Иные точно знают, как писать

Четвёртое измерение № 1 (205) от 1 января 2012 года

Сонет в потёмках

Я согбён и поник совсем, целый день хожу в потёмках.

Псалом царя Давида 38

Иные точно знают, что писать,

Кусочки славы унося в котомках.

На них стоит, отчётлива, печать –

Премудрые. А я хожу в потёмках...

Иные точно знают, как писать,

Не суетясь о вечном, о потомках...

На них лежит Господня благодать.

Счастливые! А я хожу в потёмках...

Иным известно, для кого писать,

Кому – их строки на страницах ломких.

За них – горой апологетов рать,

Они нужны. А я хожу в потёмках...

Я просто не умею – кем-то стать,

Я лишь пишу. Вот – образ... Вот – тетрадь...

Солнце встаёт

Издалека, из-за тумана, из

почти ночного сумрачного неба,

желтком яичным на краюшке хлеба,

чуть улыбаясь, солнце смотрит вниз,

на площади, дворы и ищет, где бы

присесть и отдохнуть, – хоть на карниз, –

и птичий щебет и кошачий визг

послушать праздно, как чужую требу,

разглядывать за окнами людей,

завидовать их заспанному виду,

величественно чувствовать обиду

на мелочность их утренних затей, –

вот захочу и завтра к вам не выйду,

ругайтесь на погоду, на вождей,

молитесь в храмах, – мол, не оскудей... –

и сетуйте на горькую планиду...

Пора вставать! И, сделав первый шаг

не вниз и не назад, а дальше, дальше –

такая даль нам и не снилась даже! –

как иглы ёж, лучи расправит шар,

потянется к закрытым окнам нашим,

тихонько стукнет: – Ну, на брудершафт? –

и выпьет на дорожку, не спеша,

воды холодной из фонтанной чаши.

* * *

Моему деду

Я помню – памятью чужой –

Неповторимый, странный город,

Дворцы, украшенные гордо,

И пар от лошадиной морды,

И говор, вьющийся ужом

В колоннах тяжкого собора...

Я помню тесные дворы

И роскошь каменных парадных,

Тюремной крепости громаду,

И плеск в граните безотрадном

Невы, спокойной до поры,

Под грузом кораблей нарядных...

Я помню узкие мосты,

Где дамы и простолюдинки,

Спасая тонкие ботинки,

Опасливо обходят льдинки, –

Проворные без суеты,

Изящные, как на картинке...

Я помню непонятный страх

В глазах, в словах, во всей повадке

Людей, до удовольствий падких.

Как будто тленья запах сладкий

Лежит, как иней, на стенах

Столицы, города-загадки...

Я – не боюсь. Мне всё равно,

Кого тревожат страх и голод.

Я там, в воспоминаньях, молод...

Нас двое: я и этот город, –

И нас обоих нет – давно...

По белу свету

По просёлочной дороге мягко топают копытца,

И совсем неслышно шага двух босых немытых ног,

Ослик мой, упрямый дурень, не желает торопиться,

Что ему одна дорога – навидался он дорог.

Он рысит, не зная цели, – или это я не знаю, –

Солнце сверху, ветер в спину, уши мягкие торчком,

Рядом вкусные колючки, в бурдюке вода хмельная,

Пыль дорожная струится под ногами ручейком...

Пусть надменные верблюды свысока плюют по ветру,

Пусть гудят автомобили, – эка невидаль, авто! –

Мы на них чихаем (пыльно), мы идём по белу свету,

Пешеходы, – я и ослик. И не нужен нам никто.

Уютный стих

Время – такая надёжная штука, –

маятник с тиканьем тихим качает

или выходит скрипеть в половицах,

ночь коротая до светлого часа

в старой квартире, где умные мыши

книг не грызут, – нет, они их читают;

а для еды там есть сыр в мышеловках,

сало и корочки, что экономка

мышкам кладёт как приманку, но, к счастью,

не вспоминает взвести механизмус.

Старый профессор с достойной бородкой,

сидя на старой, но крепкой стремянке

под потолком, где тома в переплётах

кожаных, грубо тиснёных, пахучих,

слушает шорох мышей под коврами,

слушает время, скрипящее мирно,

думает много о бренном и вечном,

только о вечном он думает больше:

вечное больше его привлекает

тем, что оно не кончается скоро.

Радуясь этому, мудрый профессор

дремлет, покоясь в привычном уюте,

и экономка с вязаньем пушистым

дремлет, пока аккуратное время

не позовёт её боем курантов

мышкам дать сыр, а профессору ужин

и проводить его к мягкой постели;

и, засыпая, подумать покойно:

время – такая надёжная штука...

Ночь, дождь…

Когда поймала город ночью сеть дождя,

он не успел ни увернуться, ни укрыться,

и вот уже потоки улиц бороздят

машин блестящие железные корытца.

Они плывут, пока не залило до крыш,

пока мотор бурчит сердито под капотом,

покрыты стёкла их холодным, горьким потом,

и тени дворников – как на ветру камыш –

туда... сюда... по маскам лиц полуразмытых

под затуманенным дыханием окном...

А может, дождь, и ночь, и город – заодно?

А может, улицы, и дождь, и время – свиты

в одну тяжёлую, натянутую нить,

потянешь – тронется, и не остановить…

Право уйти

...И это моё дело – решить, как –

В постели ли старческой и в моче,

Маразмом лишённой сил завершить шаг

Над пропастью самой тёмной из ночей,

В жару лихорадочном ли – успеть в срок,

Пока не рассыпалась пазлом смешным в грязь,

Пускай я сама разочту, я, я – а не Бог, –

Скажу напоследок себе чёткое: три... два... раз!

И это моё право – уйти в тень,

Оставив сверкнувший в последний раз след,

Как звёзды уходят из яркой тьмы в день,

Ведь это красиво и сильно, сказать судьбе – нет?

Про грех и про мужество жить – это всё чушь,

Когда каждый мускул визжит от усилия жить здесь,

Когда невозможно орать, и я молчу,

Пока ещё силы и воля дышать есть,

Но это моё право – уйти в тень,

И это моё дело – решить, как.

Скверный сонет

Ах, как невыразимо грустно это! –

Но следует из множества примет:

Жизнь неуклонно движется к зиме,

Весна забыта, миновало лето,

Мой дальний путь теряется во тьме,

Мой дар – как отсвет гаснущего света,

Как временем истёртая монета,

Уже не золото, ещё не медь.

Как я боюсь привыкнуть не иметь,

Не озарять, не греть, не петь, не сметь,

Ненужной ветошью храниться где-то...

Я – тень когда-то бывшего поэта,

Но я дышу, я отрицаю смерть

Последней строчкой скверного сонета.

Сука-зима

Ах, зима... Что за подлая, злобная сука-зима –

Налетела без снега, асфальт заморозив до звона,

Как от боли, гудят от мороза нагие дома,

Стылый воздух искрится, крупинками льда запылённый,

Каблуки по асфальту чечётку озноба стучат,

Примерзают друг к другу ресниц индевелые иглы,

И по белой щеке – безысходной печали печать –

Ледяная дорожка, – и трещинки там, где изгибы, –

На губах. Ты солёные слёзы и кровь – языком

Осторожно слизнёшь, но от этого легче не станет.

Эта сука-зима рвёт живое из сердца тайком.

Лёд и холод, и холод, и лёд, и квартира пустая.

О Вас не…

...взлетая – и роняя капли слёз,

срывая сердце в яростном полёте

под ловчей сетью падающих звёзд...

Но кто же знал, что будет так –

всерьёз.

И кто же знал,

что Вы меня поймёте...

Или – в тумане вязких слов – шалаш

сплести и пол хвоёй пушистой выстлать,

и пусть горит свеча, хранитель наш,

и медленно шуршащий карандаш

выстраивает

на бумаге смыслы...

Пусть я о Вас не с Вами говорю.

Слова...

Слова нужны лишь словарю.

Все реки текут

Все реки текут вдаль,

А эта бежит вспять,

Сама по себе – вверх, –

Холодной воды сталь,

Крутых берегов стать,

Прибрежных лесов век...

Все реки текут вниз,

Впадать в голубой сон

В утробе морских вод,

Забыв комаров писк,

Истоков своих звон,

Весеннего льда ход...

А эта – куда прёт

Сама сквозь себя – боль! –

Но не удержать бег,

И рыбы по ней – влёт,

И ветер по ней – вдоль,

И не сосчитать бед...

Морской ли прилив, зверь,

Её напугал так,

Характер ли так плох, –

Бежит и бежит вверх,

Сама себе – злой враг,

Сама себе – царь-бог...

Другой август

Входит солнце в янтарный вечер,

будто косточка в абрикос.

Ф. Г. Лорка, Август

Затихают все, кто полнит

летний полдень, жаркий полдень

гулом, шелестом и звоном.

Раскрывает им навстречу

тёплый зонт заката вечер, –

золотое на зелёном

в ярких сполохах багряных

облаков, зарёю пьяных.

Тихо тянут лапы тени,

завивая ночи кокон,

к тёмноте безлюдных окон

по ещё горячим стенам.

Солнце томно тает, тает,

звёзд стремительная стая, –

просыпающийся Аргус, –

замирает в ожиданье...

Это встреча – и прощанье,

это август. Просто август.

Я – твоё…

Я – твоё отраженье. Во мне

Все твои перемены, изгибы, движенье,

То, как ты замираешь... Как тень на стене, –

Я – твоё отраженье.

Я – твоё... Незаметно пройдя

Через грань допустимого жизнью юродства,

Вижу я, – чьи? – глаза неотрывно глядят

На меня с превосходством...

Растворяясь, теряя себя,

Забывая все Божеские уложенья, –

Я люблю... Разве можно исчезнуть, любя?

Я – твоё отраженье...

Но порой, просыпаясь в ночи,

Я, судьбу искушая, как женщина Лота,

Тихо – словно молитву – шепчу: Не молчи,

Я – твоё... Только – кто ты?

Ты – моё…

ты - моё,

ненавидимое до гроба...

даже если ошиблись оба,

всё равно, ты – моя вина.

от лирических слёз до стёба,

от экстаза – лететь! – до дна, –

что за власть мной тебе дана?

выворачивалась греховно –

беззаветно, бесстыдно, – словно

до изнаночных швов души;

раздирала себя и снова,

понабрав лоскутов больших,

принималась кроить и шить...

слишком сильно старалась, – вышел

гипермаркет – для крошки-мыши:

мышь объелась до тошноты...

слышишь – старый скрипач на крыше,

слышишь – реквием для мечты?

ненавижу тебя, но ты...

ты – моё...

Лети!

И люди, и дома давно уснули.

На тонких нитях света дальних фар,

протянутых к тебе сквозь годы улиц,

рискованно танцует нота фа, –

ты слышишь?

Ночь звучит, и в тихом гуле,

на обертоны разделяя звук,

ты различишь капели дробный стук,

как барабана дробь, – попеременно –

по жести подоконников и луж...

Алле! – растает города арена

под разрывающий аорту туш, –

из теней на колеблющихся стенах

уже сплетён кармический батут, –

лети! Там воля, и тебя там ждут.

Декабрьское

Рождественский декабрь волшебно невесом,

настоянный на духе ладана и ёлки,

и огоньки свечей так горячи и колки,

и поцелуй тепла нашепчет обо всём,

что есть любовь и Бог, сплетая лёгкой сетью

не-прошлое вовек с не-будущим уже...

Искрятся за стеклом метели миражей...

Но исподволь январь продолжит счёт столетий,

реален и суров.