•
Пока ждём,
чтоб весна наступила,
в птичьих гнёздах
мечтанья их спят.
•
Ни блага не желай, ни зла –
ничем не победить остуду,
ничем не возвратить тепла.
Сегодня я тебя забуду.
Права ты или не права,
уже не повториться чуду.
Твои медовые слова
я всё равно навек забуду.
Не надо, пальцы теребя,
меня разжалобить пытаться.
Пойми: забуду я тебя,
пойми: пришла пора расстаться.
Ни блага не желай, ни зла –
всё решено судьбою мудро.
Не возродить ничем тепла –
тебя забуду я… Наутро.
Не только о луне
Как сердце ночи,
светится луна,
сжимаясь-разжимаясь
в месяц раз.
О, как же это медленно для нас!..
Вот почему
она так холодна.
Вместо биографии
Родители мои, как все балкарцы,
подверглись сталинскому геноциду:
их с высочайших гор Кавказа разом
в пустынные изгнать посмели степи,
где и родился я – считай, в неволе.
Никто рожденья даты не запомнил:
родителям до этого ли было,
вседневными трудами изнурённым,
измученным бичами издевательств?
Мать говорит, что я родился в пору,
когда сажали сахарную свёклу.
Мне пуповину резала Чину,
недавно умершая повитуха,
чья долгая и тягостная жизнь
всё ж не дала дождаться мужа с фронта.
С тех самых пор меня передаёт
ночь дню, а день – опять вручает ночи,
всё происходит как по расписанью,
под пенье петухов и под охраной
суровых стражей, чёрных или белых,
я чувствую себя как заключенный
в наручниках и кандалах ножных,
и о побеге речи быть не может.
Так продолжается и по сегодня:
ночь дню меня передаёт, а день
меня поспешно ночи возвращает.
Куда ж попасть из ночи, как не в день!
Ну, разве лишь в объятья вечной ночи…
Вот так я и живу, как и родился, –
в неволе, в заточенье, под надзором.
Но всё-таки лелею я надежду,
что где-то существует вечный день
(а почему не может день быть вечным,
коль достоверна сущность вечной ночи?)
и я туда когда-нибудь проникну.
•
И падал снег...
А мальчик чуть не пел
от радости:
ведь снег, как сахар, бел!
Коня седлает
парень молодой:
– Снег мягок,
как любимая ладонь!
– Снег сед, как я,
как старый человек! –
сказал седой старик.
И падал снег...
Встреча
Это кто здесь
так радости полон?
Родничок мой любимый,
так, значит,
ты меня не забыл?
Ты обнажённей струй родниковых
Как ни старайся
платьем укрыться, –
обнажена ты,
словно росинка.
Взгляд обнажённый
напоминает
ливень,
что хлынул,
спасши от зноя.
Обнажена ты
сердцем невинным –
так и сияет,
так и лучится
сквозь изумленье
глаз азиатских,
полных томленья,
медленной неги.
Голос твой тоже
наг, и он звонок,
как колокольчик
дочери неба –
звёздной шалуньи.
Каждое слово
робких признаний –
тоже нагое.
Ты обнажённей
струй родниковых!
Странник в лохмотьях,
вечно стремлюсь я
к струям приникнуть,
но – безуспешно…
Солнце и жажда.
Жажда и солнце.
Ветер
Там, где струится свет,
лечь тень должна.
Для света смерти нет,
и тьма вечна.
Изнанка жизни – смерть,
а люльки – гроб.
Изнанка ласки – плеть,
циклопа – клоп.
Изнанка правды – бред,
сиянья – мрак…
Но вот у ветра нет
изнанки, так?
•
Дивись – цветку,
утёсу,
пчёлке,
птахе…
Увидь,
на берег выйдя:
там и тут
речные камни,
словно черепахи,
вверх по реке
старательно плывут.
Цветы
По зелёной лужайке
девчонка бежит.
Её радостный смех
разноцветен,
как букетик цветов
у неё в кулачке.
Майской улицей
девушка споро идёт,
и улыбка её
лучезарна,
словно розы,
что нежно
прижаты к груди.
Под неоновым светом
девица стоит,
сеть любовную
снова сплетая
из неверных лучей
подгулявшей
луны.
Приторочена роза
к холодной груди –
то, понятно,
бумажная роза,
да, фальшивая роза,
как сердце её.
На асфальте
понуро старуха сидит,
ей в ладони
стекают монеты –
это слёзы её,
что иссохли давно.
О цветах
речи нет и в помине.
Тропинка в небо
Такой мороз,
что звёзды коченеют.
Озябшие лучи ко мне стучатся
в окно, и я,
конечно, открываю.
Я говорю им:
«Милости прошу,
гостям издалека я рад,
входите,
скорее проходите к очагу».
Держу застолье с ними до рассвета –
мы пьём вино
и говорим о разном:
они ведут беседу по-балкарски,
я говорю на звёздном языке.
А на прощанье
тайную тропинку
одна из них на небо мне покажет
и пригласит захаживать
к ней в гости,
в чём я, пожалуй,
ей не откажу.
Завет
Нарушили строгий завет
Эльбруса мы, с детства родного,
и вот уже множество лет
он нам не промолвит ни слова.
Верните!
У неба
отняли птицу,
и грусть
овладела небом.
У неба
отняли тучку,
и небо
полно печали.
У неба
звезду отняли,
и слёзы
роняет небо.
Верните звезду,
верните!
Иначе
лишат и солнца.
Верните звезду
на небо!
Верните звезду!
Верните…
Перевёл Г. Яропольский
Три дерева
Я встречаю рассвет на лугу –
луг сверкает, росою облит.
Тонким деревце на берегу
моё детство беспечно стоит.
И зовёт меня в мир, что широк,
за собой молодой ветерок.
И когда я в полуденный зной,
одолев не один перевал,
любовался высокой сосной –
свою молодость в ней узнавал.
Пусть крадутся бураны с бичом –
ей, могучей, они нипочём.
Но – в вечерней уже синеве –
мне привиделся сквозь полумрак
дуб в короне засохших ветвей –
понял я: это старости знак.
Над обрывом он еле стоял…
Почему ж меня страх обуял?
Перевёл П. Родичев
•
И луна запуталась в паутине
одинокого дерева,
разбившись на маленькие куски,
как выскользнувшее из рук
фарфоровое блюдце.
И ветер, покой потерявший,
мается путником одиноким.
А облако-бурдюк
зацепилось за скалу
и льёт чёрную смолу ночи,
окутывая мраком дороги,
плутающие в ночи.
Нет, ты не любишь меня.
Нет, ты не любишь.
Нет.
Перевёл А. Корольков
•
Красива ты…
Звезду назвал я именем
твоим –
и, не погаснув, в небе
звезда светила даже в яркий полдень.
Горда ты…
лебедю дал имя
твоё –
и пламенная гордость
вмиг вознесла его до облаков.
Ты бессердечна…
камню прошептал я имя
твоё –
и этот камень
не выдержал и раскололся.
Хатынь
Когда я вижу играющих детей,
невольно замедляю шаг.
А ночью в мои сны
из голубой дымки
верхом на палочке-лошадке
врывается детство моё…
Хатынь,
а дети твои – пепел.
Когда я вижу старого мастера,
я слежу за ним завороженно.
А ночью он,
постукивая посохом,
входит в мой сон,
став почтенной белой старостью,
ждущей меня…
Хатынь,
а старики твои – головни.
Когда я вижу, как по улице,
хромая,
проходит на протезах
седой ветеран,
я невольно думаю
о сорок первом,
Тревожась:
как бы этот год не повторился…
(Разве мало сегодня безумцев,
готовых выхватить
пылающий уголь смерти
из очага войны?!)
А ночью, Хатынь,
мне снится твой скорбный памятник,
он – как горе само.
И вот уже кажется: я – старик
и держу на руках
своё мёртвое детство.
Хатынь!
Твои трубы – пустые рукава,
они взывают ко всем.
В звуке твоих колоколов,
в их плаче
я слышу:
«Хатынь – боль!»,
«Хатынь – стон!»,
«Хатынь – скорбь земли!».
Песня детства
Лил весенний дождик
с самого рассвета,
рассыпал по улице
звонкие монеты.
Ветер разбегался,
форточкою хлопал.
Я в окошко видел –
мокнет старый тополь,
и сбегают струйки
тоненькие – с крыши –
то быстрей, то медленней,
то сильней, то тише.
Ставила посуду
мать под струйки на пол.
Я сидел и слушал
звон весёлых капель.
Перевёл Н. Новиков
•
Как мальчик, летний дождь скакал
вприпрыжку по дорогам,
спустившись из-за снежных скал,
скатившись по отрогам.
Когда-то, помню, у меня
был шустрый серый ослик.
Я проискал его полдня,
попал под дождь… А после…
Я весь до ниточки промок,
пока пришёл в деревню.
А где бы я укрыться мог –
ведь нет в степи деревьев!..
Вновь дождь идёт, похож на тот –
мне никуда не деться.
Малыш за осликом идёт,
как я когда-то в детстве.
Перевёл В. Заливочкин
© Мурадин Ольмезов, 2001-2014.
© 45 параллель, 2014.