(Из стихов 80-х годов XX века)
* * *
Из-за плеча глядит сестра пространства
и, отразившись в синусе колодцев,
кует дагерротипы постоянства,
вся в сером. И хоругвь за нею вьётся.
Всё это будет в утро гнева,
в покоях Чёрной королевы.
И птицы прилетят из стали,
и больше времени не станет.
1986
* * *
Птица вещая что-то пророчит,
прапещерную мудрость храня.
Капюшоны – исчадия ночи –
неуклонно идут на меня.
И я знаю: всё – только начало,
и я знаю: так будет и впредь.
Длиннорукими злыми ночами —
капюшоны, бессонница, медь.
1986
* * *
Сон декабрьских миндалин, –
камень и зенит.
Льдинкою воспоминаний
полдень зазвенит.
А под вечер – тёплый ветер.
И передо мной
свечи маленькие светят
в сладкой тьме ночной.
Свечи тают, тают, тают,
воск на стол плывёт…
Что они нам обещают
в ночь на Новый год?
1986
* * *
Зарыться, забиться, забыться,
улечься усталой спиной,
от внешнего отгородиться
и сон увидать шерстяной.
Понять и принять. И увидеть
хрустящую корочку лет…
И снова приснится Овидий,
встречающий козий рассвет.
И – гулкого Понта скрижали –
широкие арбы скрипят…
Прими меня, жизнь чужая,
медвежья шуба до пят!
1986
* * *
Болтать о Галиче, о Ведах,
о Фёдорове, о Христе,
о древних сумрачных победах.
И задыхаться в тесноте,
и льдинкой памяти усталой,
засевшей в сердце навсегда,
упрямо вспомнить время стали,
уйти в дремучие года.
Цитировать Камю, Платона,
Искренко, Пригова, Цзянь Ли…
А полночь зимняя солёна…
Хорош болтать, пошли.
1987
* * *
Как бежево спалось, и пели птицы!
И солнце билось в сомкнутые веки,
и счастье было яблочно весёлым.
Дремала Сетунь на ногах куриных,
в меха закутанная по затылок,
и билось, и сверкало солнце мая.
И день, – слепой младенец исполина, –
мне улыбался мягко и спокойно,
как вежливый ответ по телефону.
1987
* * *
Пространство, – яблочный дичок!
С морозца нет свежей!
Летит, летит чок-получок
до верхних этажей.
Тебе – не тысяча препон,
а тысяча забав.
Давай, играй, на этот кон
поставлен Святослав!
Давай, играй, подыгрывай
гармоникой губной –
и сад, больной подагрою,
и толстый летний зной!
Греми, греми по радио,
восславься на века,
застенчивого радия
бредовая река!
И бешеное дерево
врастает в облака…
Зелёная истерика,
отбей себе бока.
1987-1988
* * *
Глиняные сны Сократа,
чистых портиков смола.
Быстроногая Эллада
отражается стократно
в музыкальных зеркалах.
И трехустая богиня,
разогретая волна,
растворилась в парусине
и, усталостью полна,
повторяет ход вола.
Лейся, бело-золотая,
диск кидай из царства сна.
По паркету шар катают
средь венков Архесилая
полдень, вол и белизна.
1987
* * *
На шкатулки распалась аорта воды,
напряглось ожидание трав…
И младенцы свирепые встали в ряды,
деревянных кумиров подняв.
Маршируют младенцы по красной Земле,
отсекая сумятицу хорд.
Телефоны звонят на роскошном столе,
и вверху усмехается чёрт.
1988
Ecce homo
Советская слепая сталь.
Заснежена горизонталь.
Ходынка, Трубная и Сить.
И не понять, и не простить.
И бредит жаркое зерно,
и всё давно предрешено.
Из мяса сделана стена.
Трясётся в смехе Сатана.
И запирают на засов
могучий замысел лесов,
и волчьей солью немоты
полны зубастые цветы.
Идти к разрезанной реке
с горящим колесом в руке
и в травянистых голосах
услышать страх, услышать страх.
И, на гремучий холм взойдя
с изнанки кижского гвоздя,
запеть, запеть, как птицелов –
на тёмном языке углов.
И окунуться с головой
во мрак русско-турецких войн,
в парную завязь мятежей,
в гвоздику первых этажей.
Я – хан прижимистой Москвы.
Мои соратники мертвы.
Я в дальней комнатке дворца
спасаюсь в чаянье конца.
Рассветы древние остры.
Небес слепые топоры
рожают ноздреватый наст.
Майор квадрата коренаст.
И поражен звериный слух
гнусавым пением старух.
Они везде, они всегда,
они забили города.
Худые, чёрные, в бреду,
они бредут, они бредут,
клюками угрожая мне
с текучим деревом в коне.
И больше не видать ни зги.
Через туманы – сапоги,
через болота – решето.
Никто, никто, никто, никто.
Окрашен в медный купорос,
пророк юродивый пророс
из тёмных лет, где пел Садко
за каменное молоко.
И у безносых площадей
поднялся древний Берендей.
Он огнедышащ и трехглав,
его уполномочил главк.
Тупая красная беда.
Голубоглазы холода.
И прячусь, прячусь я с женой,
приземистой и шерстяной.
Уединенья шар бугрист,
но слышен свист, но слышен свист,
и навсегда – хорош иль плох –
скончался Бог, скончался Бог.
К горячему хрящу племён,
в тёмно-зелёный Вавилон!
О, растворить себя в пыли –
чтоб не нашли, чтоб не нашли!
И ветер северный скуласт,
и я – балласт, и я – балласт.
И мёртвый глаз заносит снег...
Но знай: я – тоже человек.
И я спрошу: зачем, зачем
торжествовал сырой зачин,
и обвалился потолок,
когда был Блок, когда был Блок!
И правды воспалённый ком
иссохшим трогать языком
и видеть, как, глотая нож,
из веера клубится рожь.
И электрическим ежам
я не ударю по глазам.
Воскреснуть! Слушать до конца
дремучий солнечный концерт
всего живого. И оркестр
поёт окрест, поёт окрест!
И эти вязкие края
под руку принимаю я.
Я – хан прижимистой Москвы,
и не склоню я головы.
1988
Июль. Диптих.
№1
Солнце! Скажи, как ты можешь
светить так же жарко и глупо
после начала июля?
Скучное, скучное лето.
И запах горящих картин.
№2
Под небо Город подставлял ладони
в весёлой злости. Но в июле пыльном
на Пушкинскую выпал чёрный снег.
А люди беззаботно шли на рынок,
вставая в очереди за клубникой.
1988
* * *
Как великан ласкает камень,
на чёрном камне меч точа,
так мучает вопрос врача:
неужто рифма – только пламень?!
Словно свеча, он оплывет,
играя в прятки с великаном,
и за безграмотным Афганом
жжёт железой его восход.
И будут Диккенс с люминалом
везти Арбатом гроб его
до ГУМа, пахнущего калом,
и вмёрзнет в эру вещество.
Зевнут заброшено аллеи,
и удивится лишь река,
как статуя. И Галатеи
вновь отрекутся от виска.
1988
* * *
Живу, приклеенный к столам,
на веществе квадратных метров,
где злых удобств бумажный храм
позволит не идти до ветра
на улицу. Ползёт паук,
софист-отшельник терпеливый.
Он скажет, что на дне залива –
вся Академия наук.
Бегу по проходным дворам
промёрзших медленных трапеций,
глухим пакетам соответствий,
в которых хмурится Аэций
на злых удобств бумажный храм.
И тлеет ливень комаров
на Таллин пишущих машинок,
и хлебен ликом мёртвый рынок,
и мой двойник, скабрезный инок, –
да, вы догадливы – суров.
Он корнем воздуха рождён,
он стрелки вакуума скомкал,
по лужам хлюпая в потёмках,
один и тот же видя сон.
Он правит Городом ворон.
По вдавленному лбу его
течёт поток сухого страха –
наследье Ольги, Мономаха
и сами знаете кого.
Двойник, умри!
1988
* * *
Осенний дождь, уйдя из белых комнат
на Землю грязную психушек и ментов,
веками мучась, ни черта не вспомнит
коленчатой галактики ментол.
День, как кулёк, промаслен и банален.
Не знает он, зачем был царь и Сталин,
что есть поэзия, не знает он,
куда идёт она, каких племён
она игрушкой станет, паранойей.
Что есть она – свобода и покой
иль рабство средств и цели?.. Сердце ноет.
Пиши, как знаешь. Я махнул рукой.
1988