Раздвоенность
Как будто я – расщёпленный орёл,
Чьи головы – их две – разлучены.
Не потому ли замерли они,
Что их единство кто-то распорол.
Старинный символ этот мне не мил.
Зачем своё гнездо во мне он свил?
Свой первый клюв он в сердце мне вонзил,
Второй, наверно, набирает сил.
Раздвоенность – кому она нужна?
Уж лучше б голова была одна.
А глаза – два, чтобы смотреть в упор
На тех, кто множит раздвоенья вздор.
* * *
Вот не могу понять,
Хоть тресни, –
В чём гениальность этой песни.
Слова – измятые на вид,
Как долго ношенная ветошь,
А в них лампадный свет горит,
Глуша простительную грешность,
Затёртые, как тот пятак,
Что долго жил в метро давнишнем,
Они звучат и бьются в такт
Чувствительной сердечной мышцы.
Анемоны
Голубые анемоны.
Не выносят анемичность.
Я, рабыня недомолвок,
Нынче несамокритична.
Голубые анемоны
На меня глядят сквозь сеть
Спутанных травинок сонных,
Как растительная лесть.
Синева стремится вглубь
Биографии излома.
Я уволена, и пуст
Пузырек от валидола.
Голубые анемоны,
Анемичность не порок,
Ни к чему твои поклоны.
Знаю, что провал – урок.
Неугодная, угодна
Всё равно своей земле.
А она, сильна, огромна,
Не позволит жить во мгле.
Доски
Занавеска – розы с васильками –
На окне колышется слегка.
Летний день цветастыми снопами
Падает на доски с чердака.
Острые, не знавшие рубанка,
Сохнут, загораживая вход,
И грозят занозами с изнанки
И горячкой будущих работ.
«Стройка века» дышит телогрейкой,
Хоть зима давно уже прошла.
Стружки завиваются куделькой,
И визжит от радости пила.
Лето достаётся всем по плану
Созиданья и хороших дел.
Всё летает без аэроплана:
Стружки, доски, лепестков метель.
Вариации на тему
В посаде, где не ступала нога
Ничья, и следы замело,
В окне изгаляются чьи-то рога
И тает скупое тепло.
В посаде, где не ступала ничья
Нога с середины зимы,
В углу шепелявит, моргая, свеча
Простым предсказаньем судьбы.
В посаде, где снежных заносов не счесть,
Заботы свелись до нуля:
Напиться воды и дровишек принесть
И печку похлопать, любя.
О, зимнее время! Завалена дверь.
Зови, кто её отопрёт.
Надежда одна: что растопит апрель
В лёд превратившийся вход.
Дожить! Это главное дело теперь.
Какие-то странные звуки.
Вот снова стучат в околевшую дверь.
Спасатели? Скорая? Внуки?
Стучат и стучат до потухшей звезды.
Не бесы ль играют с метелью?
В посаде ночами не видно ни зги,
И снег заметёт отпечаток ноги.
Стареющий поэт
Когда иссякнет порох юных сил
И редким гостем станет вдохновенье,
Клочок земли приобретёт значенье
Фатальной битвы посильнее Фермопил.
Ни с кем не быть, не пить и волком выть,
Написанное с отвращеньем комкать.
На щепки стол рабочий разрубить
И выбросить в провал ненужных комнат.
Постигнув изуверство ремесла,
Теряя разум от вселенского затишья,
Он всё же еле слышный плеск весла
Привычно занесёт в четверостишье.
А дальше?
Треск оборванной струны.
И, если так, он бросится на грядки.
Укроп, кадушки, рваные перчатки,
Из лейки амфибрахия струи.
Ему всё ближе безмятежный быт.
Он думает, что вытеснит тревоги
Простым трудом, и преданно пыхтит
Над веточкой какой-то недотроги.
Он знает: изболелась глубь его
И посмеётся над нелепой кличкой «классик».
О, если б луг и мяты торжество
На лоб приклеить, как лечебный пластырь.
К чему дела и суетный почёт?
Он хочет жить, как стройная берёзка,
Что без претензий на меже растёт,
Людское презирая сумасбродство.
О, где же, где хоть искорку занять,
Чтобы разжечь угаснувшее пламя?
…Есть трудности, которых не понять.
И есть душа, которой стыдно падать.
Взятие Бастилии
Что случилось с сердцем моим?
Врач сказал: промедленье опасно.
Потому что с сосудом больным
Не справляются больше лекарства.
– Не проходит! – воскликнул хирург,
Поджимая суровые губы.
И в тоске я подумала: вдруг
Он случайно проткнёт мою шкуру.
Потемнело в глазах. И пошло.
Гибкий шнур, напрягая усилье,
Вдоль меня тихой сапой пополз,
Приготовясь к захвату Бастилии.
И тотчас над моей головой
Заурчал голубой великан.
И, направив свой взгляд по косой,
Я увидела серый экран.
Догадаться нетрудно: ползёт
Этот змей к затаённой преграде,
Продвигаясь, как сорный осот,
Норовивший вцепиться в рассаду.
А внутри будто грянул снаряд.
Началось. И без всякой отсрочки.
Оказалось, две «пули» подряд
Засадил в мой сосуд пулемётчик.
И не зная, жива или нет,
Голышом я свалилась в каталку.
Темнота. Электрический свет
Надо мною стоит санитарка.
Нет, недаром даётся излом
Долголетней привычке к покою.
Как хорош облюбованный дом!
Как чудесно остаться живою!
Чтобы чувствовать сердцем своим,
Обновленным руками искусства,
Этот мир, что любовно храним
Равномерным биением пульса.
18 июля 2018
* * *
Когда появится привычка
Любую мысль записывать в тетрадь,
А летом, сидя в электричке,
В окне природу наблюдать –
Остерегись! К тебе стучится,
Как в берег бьющая волна,
Потребность – надо же случиться! –
Искать сверхчуткие слова,
Не залежалые от носки,
Не стёртые помадой с губ,
А те, что избегают лоска,
Уходят, как в морскую глубь.
Остерегись такой напасти.
Поэзия – не лёгкий хлеб,
А зов непобедимой страсти,
От жизни «как у всех» побег.
Голос
Покуда в горле серебрится голос –
Как звонкой юности преданье,
Не скромничай,
Ведь это твоя гордость,
Звучащая, как прежде, музыкально.
Всё остальное страшно обветшало.
Лицо чужое зеркало морщит.
И только голос, как цветочек алый,
Ещё цветёт и душу молодит.
Соло вей!
Кто придумал слово «соловей»,
Был поэтов песенных мудрей.
Приказал он птице: соло вей!
По ветру пусти и лей
Серебро рулад и трелей,
Заплетай венок свирелей.
Если же уснёт июнь,
К ночи опустив удила,
Соловей рассыплет фью,
Фью-фью-фью, чтоб сердце взмыло
Прямо в небо, в облака,
Выпившие сто стаккат.
Маленький, что не видать,
Где он там в ветвях таится.
Соло вей, вели не спать,
Только слушать и дивиться!
Биография
Посвящается Феликсу Шапиро
Мой друг сказал, что мы живём
На свете слишком долго,
Что не вмещает мозжечок
В своей коробке столько
Событий грозных, нищеты,
Жестоких бурь и культов,
Что биографии черты
Сильней анкетной буквы.
Волненья, подлости врагов,
Надменность кабинетов,
Отращиванье злых зубов,
Позорных для поэтов.
О, сколько знаний – за глаза! –
Хранит в себе копилка,
Которую разбить нельзя,
Как глиняную свинку.
Таким весомым багажом
Гордись с улыбкой хмурой.
Но говорить о том былом
Могу я только с другом.
Москвичка
Москва с её асфальтовым ненастьем,
С решётками высоток и огней
Меня держала в родственных объятьях
И заставляла покориться ей.
Казалось мне: жила б я где-то дальше,
Чем мой причал под сенью тополей,
Я б не смогла найти нигде, что слаще
Её дворов, ступенек и дверей.
Я с детства полюбила снег липучий,
Слетающий на варежки и лоб.
Москва меня приклеила липучкой,
Её читала я, как летопись, взахлеб.
Она во мне.
Я постигаю верность
Её музеев, вузов, куполов.
Её судьба в моей крови и в венах.
Она диктует ритм моих стихов.
И даже тон её строений сизых
Мне дорог, будто в детстве – молоко.
Да, я москвичка из породы хищных,
Познавших смысл и власть её основ.
28 октября 2018
© Людмила Шаменкова, 2018–2019.
© 45-я параллель, 2019.