В стиле ретро
Когда задёрнут занавес заката,
Показывает память, как в кино,
Того, кто на Амуре был солдатом,
На Волге с речниками пил вино,
Учил детей в провинциальной школе,
Носил значки, как будто ордена,
И был не из последних в комсомоле,
И верил в то, что родина – одна.
Он не привык и не умел сдаваться,
Всегда готов из храма гнать менял.
Жаль, поздно научился целоваться,
Чем сверстниц несказанно удивлял.
Он торопился жить – скорей, скорее! –
Как с ледяной горы, летел, скользя.
К тому же оказался он евреем,
И это было изменить нельзя.
А век гремел на площади парадом,
Вождей меняя в зеркале кривом.
И женщины ложились, как снаряды,
Всё ближе – в полном блеске боевом.
Придётся помотаться по планете,
Чтобы понять, спустя немало лет,
Что жизни смысл – не женщины, а дети,
Другого смысла, может быть, и нет.
Смотреть назад – недобрая примета,
Но он и Вечность – давние друзья.
К тому же оказался он поэтом,
И это было изменить нельзя.
Уж не надеясь выбиться в герои,
Вдруг осознал, прощаясь со страной,
Что жизнь бывает не одна порою,
А родины – и вовсе ни одной.
Когда-то он хотел быть капитаном,
Мечтал объехать сотни дальних стран
И переплыть четыре океана,
Но время сносит в пятый океан,
Которого совсем на карте нету,
Раскинутый не в ширь, а в глубину –
Тот океан, куда впадает Лета
И гонит Стикс тяжёлую волну.
Катрены о времени и серебре
Недожаренный солнцем рыжим
И за что-то судьбой храним,
Я увидел Париж – и выжил,
После этого видел Рим.
И мелькали за далью дали,
Дни и ночи вели игру,
Словно листья, пооблетали
Пряди жёсткие на ветру.
Я шагал по мостам сожжённым,
Собутыльников звал «друзья»,
В чём-то клялся не нашим жёнам
И прощал, что простить нельзя.
Открывались на сердце раны,
И сжимались персты в кулак.
Я менял адреса и страны
И со следа сбивал собак.
Стены лбом сокрушал упрямо,
А когда, через сорок бед,
Ртом разбитым шепнул я: «Мама!» –
Оказалось, что мамы нет.
Поминальные гаснут свечи,
Тянут Парки тугую нить,
И неправда, что время лечит –
Время может лишь хоронить.
Одиночество встало гордо
У моих непослушных ног,
Я схватил бы его за горло,
Но до горла достать не мог.
Что ж, придётся – такое дело –
Уживаться: ведь мы близки…
Время мне серебра жалело,
А теперь серебрит виски.
Амнистия
Всё совершится в лучшем виде:
Отмерят долгожданный срок –
И всем простится. Даже Фриде
не будут подавать платок.
И письма разошлют по ЖЭКам:
О прошлом поминать нельзя.
А палачи предложат жертвам:
«Возьмёмся за руки, друзья!»
Взовьётся фейерверк ночами,
Нас всех поздравят горячо,
И те, что на меня стучали,
Мне сообщат: и я прощён.
За что? – Ах да, мы ж побратимы
И дурака, и подлеца. –
Ну, хоть за то, что нетерпимый,
Не толерантный до конца.
Что с негодяем был неистов,
А с трепачом – брезгливым был,
И звал фашистами – фашистов,
Чем беспричинно оскорбил.
Не признавал безмозглых правил
(Дурной пример! Нехорошо!),
И власти подлые не славил,
А хлопнул дверью – и ушёл.
Не возжелал со злом братанья,
Не захотел по-волчьи выть.
И радость реабили-танья
Не заслужил, но так и быть…
…А на крыльце искрился иней.
И снег похрустывал в горсти.
И я амнистии не принял.
И не прощён. И не простил.
Дети Атлантиды
Мы тоже дети страшных лет России…
В. Высоцкий
Переживать нам вовсе не годится,
Тем более, бессмысленно жалеть,
Что не успели вовремя родиться
И пропустили сроки умереть.
Пускай мы не стояли на Сенатской,
Не мчались на тачанках, грохоча,
Но можем без стеснения признаться:
Молиться не пришлось на палача.
Героев не щадит молва и плесень,
И зла хватает на любом веку.
Мы не шептались «за погром в Одессе»,
Но другу не забыть погром в Баку.
Мы рождены не поздно и не рано,
А в память обжигающие дни,
Вобравшие в себя позор Афгана
И пахнущую нефтью кровь Чечни.
Нам памятны надежды и обиды,
Победы, кои стать грозят бедой…
Мы – дети затонувшей Атлантиды:
Горды уж тем, что дышим под водой.
* * *
Под вальс, задумчивый и старый,
Роняли свечи отблеск зыбкий.
Мелькали чопорные пары
И равнодушные улыбки.
Все очень весело скучали
И очень вежливо шутили.
Казалось, не было печали,
Казалось, обо всём забыли.
И больше ничего не будет...
А за окном сгущался вечер.
И свечи плакали, как люди.
И люди таяли, как свечи...
* * *
Под уклон идёт дорога –
Видно, жребий мой таков,
Но гоню я от порога
Всех гадалок и волхвов.
Может, снова настрадаюсь,
Только это наперёд
Не предскажет Нострадамус,
А предскажет – так соврёт.
Ибо Тот, кто гасит свечи,
Кем измерена вина –
Не прислушается к речи,
Не заглянет в письмена.
Наказуя и врачуя,
Он своё воздаст всегда.
А людского не хочу я
Оправданья и суда.
Горгона
Твои глаза, как серые каменья,
Не пропускают солнце и дожди.
Какие мне ещё нужны знаменья? –
Зрачки кричат: «Спасения не жди!»
Я верю, что ещё во время оно
Они таили смертную печать,
И ты, моя милейшая Горгона,
Мужчин любила в камни превращать.
Но я тебе давно по духу ближний,
Не попадусь в расставленную сеть:
Мой взгляд и холоднее, и булыжней,
А сердце научилось каменеть.
И мне не страшно жить среди камней,
Как я, тепла лишённых и корней.
* * *
Ты замёрзла, милая, ты устала:
И деревья голы, и люди гадки,
Я таких решением трибунала
Всех перестрелять готов… из рогатки.
А во сне, конечно, цветы да звери,
За ночь по три раза меняет шкуру
Хворая змея над аптечной дверью,
Что из чаши дует свою микстуру.
Мне бы красотою твоей упиться
И оберегать тебя до рассвета,
Но известный бард нам велел крепиться –
Ты крепись, любимая: скоро лето.
Рыбка
Меняешь тень побед на звон монет,
Но если мир твой изнутри разрушен,
Бессмысленно надеяться, мой свет,
Что ты построишь новый мир снаружи.
С годами всё туманнее пейзаж
И всё дороже право на ошибку,
И никому не нужен опыт наш
Ловить на суше золотую рыбку.
Пускай плывёт за синие моря
И там расскажет скатам и дельфинам,
Как письма замечательно горят,
Особенно – когда полить бензином.
И, тратя на рассказ весь рыбий пыл,
Под всплески плавников и скрипы вёсел,
Воскликнет: «Да, он так её любил,
Что от любви, наверное, и бросил!»
Вот будь я котёнком...
Вот будь я котёнком, тебе о любви бы мурлыкал,
Свернувшись калачиком рядом с твоею рукой,
В молочное блюдце усатую мордочку тыкал
И радовал всех, что пушистый и мягкий такой.
А будь я щенком, то встречал бы заливистым лаем,
Домашние туфли тебе приносил бы в зубах,
И мячик гонял бы, хвостом от усердья виляя,
И грозно рычал, посторонним мужчинам на страх.
Будь я попугаем, всё мог за тобой повторять я,
Тревожа вечерний покой бодрым хлопаньем крыл,
И лапкой сквозь прутья тебя теребил бы за платье…
А будь я удавом, давно бы тебя удавил.
Гоморра
Когда я в ночную гляжу пустоту,
Вдруг тени мелькнут из угла,
И вновь вспоминаю я женщину ту,
Что в нашей Гоморре жила.
Она иссушала меня, как суккуб,
И я задыхался не раз
В плену её красных от жадности губ
И жёлтых от похоти глаз.
Но верность была ей чужда и смешна,
При трепете тонкой свечи
Гоморрских мужей принимала она
В горячей гоморрской ночи.
И кто-то был нежен, и кто-то был груб,
А кто-то монетку припас
За блеск её красных от жадности губ
И жёлтых от похоти глаз.
И кто-то был сед, кто-то юн – ну так что ж,
Терпеть больше не было сил,
И я вынимал свой наточенный нож,
И ревность я кровью гасил.
Потом горожане, убийцу кляня,
От пастбищ Гоморры и нив
Камнями и палками гнали меня,
Изгнанием казнь заменив.
Она ж усмехалась, я был ей не люб,
И тыкала, как напоказ,
В меня краснотой напомаженных губ
И жёлтою похотью глаз.
Да будет ей месть беспощадна и зла,
И в этом поможет мне Бог!
Я в жертву ягнёнка принёс и козла,
Моля, чтоб Всесильный помог.
Жестокой насмешки я ей не прощу,
Пусть тонет в горючих слезах,
И красным от страсти губам отомщу,
И похоти в жёлтых глазах.
И был я услышан! Гром грянул с небес,
И сера, и пламя, и дым…
И город Гоморра в минуту исчез,
И женщина та вместе с ним.
Она испытала ли чувство вины? –
Не видно от гари и мглы.
Но были глаза, словно угли, черны
И губы от пепла белы.
Увы, слишком поздно я понял тогда,
По выжженным плитам скользя:
К тому, кто стирает с земли города,
Взывать о возмездье нельзя.
Жестокий романс
Нет, поздно оптимистом становиться,
Кина не будет – кончилось кино.
Вокруг тебя снуют такие… лица,
Что сердце кошкам отдано давно.
Три четверти назначенного срока
По малым каплям утекли в песок.
Жестоко? Ну, конечно же, жестоко,
Но ведь и ты бывал порой жесток.
Дорога – не паркет, она – дорога,
С колючками и сорною травой.
И не тревожь мольбой напрасной Бога:
Таких, как ты, до чёрта у Него.
Все песни про любовь уже пропеты,
И про здоровье тоже не свисти.
Ты ж сам орал: «Карету мне, карету!» –
Карета «Cкорой помощи» в пути.
© Михаил Левин, 2005–2021.
© 45-я параллель, 2021.