* * *
Что стихи –
слова одни.
Тайнописью листопадов
за чугунною оградой
сочтены давно все дни.
Сочтены все вечера,
грусть и радость,
смех и слёзы.
Начиналось – как игра,
оказалось, что серьёзно.
Что стихи…
То снег, то дождь –
развесенние качели,
пропадает ни за грош
пережитый день ничейный.
Посмотрю ему вослед:
мой ли это день тревожный?
Он летит без подорожной –
он рассказан, прожит, спет.
Но потянется рука
к недописанной странице,
там, где памятка хранится:
что ни мука – всё мука.
Что стихи – слова одни.
Не сыграть с минувшим в прятки –
перемелешь без остатка
горы праздной трескотни.
Пусть живётся впопыхах –
то пунктиром,
то штрихами –
жизнь аукнется стихами,
смерть откликнется в стихах.
Всё – стихи…
* * *
Непросто, ах как непросто
всё заново начинать,
и с болью справляться острой,
и что-то там… сочинять
о том, что не рвутся нити,
связующие людей…
Ну что же, ты, сочинитель –
есть пища, и будет день.
Как тот эпилог в романе:
герой стоит на краю,
и лодки плывут в тумане,
а он не видит свою –
безвёсельную галеру,
но знает – она в пути.
Ему не хватает веры,
чтоб к ней по водам пойти –
по водам реки священной –
что сразу и не видны.
Стоит и просит прощенья:
да будут все прощены.
Единственной тонкой нитью –
любовью – держась за край.
Ну что же ты, сочинитель,
живи себе… сочиняй.
Глядишь – и поверишь в чудо:
все живы, всё спасены.
Но писем не жди оттуда,
ну разве что… только сны,
в них лодки плывут всё выше,
и где-то снега прошли.
И ты на краю – и пишешь,
и пишешь про край земли.
Радоница
Здравствуй, тихая седмица,
поминальная неделя.
с вечера притихли птицы,
знать – за море полетели.
Породнившись берегами
под луною молодою,
жизнь и смерть сплелись кругами
над водою.
Яблоками с Красной Горки
семь ночей и дней скатилось,
прошлогодним мёдом горьким
одиночество лечилось.
Здравствуй, тихая седмица,
я тебе и вправду рада,
Радоница – медуница,
росный ладан.
Полететь бы вольной птицей
в поднебесные приделы,
чтобы в августе скатиться
яблоком… наливом белым,
и расти в твоей ладони,
не страшась, что кто-то вырвет,
из земной своей юдоли –
в светлый Ирий.
Радоница – радуница –
поминальная неделя,
тихая моя седмица
на краю земной скудели,
полнится тоской душевной,
дождевой водой живою,
и зовёт травой волшебной –
сон-травою.
* * *
В доме бродят сквозняки –
телефонные звонки.
За окном звенят синицы,
склёвывают хлеб с руки.
Девять дней.
Ночей.
Минут.
Расскажи, зачем я тут.
Девять выдохов без вдоха –
в суете да в суматохе.
Шепоток скользит – держись:
отболит, вернётся жизнь.
Не зови судьбу никчемной,
ангел белый,
ангел чёрный
принесут благую весть…
д а ж д ь н а м д н е с ь
Не виньеточка резная –
виноградная лоза.
Что ты знаешь…
Что я знаю,
из того что знать нельзя,
из того, что проступает
между слов и между строк,
хлеб скормлю синичьей стае –
да не впрок.
К духу – дух,
а к праху – прах.
На семи стою ветрах.
Ни черница – ни княжна – ни жена.
* * *
Ты говоришь, что смерти нет,
что смешаны и твердь и воды,
ты просто переходишь в свет
по неземному переходу –
перелетаешь – налегке,
и видишь лодку вдалеке.
Там нет ни вёсел, ни гребца,
но вечный парус кем-то поднят,
себя не видишь – нет лица,
ни завтра нет – и ни сегодня;
Но есть причал, где у воды –
у самой кромки – след, как дым.
Ты говоришь, что смерти нет –
есть дом, в который возвратится
любой, перелетая в свет,
усталой перелётной птицей.
Пусть крыльями – твоим плечам –
молитва станет и свеча –
частичка здешнего огня –
меня.
* * *
Не так-то просто встретиться,
хоть в городе одном,
одной и той же лестницей
спускаемся на дно.
На дно ночного города –
в мир замкнутых дверей,
где улицы исколоты
лучами фонарей.
Не так-то просто встретиться:
по правилам игры,
одна и та же лестница –
да разные миры.
Иные, параллельные –
как хочешь, назови:
морской причал – молельня и…
две тени – визави.
Мы шли по этой лестнице –
тому назад – сто лет,
а сплетники и сплетницы
судачили нам вслед.
День лишний выпал в месяце,
и стала явь черна,
теперь по чёрной лестнице
спускаюсь я одна,
на дно ночного города,
где тело мостовых
следами сплошь исколото
и мёртвых и живых,
где слёзы и рыдания
и чей-то тихий смех,
и знаю, что когда-нибудь
забуду путь наверх,
с ночного дна – в никчёмное –
своё дневное дно,
по лестнице, что чёрною
была давным-давно.
Аистёнок
Аистёнок. Белый аистёнок –
выпавший из времени ребёнок,
из дому сбежавший по весне.
Профиль твой на молодой луне
кажется и близким и далёким,
и дрожит пушок на тельце лёгком –
серый незатейливый пушок…
От кого ты в сумерки ушёл?
Выскользнул из дома тихо-тихо
и вернулся к маме-аистихе.
Видно, перепутала она,
своего детёныша со сна
людям в колыбельку положила,
а потом, опомнившись, кружила
над землёй, отыскивая дом…
Над весной и над пустым гнездом.
И когда отплакали капели,
ты вернулся в месяце апреле,
в отчее гнездо, что над крыльцом
было свито матерью с отцом.
Аистёнок.
Милый аистёнок.
Птичий профиль на закате тонок
и на детский профиль так похож,
что меня охватывает дрожь.
Вопреки инстинктам и законам,
ты вернулся, чтоб летать за кормом…
На рассвете снится иногда,
как ты выпадаешь из гнезда…
P.S. Существует древняя легенда,
что аисты кормят своих родителей,
когда те не способны о себе уже позаботиться сами…
* * *
Карантинной улицей – от стены
до стены-аркады, где всё знакомо,
в сотый раз сбегаю из тишины
от звонков непринятых телефонных.
Ни дождя – ни снега.
Такая сушь,
что тоска суха и неукротима,
по обрывкам неба в обрывках луж,
в двух шагах от гавани Карантинной.
Здесь всё та же мёртвая тишина,
но стихи сорваться с листа готовы.
Пароходик белый всплывёт со дна
и раздастся эхо: отдать швартовы.
Не ропща.
Не думая ни о ком,
карантинным молом пройду сквозь время.
Старый мол окончится маяком,
где-то белый парус взлетит над реей.
Карантинное время сойдёт на нет –
истечёт, рассыплется, растворится.
И на маяке загорится свет,
как в лампадке старой – перед божницей.
И на спящий город дожди сойдут –
этот сон когда-то – да станет вещим…
А до той поры мне болтаться тут,
постигая, как бесполезны вещи,
очищая старое серебро,
от пустой напраслины золоченья,
воздавая за зло и добро – добром,
и не ждать отмщенья.
…………………………………
Карантинные улицы снов полны.
В карантинной гавани пароходик
от стены-аркады и до стены
всё по кругу ходит.
* * *
Именительный – тайна – разгадка имени.
Когда-нибудь я назову – самое синее,
самое чёрное –
господом наречённое.
Что?
– Море.
Здесь логичнее было бы: кто?
Из всех предметов, стихий и существ
море – самое одушевлённое.
Родительный – позволяет надеяться на родство;
все мы вышли из вод морских,
но не все помним об этом,
вспоминая лишь,
когда не хватает солёной влаги и света,
для покоя,
для status quo.
Не хватает – кого?
– Моря.
Дательный – близок дани
воздаянием и отданием.
Я тоже близка ему,
как возвратный залог – страданию.
Только ему поверяю свои
радости, страхи, горе.
Не сказала, кому?
– Морю.
Без вины виноватый падеж
с головой повинной вплывает.
Море глупые головы не сечёт –
убаюкивает, увещевает.
Винительный: кого? что?
– Моря… море.
Растворилась – с кем не бывает.
Хотелось бы стать словом,
возродиться – и быть заново.
Началом всего живого –
от большого до самого малого.
Слово – сиречь – море.
Творительный – сиречь – творец.
Спорим о ком – о нём.
Предлог, чтоб рассвет ускорить.
И ночь кончается днём,
и всё становится морем.
А мне остаётся звательный.
Каким-то чудом он выжил,
как я,
дотянул до дня,
чтоб в суете услышать:
море зовёт меня.
Море
зовёт
меня.
* * *
Закольцованы вокзалы
в карантинное удушье,
я в закаты ускользала
алым шёлком –
синей тушью,
и однажды оказалась
выше крыш и неба выше,
и сгущалось,
и смерзалось
карантинное затишье.
Беспросветно, безъязыко
карантинное пространство
нищеты былого шика,
мишуры былых убранств, где
день за днём врастали в маски…
На идиллию на эту
не жалея чёрной краски,
хитроумные идальго,
полусветские тигрицы
по лекалам и по калькам
перекраивали лица…
Видно, в том господня милость –
высший промысел господен,
чтоб игра остановилась,
чтоб ни завтра – ни сегодня…
Карантинное пространство
осязаемо не всеми,
обреталось постоянство,
и ржавели карусели.
Оживали небылицы
и рассказывали сказки
полулюди,
полуптицы,
полулица,
полумаски…
Семицветным полукружьем
в море радуга стекала,
карантинное удушье
размыкала…
© Людмила Шарга, 2018–2020.
© 45-я параллель, 2020.