* * *
Ручей пересох, и последний обол свой отдашь
за глоток – хоть из Леты! – коль жажда не знает меры.
Человек средь равнины, вокруг выгорает пейзаж,
грубо сброшенный богом на вогнутый щит литосферы.
Вместо неба – сплошное солнце, и горизонт
дважды множит 3.14 на радиус взора.
Человек здесь – причина пространства; как Робинзон
он сканирует местность, спасая зрачок от повтора.
Человек создаёт свой ландшафт из того, что он есть,
или самого близкого, но – если память стёрта –
он увидит пустыню, куда ни благая весть,
и, прожди 40 дней, не заманишь и чёрта.
Человек на безлюдной равнине – так будет и впредь.
Он сродни артефакту по центру пустого фото.
И ему эта участь важнее, чем жизнь или смерть –
навсегда оставаться единственной точкой отсчёта.
Остатки иероглифа «люблю»
Январь – пора соития земли
и неба по причине цвета;
и путник, потерявший горизонт,
в пространстве пропадает неизбежно,
поскольку цель движенья не ясна,
когда слились в одно ориентиры.
К Единому весь мириад вещей
сведён зимой; скажи тогда, к чему
Единое сводимо? – это тайна,
которая лежит за растворённой –
слезой иль ветром – гранью двух стихий
и ставшая утраченною целью.
Но если хочешь всё-таки узнать,
цепляйся взглядом за сухие стебли –
разгромленный китайский алфавит,
вонзившийся в застывший шёлк равнины,
и, может, посчастливится, найдёшь
скрещённые в снегу листы осоки –
остатки иероглифа «люблю».
Осенний антициклон
Птица борется с ветром, то есть ни с чем,
и ничто побеждает, поскольку сильней и незримо;
это больше, чем время, чем вечность с вопросом «зачем?»,
здесь не властны ни демоны, ни херувимы;
и ничто побеждает, поскольку сильней,
и к тому ж безнадёжнее оклика в спину,
улетающих листьев, мыслей, людей;
даже ты, навсегда оборвав пуповину
прошлой связи, вослед за лохматым комком
чёрных перьев, отчаянно бьющимся в сфере,
исчезаешь туда же, безудержно и целиком;
одиночество кратно любви и потере,
либо кратно себе, за отсутствием родственных слов,
так что лучше молчать, стиснув пальцы до стона;
всё, что есть – суховей, лихорадочный трепет лесов,
птица в небе и ты в зоне антициклона.
Диалог с пустотой
В полночь подкрался дождь; капель поточный ритм
создаёт впечатление, что за окном говорит,
но непонятно, о чём и кто:
в процессе движения вниз
звук теряет качество речи;
и потому – лишь гремящий карниз,
но не твоё лицо, не озябшие плечи,
не сырое пальто.
Как всегда, разговор ни о чём и обо всём подряд;
когда собеседников много,
теряется нить разговора; на первый взгляд
каждый слышит другого, но это – видимость диалога.
Звук пространства! звук пустоты, обретающей голос,
натянувший до звона в висках одиночества волос, –
его постоянство утешает забытых в ночи,
кем угодно – любимой ли, богом,
этот звук – он повсюду: в квартире, в тебе, за порогом, –
не кричи.
В результате молчишь: даже самый короткий ответ
обращен в никуда –
вопрос равнозначен смерти для каждой из капель;
«счастье есть-горя нет-счастье есть-горя нет-счастье есть-горя нет»,
и то, что твердит вода,
мне сейчас – как безумцу спасительный скальпель.
* * *
Выпал снег, и все ангелы враз заболели,
нежный посвист с рябин раздаётся в лесной квартире:
смена белых одежд на тугое перо свиристелей
есть цена за продление визы на срок в дольнем мире.
Горизонт – ненадежная помощь тому, кто вышел,
различить верх и низ, если цвет побежден монохромом,
и случайно ступивший за край попадает выше,
в те поля, где следы никогда не выводят к дому.
Зимний топос стороннему взгляду светлее и чище,
и себя обманув в сотый раз, доверяя свету,
разбираешься в прошлом, наивно забыв, что ищешь
в белой комнате белую кошку, которой нету.
Потому и мараешь, как схимник в бетонной келье, –
продлевая себя в каждой букве, в упрямом «verte!», –
что глагол остаётся как призрак последней цели
имяреку, чья жизнь продолжается после смерти.
Два ворона
Над равниной, занесённой мелом,
с ноября лежащего не тая,
одиноко ворон кружит белый:
– Есть ли кто живой вокруг?
– Не знаю…
– Или взор мне застит пеленою,
или свет давно уже не светел,
или небо говорит со мною?
Я хочу увидеть, кто ответил!
От земли, раскатанной простором,
как от жизни, страшной и напрасной,
оторвался тяжко белый ворон:
– Здравствуй, брат, меня ли звал ты?
– Здравствуй…
Вот, смотри, внизу идёт дорога,
чтоб вести от края и до края
заплутавших. Что ты ищешь?
– Бога.
– Отвечай же, что есть Бог?
– Не знаю…
Снег к лесам, как саван к изголовью,
стелет плотно, поле пеленая.
– С чем расстался там, внизу?
– С любовью.
– Отвечай, что есть любовь?
– Не знаю…
– Хочешь ли опять назад спуститься,
нужен ли полёт не ради хлеба?
– На земле не место вольной птице,
но и не подняться выше неба...
– Что ж, опять к своим?
– Пером не слиться,
поменявших цвет не примет стая.
– К ангелам не пробовал прибиться?
– Цвет зрачка не подошёл для рая.
Я искал один далёкий город
и присел набраться силы к ночи,
мой удел – лететь, пока не вспорот
выстрелом судьбы и смотрят очи.
– Города грязны и многолюдны,
слишком много копоти и фальши,
в ледяных просторах пусть и трудно,
но зато свободно.
– Нет, мне дальше...
………………………………………
Над равниной, занесённой мелом,
никого, лишь две усталых птицы
долго кружат, растворяясь в белом, –
не подняться им и не спуститься.
Свет в декабре
Выйди в поле, травинку в зубах зажав,
боком к ветру, и вытянись: телеграф
так гудел проводами, когда вестей
было больше в разы, чем вранья властей.
Стой и слушай внутри тот упругий гул –
символ новой речи – её раздул
надравнинный бродяга, в ней все слова
образованы долгим безумным «а-а-а».
Мир из снега и света – зачем глаза,
если нет предмета – расплата за
мельтешение быта; теперь учись:
в белом больше скрыто, чем содержит жизнь.
Протяни же ладонь в этот ровный свет
и наощупь тронь вещь, которой нет,
целиком состоящую из пустоты,
удержи её – это будешь ты.
* * *
Мне в поле повстречался старый след,
он не смывался ливнем много лет
и после вьюг заметен был чуть-чуть,
но властно приглашал продолжить путь.
И я пошел, хотя был снег и лёд,
казалось, словно кто меня зовёт,
и голос был мучительно знаком,
но не напоминал мне ни о ком.
Не скоро след привёл к лесной реке
с фигурой человека вдалеке,
он ожидал меня который год,
и даже время завершило ход.
Он молод был и волосом хорош,
а серый взгляд на мой был так похож,
скрывая близость в чуждости лица,
и слышалось, стучали в такт сердца.
Он первым начал странный свой рассказ,
о том, как свет увидел в первый раз,
и, нарушая прошлого закон,
свой каждый день дословно вспомнил он.
И было чудно мне как никогда –
земля исчезла, небо и вода,
был только сон о том, что наяву
я день за днём чужую жизнь живу.
Как будто в русле две струи слились
и водопадом низвергались вниз, –
всё было общим, и любовь одна
была на две души разделена.
Похоже, вечность длился этот сон,
когда раздался долгий дивный звон,
и я очнулся на своём крыльце –
уже не таял иней на лице.
Всё было, как в начале, только ночь
пыталась стужей память превозмочь,
над полем разгорался хор светил:
я понял, кто со мною говорил.
Я бросился назад, но след исчез,
безмолвие струилось в мир с небес,
и то, что стрелки двигало в часах,
застыло на сверкающих Весах.
Из сутры гостя
«Иди за ограды нездешних садов
нарви там услады – небесных плодов
я буду Хозяин а ты будешь Гость
и этих плодов ты протянешь мне горсть
налью тебе чашу затем чтоб испил
и вспомнил всё то что надежно забыл
и будем мы есть золотые плоды
чтоб вытравить месть этой горькой воды
ты станешь безумным и жалким в бреду
я полем нелунным тебя поведу
туда где увидишь причину всего
и там я оставлю тебя одного
на три́девять дней и триде́сять ночей
и ты не сомкнешь изумленных очей
а как возвернешься последний дам плод
последний глоток от неведомых вод
верну тебе разум откроется дверь
и к дому дорогу укажет мой Зверь
он будет следить чтоб не двинулся вспять
и людям ты будешь всю жизнь повторять
«я видел я слышал» и вызовешь злость
Я буду Хозяин а ты будешь Гость».
* * *
Облака, поставленные вертикально!
Словно ушедших атлантов выдохи.
Негоцианты лазурных далей,
К вам обращаюсь, но вы глухи.
Но вы глухи: тем, чья жизнь – в полёте,
Неразличим сей податель звука,
Освобожденье души от плоти –
Вот ваша суть и судьба, и мука!
Вот ваша суть – изменяясь телом,
Не расставаться с высоким смыслом:
Плыть над полями в хитоне белом
В гипербореи – отныне и присно.
Как причаститься от вашей влаги?
Мечется, тает голос мой слабый
И опускается: по бумаге
Грядами движутся строф силлабы.
© Майкл Ефимов, 2006 – 2016.
© 45-я параллель, 2016.