером до земли пролистал.

Он сначала кричал, бил крылом в камышах,

через день – замолчал, через два – не дышал.

У природы к оставленным жалости нет.

По весне, обнаружив пернатый скелет,

человек, что бродил в сапогах меж сосён,

пожалеет, вздохнёт – тем и будет спасён.

 

© Сергей Смирнов, 2012–2014.

© «45-я параллель», 2014.

 

Автор – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

Никаких чтоб гвоздей

 

* * *

 

...Завуалировав слегка
боязнь переступить межу,
вздыхала глупая строка:
«Закончусь, но не доскажу,
кто и над чем всегда мудрит,
когда иного не дано».
Классический размер и ритм
с ней были явно заодно...

 

* * *

 

Облик ночи в лунном свете
сдержан и темноволос.
Треплет неуёмный ветер
перегибы вербных лоз.
Будет весь плетень в прорехах,
будет в лужах первый лёд,
и петух, прокукарекав,
просо звёздное склюёт.

 

* * *

 

…Эпоха Великих открытий
и добрая память о том,
как море плескалось, в корыте
то штиль представлялся, то шторм.
Руками восторженно машешь,
но ждать уже невмоготу,
когда же кораблик бумажный
причалит в далёком порту...

 

В преддверии осени

 

Страница Ветхого Завета
и ощущение вины.
Как долго умирает лето
пчелой на кончике иглы!

Как долго длится день ненастный,
излив в стенанье естества
и откровенья лепет страстный,
и желчь вельможного родства!

Прошу не докучать отныне
тому, кто летнею порой,
запрятав знанье в сердцевине,
стращал оскоминой зубной.

Парадоксальная дилемма
развенчана тщетою тщет,
на яблоки садов Эдема
строжайший наложив запрет.

Ну что же, так или иначе,
но тот, в семь дней создавший мир,
был прав всей правотою алчных
до справедливости, мерил.

Был прав, но предаваясь гневу,
судил поспешно, между тем.
Наверняка, Адама с Евой
прогнав, спросил себя: «Зачем?»

«Зачем? – и я себя спросила, –
Зачем прогнала прочь дитя?»
Иссякнет девственная сила,
листвою жёлтой шелестя.

Я знаю, осень воцарится.
О, времечко, повремени!
Не дай, не дочитав страницы,
встать в позу бога и судьи.

В одну разительную строчку,
чей смысл в умы любые вхож,
О, времечко, даруй отсрочку,
ты всё равно своё возьмёшь!

Уж я сыта забавой этой,
сверкнуло острие иглы,
сведя конец большого лета
к кончине крохотной пчелы.

По сути сделав дело злое,
в окно уставилась и жду,
вернётся ли дитя чужое
рвать яблоки в моём саду?

 

* * *

 

Моё упрямство не сродни
твоим никчемным разговорам.
Ты любишь, чтобы пели хором,
и вечно ждёшь большой беды...

А я пойду, не чуя ног,
приму лишенья и мытарства,
но всё-таки отдам полцарства
лишь потому, что ты не смог...

 

Морской мотив с Орфеем

 

…Бегут и бегут к нам из пений
Орфея – солёные волны.
А море их ветрено пенит
и кажется небу бездонным.

Вживаемся в мифы, неволим
фантазию нашу и мнится,
что нет между небом и морем  
различий, размыта граница.

Ни жить без оглядки не можешь,
ни плыть по известным теченьям.
При этом прямая несхожесть
давно потеряла значенье.

Посмотришь сквозь пальцы на будни,
поверишь, что мил ты любой мне.  
И если вдруг камень забудет,
песок остывающий вспомнит,

как после разлуки и перед
ненастьем внезапным на дикий,
пока ещё солнечный берег
ступала нога Эвридики.  

Как голос дрожал на ветру и,
не смолкнув, мелодию лили
прозрачные, звонкие струи
и струны Орфеевой лиры…

 

* * *

 

Вроде даже не месть, а мстя,
не страшна, но достанет везде.
Он не может забить гвоздя,
чтоб висело пальто на гвозде.
У неё же посуда из рук
часто валится, хоть не ищи
оправданий. Тем более, вдруг,
когда варит кисель или щи,
не грущу, говорит, а грустю.
Память девичья коротка.
И ударил бы он по гвоздю,
только вот не найдёт молотка.
Оказался ли жест его груб?
Кислых щей ли кисель был густей?
Накось выкуси, и шуруп
прикрути, никаких чтоб гвоздей.

 

© Ольга Филиппова, 2010–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автора пригласил Андрей Канавщиков – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

Две грани жизни

 

* * *

 

Без тени, тьмы ты не познаешь свет,

От Рембрандта не отличишь Ван Дейка,

И если ты художник иль поэт,

Две грани жизни совместить сумей-ка.

Контраста удивительна игра,

В ней страсть и постиженье этой страсти, –

Текут чернила с твоего пера

На белый лист – живой уже отчасти.

Но как его с душой соединить,

Чтоб задышал он под рукой твоею,

И протянулась чувственная нить

В осенний лес, весеннюю аллею?..

Где многое ты открывал всегда,

Деревья, как родня, тебя встречали,

Где радовался в давние года,

А нынче – есть местечко для печали.

 

* * *

 

С утра и до ночи не глянул в окно,

Спросил у жены: «Дождь на улице что ли?»

Но было уже за окошком темно,

И воли хотелось, как средства от боли.

 

А повод, пожалуй, один лишь – хандра,

Серьёзный – бездумно, беcцельно, тревожно…

До ночи в окошко не глянул с утра,

Как так получилось, –  понять невозможно.

 

Всё в книгу бессмысленно тыкался лбом,

Страницу прочёл – не запомнил ни строчки,

Зато пролистал в голове свой «альбом»,

Где мама, отец и подружки-дружочки.

 

Такие порою случаются дни,

Подобные чёрной негаданной метке.

…Ты завтра хотя бы в окошко взгляни, –

Вчера там воробушек прыгал на ветке.

 

* * *

 

Полезно перед сном читать Экклезиаста,

Но только перед сном, а утром ни к чему,

Поскольку в дом войдёт расхристанная каста,

Несущая разор и телу, и уму.

 

С экрана, со двора, из телефонной трубки

Ворвётся этот мир, где правит суета,

Смешаются в глазах очки, причёски, юбки,

Публичные места, отхожие места…

 

Но разъясни себе, – что есть «томление духа»

И «время убивать», и «время врачевать»,

Когда один ущерб от зрения и слуха,

И в знании печаль, и тщетно – мудрость звать.

 

Полезно перед сном читать Экклезиаста,

Как сказку, словно миф, о многом не скорбя, –

Хоть был жесток мудрец, но не лишён лукавства,

Он всё и всем сказал, да не назвал себя.

 

* * *

 

Памяти М. А.

 

Как пламя из костра не ухватить,

Иль ковшичек с расплавленною медью,

Те строки, за которые платить

Мог только жизнью ты, а, может, смертью.

 

Иную плату Муза не брала,

Как древняя царица – жрица страсти;

Да, чересчур жестокою была,

Но мог ли ты избегнуть этой власти?!

 

Уже спокойней… За спиной – года,

А впереди – мгновение всего лишь,

И словно счастье высшее, – беда,

И ясно кто ты, и чего ты стоишь.

 

Теперь готовься, тихо отрешись

От мира, от всего, что не вернётся…

«Куда ты?» – вскрикнет ветреница-Жизнь,

А Смерть спокойно, молча, улыбнётся.

 

* * *

 

Две ночи с бутылкой да старым и верным котом,

Не думая, что мне судьба напророчит потом…

Сорвался с житейской протяжно-унылой возни,

И к чёрту и дьяволу все замудрёные дни;

Пристойные жесты в кругу недостойных того, –

Не плюнуть в лицо, не послать никуда никого.

Какое лицо, если рожи сплошные вокруг, –

Лощёных чинуш и взращённых свободой ворюг.

Такое сносить невозможно без экстренных мер,

Иначе однажды свихнёшься, дойдёшь до химер.

…Больница, игла да суровая мина врача,

Который поведает  многое не сгоряча.

Он, видимо, прав, потому что профессией – врач,

Пожалуй, другое сказал бы сегодня палач.

И, знаю, у каждого жёсткая правда своя, –

И у бытия и, конечно, у небытия.

Вернулся, да только пока для чего, не пойму,

Но счастлив мой кот, всё, как видно, известно ему.

 

* * *

 

Дорожает водка, дорожает.

Эта новость вряд ли утешает,

Если б только водка, лишь она,

Но в бутылке узелок завязан, –

Смысл того сокрыт иль недосказан,

Да разгадка, в общем-то, ясна.

 

От подорожанья алкоголя

Вновь потяжелеет наша воля, –

В городах подорожает хлеб,

Прочие появятся накрутки, –

Это вам уже не прибаутки,

Ну а вывод и совсем нелеп.

 

Если вдруг прибавится здоровья,

То куда его девать?.. Злословья

Слышатся уже и там, и тут.
Если бы пахать и сеять люду,

Но земля позаросла повсюду,

В деревнях, где больше не живут.

 

Я за трезвость, истинную трезвость,

Только дайте проявить мне резвость,

Человечьи выдайте права.

Ну а среди этого болота…

Господи, да подскажи хоть что-то,

У тебя ж – такая голова.

 

* * *

 

Надеяться на лучшее – легко,

Вот знать, что будет хуже, это… Впрочем,

Жизнь слишком часто – выстрел «в молоко»,

Но я не тем, пожалуй, озабочен.

 

А чем?.. Да многим, что за каждым днём,

За каждым часом высвечено разно, –

То память ярким полыхнет огнём,

То ближнее в тебя ворвётся властно.

 

Стрельба – одно, а жизнь – иная страсть,

Её считать несбывшейся нелепо;

И то, что в небо ты сумел попасть,

Так это же не в пустоту, а в небо.

 

© Сергей Хомутов, 2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автор – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

На горизонте родное горе

 

Поэт и собака

 

Собаке Есенина

 

Дай, Джим, на счастье мне

Свою большую лапу.

Я, как и ты, незваный в мире гость.

Мне нет гвоздя, куда повесить шляпу,

И нет угла, куда поставить трость.

 

Пойдём со мной по тёмным переулкам –

Тьма милосердна, свет неумолим –

В предместье где-нибудь, глухом и гулком,

Мы от души и вдоволь поскулим.

 

Повадка

 

Дурак и умный, встретив горный пик,

Выказывают разную повадку.

Дурак рванёт к вершине напрямик,

А умный прежде разобьёт палатку.

 

Заварит чаю из подножных трав,

Покурит табака из табакерки,

Прищурив глаз, на плоский камень встав,

С горы и скал окрестных снимет мерки.

 

Когда наступит ночь, он ляжет спать,

Доверившись навязчивой картине,

Чтобы во сне себя, горе под стать,

Уже увидеть вставшим на вершине.

 

С рассветом он пойдёт,

Слегка бурча на тучки,

Намеченною строго колеёй,

Не напрямик, но юркою змеёй

Петляя средь камней и злой колючки.

 

Срывая по пути

Чабрец и чистотел,

Перекурив разок на скальном мысе,

Он к вечеру достигнет, как хотел,

Своей сновиденной заветной выси.

 

А на заре, ещё

Не строив бивака,

Уже знакомую почуяв скуку,

Увидит под обрывом дурака

И крепкую ему протянет руку.

 

Зеркала

 

Я помню, как тебе приснился бред,

И ты металась жарко на постели,

И зеркала бесстрастные блестели,

Ещё ничем не предвещая бед.

 

Тебе приснился сон, что ты легла

И спишь во сне, который снится;

Так отразиться в зеркалах могла

Она одна, моя царица.

 

Увидев сон, в котором снится сон,

Оставь надежду, оставаясь прежней,

Дышать со мной, как прежде, в унисон;

И с зеркалами будь прилежней.

 

Как рыба, что, качаясь на блесне,

Принадлежит равно и сну, и бденью,

Себя увидев спящую во сне,

Близка иль смерти ты, иль пробужденью.

 

Я так хотел согреть тебя, согрет

Тобой когда-то; ныне, как скрижаль, я

Хранить, целуя, стану твой портрет

В холодной раме зазеркалья.

 

Путь

 

Путник вечно проклят жаждою

Путник вечно взаперти

Этот путь пройти не каждому

То есть каждому пройти

 

Словно грозная несметная

Будешь в поле чёрном рать

Что пришла добыть заветное

То есть вечно потерять

 

Будешь вспомнив о спасителе,

Звонарём пономарём

Или стражником обители

С колотушкой фонарём.

 

Вот сокровище безмерно

Всем рождённым по соску

Всем погибшим мрак посмертный

И предсмертную тоску

 

И обласкан по пророчеству

И замучен до венца

В смертный ужас одиночества

Вплоть до петли и свинца

 

Тише речки ниже колоса

Чтоб забыли бог и бес

Чтоб нигде не встретить голоса

Говорящего с небес

 

Мы

 

Потому что мы не верим в чудо,

Мытари, чувствительные к фальши,

Мы б сумели, верно, как Иуда –

Чтобы посмотреть, что будет дальше.

 

И потом висеть над бурым полем,

Кариот забыв и Назарет,

Ничего не помня сердцем полым,

Так и не узнав, что чуда нет.

 

Или так: висеть, смердя, над миром,

Поверяя тем Благую весть,

Ничего не помня сердцем сирым,

Так и не узнав, что чудо есть.

 

Кроткая

 

Е. Т.

 

Теперь, когда кругом такая тишина

И мы одни, скажи о сокровенном –

О том, как в сердце плещется волна

И разбегается по звонким венам;

 

Как в тёмных недрах прозябал цветок,

Уже чреват тугим бутоном, –

И вспыхнул огненным, кровавым лоном –

И всю тебя насквозь прожёг;

 

Как в суете гудящих, праздных толп

Такая тихая, безропотная с виду,

Воздвигнула в душе несокрушимый столп

И сохранила древнюю обиду.

 

Твоё имя

 

Имя твоё возможно шептать,

Едва касаясь его губами.

Его не тронут ни бес, ни тать,

Священный шёпот пребудет с нами.

 

Имя твоё подобно мольбе

И крику боли, но временами…

Что делать с нами доброй судьбе,

С такими нами – и именами?

 

Имя твоё как будто стон –

Так стонут плача и умирая,

Так дышат тени, ложась на склон,

И, улетая куда-то, стая.

 

Имя твоё хорошо молчать –

Оно тогда большое, как море,

Где есть причалы с утра встречать

На горизонте родное горе.

 

© Ирлан Хугаев, 1985–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автора пригласила Марина Саввиных, член жюри конкурса «45-й калибр»

 

Горошина жизни

 

Варяги

 

Ю. Кружнову

 

Рог издалёка. Гребные ладьи

ищут причала вдоль низкого берега,

в пойму вплывают, в рогоз посреди     

заводи, в молодь придонного жереха.

Днищами пробуя плотность осадки,

синие до середины груди,

струги идут, не теряя осанки,           

словно готовясь позировать Рериху.

 

В русле толчками речная трава

плещется, цвета свинцового сурика.

Снова трубят, и, начавшись сперва

слабо, как будто из птичьего клювика,

ширится звук в наваждении шалом,

с ветром сливаясь по праву родства,

будит окрестности зычным сигналом

и возвещает прибытие Рюрика.

 

* * *

 

Не смея сора из избы

изгнать, как за пределы скобок,

в плену неназванной борьбы

живу с соперницей бок о бок.  

Я в дом ввела её сама

из слабости, из милосердья,

как сироту, когда она

была на волосок от смерти.

 

Теперь, как водится, вполне

забыты жалости истоки.                

Давно со всеми наравне

живёт, не ведая мороки.

Свою уступчивость кляня,

ревную, не противореча:

глядит хозяйкою, дразня

демонстративным бессердечьем.        

 

Слежу в бессилии за ней:

мне не дано такой походки,        

уловок вкрадчивых ролей,        

манер бессовестной красотки.

Такой таится приворот

в её обманчивом безделье,

что только дай, она займёт

моё же место на постели.

 

Таким владеет мастерством

уклончивости и соблазна,

притворной скромницей, молчком

дни проводя однообразно,

ленива, молода, гибка,

циничным взглядом фарисея

за мной следя исподтишка

да красоту свою лелея,

 

не уставая замирать

в прекрасных и бесстыдных позах, 

в мою подглядывать тетрадь

прищуром быстрым глаз раскосых,

где я  в рифмованном столбце

ищу защиты понарошку

от деспотичности в лице

моей невозмутимой кошки.

 

Относительность

 

Горошина жизни в кармане небес

соринкой катается гладкой

пред тем, как навеки провалится без

возврата в дыру за подкладкой.

 

Горошина жизни светилом плывёт

по маленьким частным вселенным –

и числится праздником каждый восход,

и каждый роддом – Вифлеемом.

 

Пираты

 

дочке Саше

 

Однажды пираты

схватили лопаты

и золота толстый кусок,  

приплыли на остров

и золото просто

зарыли в прибрежный песок.

 

Другие пираты

украли лопаты

и стали вперёд и назад

по острову рыскать,

чтоб тут же, без риска,

найти захороненный клад.

 

Но как ни копали

в горячем запале,

и всё перерыли вокруг,

нигде ни монеты,

и золота нету,

как будто растаяло вдруг.

 

Не могут пираты

смириться с утратой,

с пустыми руками уйти!

И тут же решили

без шума и пыли

весь остров с собой увезти.

 

Ругаясь угрюмо,

заполнили трюмы,

землёй нагрузили корвет,

как ложку за ложкой –

гребли понемножку,

и вот уже острова нет!

 

...Приходится вкратце

в конце сознаваться,

что остров тот был не широк,

что нету пиратов,

что ложка – лопата,

а золото – масла кусок.

 

Земля – это каша

в тарелке у Саши,

и нет никаких кораблей...

Но с этой затеей

ей каша вкуснее

и завтракать так веселей!

 

Как денди лондонский одет…

 

к строке Пушкина из «Евгения Онегина»

 

Когда-то латы и кираса,

затем мундир и редингот,

потом жилет из канифаса,

а там практичный коверкот –

так одевался прежде тот,

кто ричардсона и ловласа

сторонник был иль антипод,

но главное – компатриот.

 

Всё это в прошлом. Блеск лампаса

и с ним колониальный шлем

британский лев сменил на массу

иных дресс-кодовых проблем

и в моду ввёл тональный крем

столь толерантного окраса,

что колер собственных эмблем,

забыл, похоже, насовсем.

 

В толпе английского покроя,

однообразной, словно дождь,

ни алой розы, ни героя

былых романов не найдёшь,

кто спенсер или макинтош

носил с достойной простотою.

И улиц горловой галдёж

с речами книжными несхож.

 

На подиумах тротуаров

искать эсквайров стильный след

не стоит: лишь в карманах пары

не досчитаешься монет.

А убегающий брюнет

в эргономичных шароварах

и есть на твой вопрос ответ:

как денди лондонский одет.

 

наблюдение

 

Православный или католик –

и сколько таких, хоть тресни:

носят на шее крестик,

а честнее было бы – нолик.

 

* * *

 

Г. Ш.

 

Рубенс, сказал ты, возник из  фламандского неба... 

Здесь над землёй и поныне клубятся, летят    

грации, нимфы, богини, вирсавии, гебы.

Только взгляни в небеса – и увидишь стократ:

 

вон каледонские всадники ввысь поскакали,

с фавнами девы сплелись в золотые клубки.

Реют фигуры, в небесной паря пассакалье,

вьются и движутся с ветром наперегонки.

 

Этих венер полнота, эти складки и пена

тучного теста, обильный белок и мука

сдобы телесной, податливых форм перемены,

пышность, округлость, – что это, как не облака?

 

В лени безветрия медлят, не зная, застыть ли

или растаять, внезапно решаясь взамен –

жить! И вздымаются в небе объятья, соитья,

рук перевивы, излучины бёдер, колен.

 

Кисть колонковую, беличью кисть окуная

в мягкую, вязкую тучу свинцовых белил,

женские нежные тайны, наследие рая,

Рубенс от плоти материи освободил.

 

Пыл поднебесных натурщиц представлен к награде

запечатленья навеки, в усладу глазам:

светится женственной плоти зефир в шоколаде

тёмных багетов, в коробках узорчатых рам.

 

Зовом соблазна без тени стыда и порока

сонмы красавиц заполнили весь небосвод.

В роскоши неба, в летучем воздушном барокко

Рубенс над Фландрией в облаке каждом живёт.

 

Сказка

 

У Вильгельма и Якоба Гриммов

в старой бюргерской сказке, которую  

знают все – про четырёх пилигримов,

пенсионеров понурых, на скорую  

руку сбившихся всуе в одну компанию, – 

был другой вариант, не включённый

в детский сборник. Во взрослом издании

петуха собирались зарезать, поскольку оный

хоть ещё голосил вовсю в Богородицын

день и цыплятам казал горделивую стать,

да топорщил на тыне хвост, когда распогодится,

но – «не мог уже кур топтать».

 

Он, конечно, пошёл со всеми,

как умел дружил, примечал огонёк в лесу,

на разбойников лез, и друзей караулить в сени

на шесток взлетал, отоспаться позволив псу,

но на донышке петушиной своей души

он-то знал, что всё прошло на его веку:

как ни ешь да спи, и перья как ни ерши,

но гаремного, сладкого, сытого кукареку

не пустить корнет-а-пистоном уже, и время

миновало, чтоб взмыть на иглу золотую в конце пути

в иллюзорный, хмельной, утраченный город Бремен,

до которого не дойти.

 

© Майя Шварцман, 2011–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автор – член жюри конкурса «45-й калибр»

 

И я там был

 

Там

 

И я там был...

    Пословица

 

Где примус в кухне дышит ядовито,

где скрип полов и злые санузлы –

там прошлый век, оббитый об обиды,

как пьяница об острые углы.

 

По радио – романсовая похоть,

победных маршей грозовая стать.

И страшно было выжить и не помнить.

Ещё страшнее – выжить и не знать.

 

гадание

 

Столовая.  По- здешнему: «Бистро»,

Вот стойка, а по-нашему: «Прилавок».

Я пятачок поставил на ребро,

А он всё норовит свалиться на бок.

 

Он, словно Янус, вечен и  двулик,

Насмешлив, словно «глумы» скомороха.

Орёл и решка – выбор невелик,

Но это,  как ни кинь, не так уж плохо.

 

Звенит пятак, чернеют зеркала,

Шуршат купюры с мордой президента.

Толстуха  у соседнего стола

Пьёт кофе и, скучая, ждёт клиента.

 

свирель

 

Сыграй, свирель, апреля акварели,

Угрозы гроз, гипноз девичьих грёз,

Пастели мая, вечер, птичьи трели,

И посвисты трассирующих звёзд.

 

Напой свирель о Пане и Сиринге,

О жабьих вздохах в дебрях тростника,

О беспощадном нерестовом свинге

И о ложбинке женского лобка.

 

Звучи, свирель, порочно, эпатажно,

Спасительно, дыханием рот в рот.

И пусть отчалит на листе бумажном

Игрушечный, забытый пароход.

 

Пусть он идёт сиреневой рекою,

Даёт гудки в туманном молоке.

И пусть русалка вслед махнёт рукою,

И иволгой заплачет в лозняке.

 

художнику

 

Художник! Отвори мне дверь в дожди.

Я мог бы сам, но ливни – только в окнах.

И за окном они не так добротны,

Как кисть твоя, зажатая в горсти.

 

Как простота нательного креста,

Как мудрое молчание конверта,

И на Голгофе твоего мольберта

Суровое распятие холста.

 

Садись, художник! Будем пить до дна

И рассуждать немного хрипловато

О многословье «Чёрного квадрата»

И ужасах пустого полотна.

 

Окно потеет, сладко врут врачи,

Дожди висят над вялыми хлебами,

И страшно клацает замок зубами,

Выбрасывая за окно ключи.

 

старое танго

 

Что может быть слаще, нежней и грустней,

Чем звуки над старой пластинкой?

Я свинка-копилка  исчезнувших дней,

Растаявших мятною льдинкой.

 

Качается день, извивается  год,

Бежит Одиссей от Калипсо.

Однажды мальчишка об пол разобьёт

Смешную фигурку из гипса.

 

И там, где случайно сбываются сны,

И крыши прогнулись от снега,

Окажется, что никому не нужны

Монетки минувшего века.

 

до скорого

 

До скорого свидания. Да до.

До вечера, до утренней звезды,

До настового хруста холодов,

До талости простуженной воды.

 

До разноцветия осенних дней,

До странности ночного бытия,

До страсти местечковых дульциней,

До откровений нижнего белья.

 

До встречи, до повестки на допрос,

До важности замшелых валунов,

До дортуарных на подушку слёз

И до казарменных кирзовых снов.

 

До полного возврата статус-кво, 

До онемения цветастых фраз.

До времени, что было до того,

И времени, что будет после нас.

 

желание

 

Весёлым криком мальчугана,

озоном пролитой грозы

непрошено и самозванно

в случайный сад войти босым.

 

Пусть шмель гудит в чертополохе,

а на стволах – камеди медь.

И замереть на полувздохе,

и от восторга умереть.

 

Чтоб, став на миг самим собою,

пройти по  облачной пыли

и посмотреть на голубое

глазное яблоко Земли.

 

И быть простым, как заклинанье,

как тень на теле городском.

Но помнить нежный плод познанья

с набухшим розовым соском.

 

© Борис Юдин, 2013–2014.

© 45-я параллель, 2014.

 

Автора пригласил Сергей Сутулов-Катеринич, главный редактор альманаха-45