Сегодня буду – красным...
И стану я сегодня всем, что красно!
Я стану цветом губ твоих опасных,
Осенним днём в багряном сарафане,
Рубахой, что алеет на цыгане,
Безумием сгорающей Сверхновой
И даже красно-рыжею коровой!
И будут мне понятными отныне
Смятенье красных пятен на картине,
Капризы лака на руках строптивых,
Потусторонность в розовых отливах
Полярного сияния, а утром
Купанье розы в чаше с перламутром,
И многое!...
Но я не перестану
Гадать и ждать: а чем я завтра стану?
Глотком воды? Воздушным ярким змеем?
Сомненьем, цифрой, радугой, жокеем?
Мгновением, безликим и безгласным?
Там поглядим...
Сегодня буду – красным!
Раб
Назвав его несчастным – не солгу,
Хотя на нервном и бесцеремонном,
Всё повидавшем творческом кругу
Он слыл крутым и даже беспардонным.
Творить закончив в сладостную рань,
Не знали вы, в какое же мгновенье
Сожмёт его критическая длань
Трепещущую тварь стихотворенья?
Он в мелочи входил как в рощу танк,
Давя её налево и направо.
Он ведал всё: от ценника путан
До правил монастырского устава.
В нём знанье превратилось в ремесло,
В названья – краски, запахи и звуки.
Он слово, что звенело и росло,
Обстругивал до прямизны и скуки.
А сам, пеняя нам за все грехи
И словари таская, как вериги,
Тачал бесцветно-точные стихи,
Пригодные для телефонной книги.
Он нёс в себе свой сумрак и предел,
Как инквизитор, одержимый верой:
Ведь цензор-бог, который в нём сидел,
Его карал стократно высшей мерой.
Случался иногда упрямый стих! –
Тогда сдирая мелочей коросту
И сам себя на волю отпустив,
Писал он ярко, радостно и просто!
Но скучный бог, своё вернуть спеша,
Спешил убить живое дуновенье,
И снова засыпала в нём душа
До будущего чудного мгновенья...
Мы и наши гении
Ах, эти моцарты, пушкины, кафки!
Каждый – как дальней кометы осколок,
К нам залетевший случайно. Для справки:
Жизненный путь их обычно недолог.
Гения тронь – зазвенят отголоски
Детского стресса, страсти минутной –
Фокусы дедушки Фрейда... Для сноски:
Жить рядом с гением, ох, неуютно!
Хвалит наставник, а папа печален:
Сын-де замечен в пустом разгильдяйстве...
Что? Гениален? Ну пусть гениален,
Но не усерден в домашнем хозяйстве!
Женщины к гению валят толпою.
(Сереньким нам это очень обидно!)
Но если женится гений, не скрою,
Участь супруги его незавидна.
Гений и выгода редко совместны:
Смотрит на звёзды, а жизнь дорожает,
Дети растут, чем кормить – неизвестно,
Ну а жена всё рожает, рожает...
И кредиторы, и глупость, и зависть –
Лужа, в которой валяемся все мы!
Где же берёт он прекрасную завязь
Музыки, формулы, мысли, поэмы?
Кто он, сей баловень чудных мгновений,
Саженец странный средь поля людского?
Чёрт захохочет – Ужо тебе, гений! –
И замолчит, чуя Божие слово...
Кармическое
Антиэпиграф:
На Васильевский остров
я приду умирать...
Иосиф Бродский
Каких мы бы ни были роста,
Таланта, удачи, ума,
А всё-таки адрес погоста
Судьба нам укажет сама,
Когда роковыми перстами
Отправит почти наугад
Телесное – в землю под нами,
А душу – в безвестное «над».
Иное же – так, между прочим,
Трясенье эфира, слова...
И пусть мы себе напророчим
Какие-то там острова,
Пригорки, леса и поляны,
Где встретим пришествие тьмы, –
Всё будет не так, и нежданно,
И выберем место не мы.
Но в этом смешном неуменье
Забыться в своей тишине,
Великое есть снисхожденье
Вселенной к тебе и ко мне.
Пусть век изначально конечен
И пусть неизбежен исход,
Надеждой незнанья расцвечен
Безвестный его небосвод.
Так стоит ли в долгой печали
О месте и часе гадать?
Не мы себе жизнь выбирали,
Не нам себе смерть выбирать
И рифму искать для погоста.
И глядя за дальний предел
Не сумрак я вижу, а остров,
Где снова б родиться хотел...
Пейзаж с молитвой
В роще ёлочек серо-зелёных,
где не сыщется ветки прямой,
на скрежещущих каменных склонах,
обнесённых небесной каймой,
На вместилище, малом до боли,
грозных мифов, и высохших рек,
и озёр, омертвевших от соли,
и пустынь, коротающих век,
В предвечерье февральской прохлады,
когда солнечный край невысок
и дымятся лучей колоннады,
опираясь на тёмный восток, –
Здесь, уже завершая дорогу,
что восходит в Иерусалим,
станешь близок ты дому и Богу,
постигая их чувством одним.
Город Иерусалим
Нет, я не понимаю этот город –
С его смешеньем лавок и веков,
С его извечным ожиданьем горя
И мельтешеньем чёрных пиджаков.
Равновелик в величии и тлене,
Он стоек в вере, благостен и лют.
Придёт пророк – все рухнут на колени,
Поднимутся, каменьями забьют.
Он падал ниц, он возносился гордо
На собственной и вражеской крови.
Я знаю – не понять мне этот город,
Как вечности, бессмертия, любви.
Он тянется до края и за краем –
За тем, где даже тьмы не разглядеть.
Мы без того, чего не понимаем,
Порой не мыслим жить и умереть.
Лоза
памяти Юрия Арустамова
Перевесился через ограду
В первой зелени, в нежной коре
Тонкий стволик лозы виноградной,
Заскучавший в соседнем дворе.
Озорной листвяною короной
– нарушитель законных границ! –
Он касался голов, и ладоней,
И ветров, и закатов, и птиц.
Он с утра выходил на работу,
Он себя непрерывно растил,
И душе моей близкое что-то
Было в пульсе растительных сил.
Небогатые первые грозди
Воробьи расклевали потом...
В эту жизнь мы приходим, как гости.
Уходя – ничего не берём.
Ни объять, ни строфою обра́мить
Этот мир, бесконечно большой.
Ничего не берём – только память,
Запасённую нашей душой.
Модильяни рисует Ахматову…
Так – белых птиц над океаном
Неразлучённые сердца...
Александр Блок
Модильяни рисует Ахматову.
Крут и нежен изгиб бедра.
Поцелуи на коже матовой
Не успели сгореть с утра.
С покрывала запястье сброшено,
Пальцы тонки, узка кровать...
Долго, долго любовное крошево
Будут оба перебирать.
Будут души их нервами памяти
Вновь тревожить мгновения те,
Что остались в парижской замяти,
B монпарнасовой суете,
Где на трёх по четыре гения
– что за блуза! и трость! и бант! –
Где в абсенте ищет прозрения
Каждый новый босх или дант.
Столько глав у любого романа,
Сколько их любовью дано.
Возвратится в Россию Анна,
Амедео женится – но
Дрогнет строчкой горестно-нежной
Стих её через много лет.
У него вдруг линией прежней
Отзовётся чужой портрет.
Много бед у века двадцатого
Уготовано им... А пока
Модильяни рисует Ахматову.
Пальцы тонки, кровать узка...
А знаете, как выживают поэты...
А знаете, как выживают поэты
В священнейшем городе нашей планеты,
Как грузят шкафы и как это не сладко
На сером исходе шестого десятка?
Как, за день устав, будто волк от погони,
Считают монеты на жёсткой ладони
И поздний обед свой несут издалече
В ночлежную вольницу рас и наречий?
А если однажды им денег хватает,
То в Лод или Хайфу билет покупают,
Где другу везенье явилось – и смог он
Снять целую комнату! Правда, без окон...
Под сводом подвала грустя и хмелея,
Два русских поэта, два старых еврея
Читают стихи, выпивают помалу,
И русское слово гудит по подвалу.
В подвале оно благозвучно едва ли.
В нём мало надежды и много печали.
В подвале оно будто заперто в клетку,
Но помнит, как птица, родимую ветку.
Тяжёлыми лбами в ладони уткнутся:
Ещё не забыть и уже не вернуться
Отсюда – где пальмы, и небо лучится,
И где им покой, как и прежде, не снится.
«Титаник»
Было всё – и кнут, и пряник... По ухабам вод
Дней моих плывёт «Титаник», на закат плывёт.
За кормою волн угрюмых чёрная гряда,
А на палубах и в трюмах люди и года.
Здесь воспоминаний стая – добрых и плохих,
Здесь и призраков хватает, и ещё живых.
Здесь я памяти-поклаже страж и рулевой.
Всё, что пе́режил и на́жил, – всё моё со мной.
Волны раздвигаю грудью, жилами звеня.
Знаю, айсберг, это будет: ты найдёшь меня.
Мы уйдём, двойник и странник, к разным полюсам:
Каждый сам себе «Титаник», айсберг – тоже сам.
Но за дымкой поворота, за пределом льда,
Может быть, ещё мы кто-то... Музыка? звезда?...
Бегемот
...Послушай: далеко, далеко на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Николай Гумилёв
Мне бес вдохновенья нежданные строки принёс
Про озеро Чад, что изрядно забыто теперь.
Там топчет траву, не заботясь о грации поз,
Пузатый, прожорливый зверь.
Зовут бегемотом (в девичестве гиппопотам),
И так он велик, что пугает друзей и врагов,
А если бросается в воду навстречу волнам,
То озеро Чад выливается из берегов!
Малы его глазки, бездонная розова пасть,
Огромны клычищи, а шкура груба и толста,
И нрав его страшен! – немедля готов он напасть
На всех забредающих в мокрые эти места.
В воде будто остров, на суше подобен горе, –
Он грозно ревёт, он в ответе за самок и чад,
И он неуместен на нашем асфальтном дворе,
Как, впрочем, и я неуместен на озере Чад.
И если уж нам не досталось отдельных планет,
То нечего шляться по чуждым домам и лесам!
(Наверно, от этих стихов содрогнётся эстет.
Я, честно признаться, от них содрогаюсь и сам.)
Но истина в том, что не грёза наш мир, не парад,
Ни райских долин в нём, ни снами овеянных вод.
Ну, разве что в сказках... Послушай: на озере Чад
По шёлковой глади прекрасный скользит бегемот!
© Марк Шехман, 2018–2021.
© 45-я параллель, 2021.