Бабье лето
в горьких вьюнах, пижмах,
головках чертополоха
лечь и молчать: вышит
выше, вишнёвей вдоха,
вырезан из ржавых
крыш жестяных, горячих –
кровным листом каштана...
(шёлковая иначе,
спряденная чужими,
сотканная вслепую
жилка, тропа ли в глине,
трещины тень?..) разуюсь:
розы густой бронзы,
мята глухих, мягких...
просто молчать. возле.
ежа, репей, мятлик...
* * *
нечаянная но закрой глаза
и весь собравшись на кромке губ
о как ты будешь ловить меня
и ждать во тьме чтобы вновь и вдруг
как вздрогнешь трогая где трава
уколы кончиков мокрый ворс
хвоинок спутанных стрекоза
блесной зависнет слезясь насквозь
чешуйка рыбья не сколупнуть
поймал русалку терпи обняв
нежнейшей судорогою рук
и ног впивайся а вот слова
в которых знаю почти что груб
и небо навзничь легко легло
наждак загара волос овсюг
а мне нечаянно так тепло
* * *
где ночные-чёрные волосы твои
жёсткая неглаженая лебеда
если потеряюсь только не прогони
летнее ли ворохом и чехарда
порох тёплых тропок звон семян-узелков
пальцы разнимаю едва да едва
шёпотом в макушку выдыхать мотыльков
где слова не сломаны о слова
Смородиновый лес
а солнце – сквозь смородиновый лес
по тёмно-красным, розовым и белым
упругим бусинам, прихваченным губами,
упрямым косточкам, прикушенным легко...
(а там по краю: ива наизнанку
за пыльной тучей вскинута вдогонку
и от беззвучных судорожных молний –
которые одни и гонят ветер
вперёд товарняков и вертолётов –
уже знобит, метёт озон безумья...
и бьётся телефон – живой пескарик,
и оборвав натянутую леску,
без плеска – в тишину, во тьму, как в омут,
в расколотое зеркало, как в сушь...
о нём, о немоте... в огне, во гневе...)
...утренним родинкам примятых летних ягод.
нет, мы другая половина неба,
где край листа двуручною пилою,
зелёным леденцом и двуязычным
блужданьем на просвет, на шёпот: слышишь,
садовник знает, для чего привито,
а веткам незачем, им только дрогнуть
и прижиматься мокрым срезом к срезу,
и прирастать вживую, обнимая...
плести смородиновый лес... прилипших мошек,
мышей летучих с тонкими резцами,
грызущих нежный сахар полнолунья
и распускающих одежду у влюблённых
до нитки, до последнего, до «кто ты?»
По красной нити
– Чего в такую рань? Эх ты. Легко ли
чём свет вставать, встречать идти старухе?
– Мне, бабушка, хотелось повидаться,
давно не говорили мы с тобою.
– А с дочками что не до разговоров?
– Да выросли они, живут отдельно,
к чему мешаться у чужого счастья,
я лучше к вам – ведь часто собиралась.
– Ну заходи. Дай поцалую... дылда.
Дом-от большой наш, и обняться есть с кем.
Мы все с тебя глаза-то не спускали,
не ждали правда рано так, но что уж.
– Что мама?
– Младшая моя краса и ныне!
Умней всех вас, всех лучше шьёт и вяжет –
светлее снега, легче паутинки!
Лишь тёплые ей вещи не даются.
– Нет, его ты не отыщешь.
Напрасный труд. Твой дядя тут пытался
свово сынка беспутного... соринка
во ста стогах. Но суть не в них, а вот где:
все, кто пришли – по кровной красной нити.
А белая не выдержит натяга.
– А как... не знаю, спрашивать...
– У нас он. Не толкошись, врачи сказали надо,
так им видней. А этот воздух лечит
и хвори, и обиды.
– Расскажи мне.
– Обычно здесь не любят нерождённых,
но твой весёлый. Мы назвали Ваней,
чтоб не забылось, каковы – дары.
Смотри-ко, вот и он. Беги, Ванюша,
встречай скорее маму. Зачерпни ей
пригоршню слёз, лицо умыть с дороги,
и молока грудного – ждать и пом[нить].
Птица
Ветер!.. На сотню сторон – ветер…
Заметает пылью снежной, бережной
лёд в глазницах вчерашних следов.
Темна зима, и кроме – ничего, ничего…
И только птица-синица
день-день
говорит тонко – будет весна, разбудит!
Глупая птица! Холод сдует тебя.
А она – день-день…
Вьётся ветер, жаром несёт песок, песок…
Красный бисер швыряет в глаза.
Широка пустыня, глубока до дна,
ни росинки пропащей – нигде, нигде.
Лишь какая-то птица
пить-пить
повторяет – иди, вылупится родник!..
Глупая птица! Мираж, сон высосет тебя.
А она – пить-пить…
А с обратной стороны сна – дождь, дождь…
Сетью опутал, утопил цветы и цвета.
Вода, вода: никогда, никогда…
Но откуда-то сверху –
упрямая птица:
синь, синь!
Выплывет небо, вспорхнёт небо!
Глупая птица, мокрая серая птица…
А она – синь, синь…
Вода и ветер песком стирают твои следы.
Невозможные, почти невидимые следы.
Нет – никого – нет…
И только глупая безумная птица,
прыгая по веткам рёбер,
высвистывает –
где-нибудь, когда-нибудь...
Когда – ни – будь.
Диптих
1 (сквозь белое)
какого цвета след во след,
на слух рассыпанное слово?..
как снежный порох, белый свет
и чистый лист – неизрисован.
иди сквозь белое, пока
январь (моргнёшь – и сразу лето):
вся мимо пальцев, языка...
но – кружево: полураздета
в предчувствии и сквозняках,
не деться, да, – и, нет, не спрячет
себя до тёмных донных трав,
до слёзки стёртой и горячей –
река ли?.. в бережный камыш,
навстречу, в плавящую медь –
под жарким свитером зимы
к вспотевшей коже прикипеть...
2 (всё, что несла тебе)
в сухих коробочках «нельзя»,
в зелёных «можно» колосках –
всё, что несла тебе сказать,
не умещается в слова.
всё, что несла тебе шептать...
горы кружавчатый подол,
и лыжником – издалека,
и голос пуст, и стебель гол.
но как по зёрнышку – не врозь,
а просто через зимний сад
блестящих скальпелей насквозь
просыплется – и под, и над,
повадкой пальчиков слепых
чтобы запомнили согреть –
пока растерян на двоих
весь белый свет и белый снег...
Дорога над
Котёнок-неженка вдох и мех,
а млечное блюдечко горячо!
И гжель боди-арта – на самом дне
в тебе, не дотронувшемся ещё.
Дорога над ненасытна ввысь
раскинув в стороны облака,
и след самолёта широк, как кисть,
во мне, не дотронувшейся пока.
Светлы на белой ночи холста,
зажмурясь, ляжем в едину тьму,
друг друга по родинке прочитав,
друг друга по буковке расстегнув
до дня, дымящегося рекой,
кошачьей шёрсткой в карандаше,
друг с друга выпитым молоком –
до нас, дотронувшихся уже…
© Марина Чиркова, 2015 – 2018.
© 45-я параллель, 2018.