* * *
посв. Юлии Гнатышак
Я буду снова. Как-нибудь потом.
Я буду. Завтра или послезавтра,
родившись снегом, деревом, котом,
весенним ветром, заревом, базальтом –
я буду, но ни слова не скажу,
не напишу, и буквы все забуду.
Я семечко, летящее в межу,
смиренно покорившееся чуду.
Я то, что не записано в тетрадь,
не издано, не проклято, не стёрто
(не существует – незачем стирать).
Я тонкая трепещущая хорда,
протянутая с неба до земли –
я и была такой, но кто б заметил...
Смотрите, в расцветающей дали
я снова есть.
Я облако.
Я ветер.
* * *
Д. Б.
Почитай мне, пожалуйста. Наговори свои рифмы
на железную воду (набрал из-под крана в Твери).
Я приду к тебе трезвым, надушенным, даже побритым.
Почитай мне стихи. За дорогой торфяник горит.
Влажный утренний воздух во двор оседает туманом,
невесёлый узбек с матерками заводит КАМАЗ
под мелодию Круга. Мне грустно и чуточку странно,
почитай мне стихи, даже если там всё не о нас.
Я закрою глаза, я зашторю усталые веки,
как ослепшие окна в квартире, в которой не жил.
Почитай мне стихи о любви и нетающем снеге.
Почитай мне стихи. По дорожке ребёнок бежит
и хохочет, и кружится под тополями,
что засыпали клейкими почками серый бетон.
Я уйду от тебя, оборачиваясь и петляя,
с опустевшей поллитрой.
Без мыслей, что будет потом.
* * *
Суббота. Солнце. Старый сад.
На спиле сок, как кровь на плахе...
Но зелень рвётся сквозь опад,
землёй воскресшей снова пахнет.
Из почки тянется листок,
и я смогла поспать, не плача,
и робкий золотой цветок
под пальцами так много значит.
Люблю, любима. Дочь и мать.
Хожу под Богом. Верю в чудо.
И веточку хочу сломать,
И не ломаю почему-то...
* * *
В шесть часов проснуться от озноба
и смотреть на электрод утра.
Господи, зачем ты сделал, чтобы
вместо сердца у меня дыра
чёрная, горелая, сквозная,
пустотою полная, была?
В мир оттуда смотрит неземная,
мраком багровеющая мгла...
Холодно. Бессильем сводит руки
и как будто отняты слова.
Поднимаюсь. Надеваю брюки.
Кофе ждёт глумная голова.
Господи! Зачем ты это сделал?
Кофе выпит, но меня знобит,
Залит серым и немного белым
из окна индустриальный вид,
Где-то там за серым скрыты звёзды,
и оттуда: – Не сходи с ума.
Я тебя из праха взял и создал,
всё испортить ты смогла сама.
* * *
в твери всё обычно
под колёсами «москвича» пострадал нетрезвый
отпущен домой
в коротких сводках в адских печах
горят мои сутки
попахивает тюрьмой
и землёй немного местный несытный хлеб
в подворотнях пиво и героин
очередной авгий вычищает наш древний хлев
чтоб на этот хлеб намазывать маргарин
в кафе на набережной
с видом на волжский лёд
сижу
с телефона читаю карамзина
он плакал в твери ещё в тысячу восемьсот
весна
* * *
Всё нормально. Мир живёт и может.
Водка есть. Войны пока что нет.
Повариха добрая положит
заводских печёночных котлет.
Не жалея, к ним плеснёт подливы.
Я залипну в вымытом окне,
думая, как просто быть счастливой,
и как трудно быть счастливой – мне.
Всё нормально. Ветер воет в ветках.
Ровно в пять я выйду с проходной.
Будет сон –
пока что на таблетках,
но не будет мыслей: что со мной?
Не жалею, не зову, не каюсь,
дни идут, размеренно-темны.
Всё нормально. Я жива. Я справлюсь.
Главное – чтоб не было войны.
* * *
Радищев матерился точно так,
как я, попавши в расписные хляби.
– Опять застряла! Погоняй, дурак!
У трав по берегам дорог оттенок жабий,
их трогаешь, и на ладонях грязь
от тысяч здесь проехавших, прошедших.
– Ну, мёртвая! Резвее понеслась!
Кто бродит тут? Слепец и сумасшедший
меж Питером блуждает и Москвой.
Шаверма, шаурма... Бордюр, поребрик...
Радищев спит, кивая головой –
он так войдёт в нечитанный учебник.
Всё тот же мост, и там опять ремонт,
как в тысяча семьсот бог весь каком-то,
и бригадир пьянчуга, идиот,
мерзавец, вор; и тянется раскопка.
Здесь экскаватор водит крепостной,
и барин наземь харкает из «прадо».
Радищев, милый, выпейте со мной,
не откажите, нам обоим надо!
Похмелье. Тошно. Значит, я живу.
А, значит, еду.
– Н-но, пошла, подруга!
Беспечный путь из Питера в Москву,
дорога от Москвы до Петербурга.
* * *
Любови Старшиновой
Нет скотины в гнилых загонах,
иван-чай растёт на углях.
Сено в вакуумных рулонах –
кости, брошенные в полях,
зарастающих с перестройки
бесноватым березняком.
Вон таджик гонит стадо с дойки,
хлещет кнутиком-матерком...
Померла в крайнем доме бабка –
та, что помнила две войны.
У забора осталась тяпка,
на верёвке висят штаны.
Кроме дачников, люда нету,
и поэт пенсионных лет
наживляет на рифму к лету
им не виданный бересклет.
У него – колосится поле,
новый сборник выходит в свет...
Самогонки нажраться, что ли, –
видеть то, чего нет как нет...
Здесь, в трёстах верстах от столицы,
ворон кычет, как Гамаюн,
тень Есенина матерится
и запахивает зипун.
* * *
ключи находятся на вахте
а я нигде не нахожусь
в дк на сцене как на плахе
по тонкой струночке держусь
блин
путаю
на эшафоте
стою подобием свечи
стихи
вы все во мне живёте
ненаходимые ключи
* * *
а у меня тут соловей
а у тебя гудок и поезд
когда мы засыпаем порознь
то жизнь кончается быстрей
а у меня тут конский бег
с тобой работа и компьютер
дом холоден и неуютен
летит черёмуховый снег
летит и падает легко
и у окон не спим мы двое
и сердце слушает другое
сквозь дырку в слове д а л е к О
* * *
Никто не умер, но такая грусть...
Не будет песен, молодость проходит.
Дай руку, я когда-нибудь вернусь –
кататься по Неве на пароходе.
Спасибо, друг, ты дышишь мне в плечо,
присутствуя на этой панихиде.
Мы сыплем бисер букв, мы ни о чём
беседуем, важнейшего не видя –
как ты робеешь, будто бы влюблён,
но не влюблён, а просто март, наверно.
Моих волос невыбеленный лён
летит по злому питерскому ветру.
В воде чугунной – вроде бы фрегат –
подобие, декор, инсценировка.
Я выстыла на этих берегах,
мне холодно и больно, и неловко.
Пора домой, тебе в машину, мне
в машину; всё понятно, мы не дети.
В Неве, на самом дне, на глубине
остались годы – лучшие на свете.
* * *
скажи мне да
в последний раз
последний
последнейший необратимый раз
который может сбудется сейчас
но после всё растает
и бесследным
волшебным образом мы превратимся в то
что жизнь цинично называет память
я
боль от невозможности исправить
смотри в окно
там тянется ничто
похожее на престарелый город
с какой-то речкой кораблём кремлём
мне кажется что мы сейчас умрём
не кажется
судьба вращает ворот
ты слышишь скрип
вдали чадит труба
и время будто тянется на дыбе
мы станем равнодушнее амфибий
скажи мне да сейчас
губами лба
коснись и всё
и это будет близость
достаточно
меж нас всё решено
тебе назад
мне в тину и на дно
и только голубь ходит по карнизу
и только кремль и детская площадка
и холод льдом окованной реки
за облаками не видать ни зги
скажи мне нет легко и беспощадно
пуста квартира
я пуста внутри
простуженная всеми сквозняками
всё так как надо
ты вода я камень
нас больше нет
молчи
не говори
* * *
Как же я хочу с тобой спать!
Просто, обняв поперёк и вдоль
всею собой. Укрывать тебя, покрывать,
быть тебе – юдоль.
Быть тебе – Юдифь.
Олоферну кошмарных снов,
не щадя, по жилам вести мечом
и будить –
до того, как вновь
мороком на горло надавит чёрт.
Я хочу
свежую соль с куполка лба
ныне и присно слизывать тихим ртом
по чуть-чуть...
И знать, что это моя судьба
на сейчас и потом.
© Любовь Колесник, 2015 – 2016.
© 45-я параллель, 2016.