* * *
Был вечер на окраине страны.
Грачи летели в сторону Луны.
И мать следила старыми очами
За этими летящими грачами.
И было не светло и не темно.
И всё вокруг почти обнажено,
Поскольку осень поздняя хотела,
Чтобы пространство странно опустело.
Лишь стая птиц бестрепетно текла
Над кровлями пустынного села –
Расходуя намеченную силу,
К ночному шла холодному светилу.
И матушка стояла на крыльце
С невыразимой грустью на лице.
Её оставив осенью одну,
Летела птичья стая на Луну.
Школьный сад
Каким бы я был в сорок первом году?
Я рос бы, как деревце в школьном саду.
Я был бы наивен, как в речке вода,
И в девочку Свету влюблён навсегда.
И были б для чувств моих даже тесны
Цветущие дни предвоенной весны.
Каким бы я был в сорок третьем году?
Я знал бы, за что я сражаться иду.
И школьного сада живительный шум
Пред первой атакой пришёл бы на ум.
И девочки Светы распахнутый взгляд
Смотрел бы мне в душу и вёл через ад.
Каким бы я был в сорок пятом году?
Я вновь оказался бы в школьном саду.
Отвыкший от мирных созвучий солдат,
Я долго бы слушал лепечущий сад.
И робко бы трогала Света, жена,
Добытые в пекле войны ордена.
* * *
И сознанья касается зов,
Приходящий почти ниоткуда,
Уходящий в глубины миров.
Или это в серебряной неге
Изливают волнующий свет
Камни, вечно живущие в небе,
За грядой нерастраченных лет?
Или это мелодия только? –
В незапамятном отчем краю
Летней ночью свистит перепёлка:
«Фить-пирю, фить-пирю, фить-пирю...»
Или память, собравшись в комочек,
Смутно слышит, как где-то вдали
«Однозвучно гремит колокольчик»
Над равнинами Русской земли?..
Дочки-матери
Твой поезд уходит в Россию всё глубже.
И пристально долго вослед
Смотрю я глазами внимательной дружбы
И вижу мерцающий свет.
Всё ближе святыни, всё ближе твой Север,
И там, в Вологодском краю,
К иконке прильнув нескудеющим сердцем,
Ждёт матушка дочку свою.
Как чисто пространство, как строго и ясно...
Блистает, мерцает страна,
Любовью дочерней светла и прекрасна,
Молитв материнских полна.
А поезд мелькает под сводами радуг,
Минуя столицы и глушь...
И царствует в мире незримый порядок,
Открытый для любящих душ.
* * *
Отоспела степная полынь.
Стал прозрачным былинный ковыль.
На развалинах древних твердынь
Золотится несметная пыль.
Здесь не слышно щебечущих птиц.
Только ветер с травой говорит.
Только свет вне времён и границ
В поднебесье узоры творит.
И струятся потоки веществ,
Формирующих тонкий эфир
Для присутствия высших существ,
Полюбивших затерянный мир.
* * *
Иней теплится бисерно,
Сахарно,
Мелко,
Умывается снегом
Красивая белка.
Оснеженная пихточка,
Девочка в шубке,
Свет январский приемлет
Душою голубки.
Ожиданья прозрачны.
Предчувствия сладки.
Любит пихточка думать
Про Божьи загадки,
Каждой клеточкой юною
Знает своею:
Кто-то видит её
И любуется ею.
Кто-то дал ей наряд
И в блистанье особом
Посетил этот лес
И прошёл по сугробам,
И сказал: «Эта местность
Не будет унылой –
Я старался для маленькой
Девочки милой».
* * *
Я слушала «Квартет» Бородина.
Как музыки таинственно устройство!
Нахлынувшая вечная весна
Имела невещественные свойства.
Она – совсем не то, что видим мы
Усталым, ко всему привыкшим взглядом, –
Она явилась посреди зимы
И нежно расцвела под снегопадом.
Её цветы погибнуть не могли
В кружении и холоде метели.
Она отогревала мир земли
Для достиженья светозарной цели.
И тысячи звучащих лепестков,
Подсвеченных любовью золотою,
Пространство от земли до облаков
Заполнили скрипичной теплотою.
Так воцарялась вечная весна
В непостижимых переливах света.
И это был «Квартет» Бородина,
Но проступало что-то сверх «Квартета»...
* * *
He могу подтвердить я, что осень – в бреду,
Не могу я сказать, что она – в лихорадке.
Кто болезни в Божественном видит саду,
Бьётся сам зачастую в припадке.
А здоровье души – изливается вширь
Иль восходит в просторные выси,
Где бессмертные силы читают Псалтырь
И плывут абсолютные мысли.
И оттуда приходят дожди и снега
И меняют земное убранство.
Как лампады, в рябинах горят берега.
Свет покровский вступает в пространство.
И проникнуты свежим сознаньем миры.
Принимает природа с любовью
Этот пушкинский праздник осенней поры –
Русский холод, полезный здоровью.
Гора Нерукосечная в период смуты
Стремясь физически преодолеть простор,
Прошли мы много ровных мест и гор.
Но, совершая путь небесконечный,
Приблизились к Горе Нерукосечной.
И здесь утратили само понятье «даль» –
Была пред нами только вертикаль.
В её столпе стояла Матерь Божья.
И бедный люд молился у подножья.
Вздымалась гарь с ближайших пепелищ.
Народ был жалок, голоден и нищ.
Измученный, обобранный до нитки,
Спастись он делал слабые попытки.
Воителей, учёных и вождей
Он не имел в сплошной среде своей.
Все те, кого вскормил он и вспоил,
Давно ушли под сень чужих светил.
Царило горе в плачущей толпе.
Лишь Богородица, стоящая в столпе,
Пронизанная высшими лучами,
Смотрела вниз скорбящими очами.
Могла ли что-то предпринять Она?
Не знаем. Но Она была верна
Печальному народу-сироте,
Взывавшему к небесной высоте…
Всё это длилось несколько минут.
Потом открылся снова наш маршрут.
И друг сказал почти без изумленья:
«Зачем такие странные виденья?»
Прощание с 90-ми
Раскололась огромная льдина.
Мы плывём на отдельных обломках.
Вот великой реки середина –
Здесь мы вспомним о наших потомках.
Здесь решится судьба не прибывших,
Не зачатых ещё, не готовых,
Наших будущих маленьких нищих,
Наших русских, по-своему новых.
Между тем стопроцентное зренье
Наблюдает за этим исходом –
И, не веря себе, в отдаленье
Видит нимб над плывущим народом…
Холм
Жили так близко! Но виделись робко.
Время бежало, диктуя своё.
Он запаял в жестяную коробку
нежные письма – признанья её.
Странствия жизнь озарили, как вспышки.
Смутные слухи оставил молве,
матери – слезы, зависть – братишке,
ну, а коробку зарыл на холме.
Холм и не знал, что бывает такое:
стало тревожить его день и ночь,
стало томить его горькой тоскою
чувство, которого не превозмочь.
Слышал, как в тесной закрытой коробке
солнечный дождь изливался с куста,
как, побледнев, долгожданны и кротки,
вечное слово шептали уста.
Всею своею землёю дремучей
впитывал этого чувства поток
и обжигался слезою горючей,
делая слишком глубокий глоток.
Тлела коробка сильней и сильнее:
холм разрушал постепенно металл,
небо в холме становилось синее,
солнечный дождик уже не смолкал.
Пахло сиренью сырой под землёю,
пели, забыв обо всем, соловьи.
Письма сгорали, но жизнью живою
тут же вставали из пепла любви.
Что-то заставило блудного сына
годы спустя возвратиться домой.
И повела его странная сила
прямо на памятный холм дорогой.
Пал в чернобыльник, прислушался чутко:
что там теперь, в перегное, во мгле?
И закричал сумасшедше и жутко:
сердце живое стучало в холме.
* * *
Кто-то о ком-то задумался вечером,
Кто-то, не сжёгший мосты…
Это не ты ли, любовь моя вечная?
Как бы хотелось, чтоб ты!..
Плавно сгущаются сумерки синие.
Сквозь светотень узнаю
Знаки твои золотые и символы,
Чувствую близость твою.
Ради тебя всё бы в мире оставила.
Всё бы в тебе обрела.
Что мне чужие запреты и правила,
Скудного века дела?
Я твоего бы сокрытого, личного
Нежно коснулась огня…
Что же ты шепчешь из сумерек сбивчиво –
Так далеко от меня?
© Любовь Никонова, 1974-2012.
© 45-я параллель, 2019.