струна
Лоснится утро, к стёклам льнёт роса,
течёт по ним до низа крестовины
облезлой рамы – краска, что кирза,
растресканные створки. Воздух винный,
как яблоко, подвялое слегка –
такой же запах – форточка открыта.
Куда запропастились облака –
мыслишка пожилого сибарита.
Hа ум приходит – Чехов, сукин сын,
привычно подмечает все детали...
Туманы не выходят из низин,
похоже, что немного подустали.
Октябрь, мой свет, какие времена –
о темпoра, о море, лежебока.
Расслаблена сердечная струна
осенним сплином тронутого Бога.
Так что уж нам, ленящимся полдня
с постели встать и кофе пить спросонья.
Потом курить, а чуть повременя,
болеть, согласно правилам сезона,
умыться, стёкла тряпкой протереть,
креститься на церквушку и зевая,
ворчать, что жизнь прошла, осталась треть,
а может меньше... Что душа живая
не верит больше телу – тело врёт,
что молодо и хочет приключений.
Но дело принимает оборот
совсем иной, и хочется печенья
и яблок с винным запахом в саду,
оттенков охры, кофе да с корицей.
Скучающий октябрьский обалдуй
когда б ещё успел наговориться
с деревьями, намокшими с утра,
с крестом в окне, струною слабой в сердце.
Неспешная осенняя пора,
желание забыться и согреться.
А чеховский печальный юморок
висит в саду, листву перебирая.
И мысль одна – какая из дорог
уводит нас от дома и до рая.
зимниe яблоки
Осень – время, в котором не подают
и в котором излишнего не хотят.
Вру, конечно же, надо – тепло, уют,
запах кофе – так пахнет осенний яд.
Нe смертельный он, Господи, упаси,
просто допинг, чтоб это преодолеть,
чтобы весь мир крутился вокруг оси,
ты прости меня, Господи – это лесть.
Это просто авансом за листопад,
это просто вперёд, ведь помру потом,
за ступени, которые не скрипят
и за листья в саду, что лежат пластом.
Бог мой, как хорошо мне в Твоей горсти
с чашкой кофе, забористым табаком.
Боженька, Ты по осени не грусти,
с грустью этакой я хорошо знаком.
Льщу и верю, что осень и ты со мной
в этой кухоньке, в садике за окном.
Стынет кофе, но я ли тому виной,
пей холодный и время не экономь.
Есть – и ладушки, много ли надо нам,
я курю, ты не морщись – мне дым что мёд.
Я скучаю, Всевышний, по временам,
кроме осени кто же меня поймёт.
Двор мой, сад мой и домик с кривой трубой,
всё имеется – время течёт с ленцой.
Вот я, Господи, что нам делить с Тобой,
отчего же Ты прячешь Своё лицо.
Выйду с чашкой, а в ней-то всего глоток,
дым уходит колечками изо рта...
И на ветках, покуда не вышел срок,
зимних яблок невиданные сорта.
выпускной
Ангел мой синий с отливом июлевым,
осень уже, почему не уходишь-то...
Может, мы оба уроки прогуливаем,
летний святоша, осенний нашкодивший.
Школа закончена, что, мой индиговый,
перерождаемся мы после выпуска.
Я заиграю, а ты мне подыгрывай –
в небе счастливой пичужкой попискивай.
Станем осенними, скучно, неряшливо –
жёлтая кожа, глазницы запавшие...
Как я играю? Не надо, не спрашивай.
Что я играю? Не надо, не спрашивай.
Ангел мой, птичка на веточке тоненькой,
скоро зима, нам на юг или – ну его?
Люди не видят цветов, как дальтоники,
видимо, это уже неминуемо.
Бал выпускной, листопадное кружево,
мы не святые, мы грешники те ещё...
Ангел мой, осень уже, обнаруживай
в синем отметины пятен желтеющих.
чиж
болит-болит, но всё перемолчишь,
а Бог тебе – ну, что молчишь, мой чиж,
не больно ли? погладит по плечу.
и я терплю, и я в ответ молчу.
зелёный чижик, пёрышко к перу,
боюсь – переболит, и я умру.
и мне улыбка Божия горька,
и очень тяжела Его рука,
но я несу начертанное мне,
а Бог тихонько – стало ли больней?
а горше стало? только не отлынь
от этой боли, горькой, как полынь.
храни её, как можешь, береги,
твой дар тебе, но дар твой для других.
полынным соком, горечью полит,
пускай болит, мой чиж, пускай болит.
не ври себе – совсем несносна боль,
такую боль легко бы снёс любой.
любой, кто шёл на дыбу и под плеть,
пока терпимо, ты не сможешь петь.
а вот когда прохватит до костей,
когда слова не спрятать в суете
рутинных дней, беспомощных ночей,
и жизнь – фитиль в истаявшей свече –
почти сгорела – выгорела сплошь...
тогда, мой чиж, тогда ты запоёшь.
оригами
Мне осень эта дорога
сухими, колкими ветрами.
Пугаясь образа врага,
дрожит стекло в оконной раме.
Чего бояться, подь сюда,
мой добрый друг, мой вечный случай.
Стекла дрожащая слюда
кошмарных снов намного лучше.
И неслучайный листопад
укроет всё, что растеряла,
вся в золоте, до самых пят,
добытчица материала
для наших глупостей и грёз –
осенних дней хандра и нега.
Не принимай меня всерьёз
до свежевыпавшего снега,
моя хорошая, в душе
тая слова острей стилета.
Один твой взгляд – уже туше
всепобеждающего лета.
Но слишком рано... Кофе, чай,
а может, чашка шоколада.
И полуправда невзначай –
ещё не холод, но прохлада.
И листья жёлтой мишурой
налипшие на крестовине,
седые пряди, бес в ребро,
как поздних яблок привкус винный.
И всё принять, и всё отдать –
за этот случай и за встречу.
И если осень – благодать,
я благодати не перечу.
Приму с ветрами, с холодком,
с листвы опавшей оригами...
Чтоб на скамейке ни о ком
беседовать со стариками.
А дома думать, ждать, молчать,
ругая осень в разных видах...
И видя на стекле печать –
туманный след, прощальный выдох.
менестрели
Беспризорные дети, волчата, зверьки,
что играли словами в пристенок
и строку отпускали, как птицу с руки,
покоряя горячих шатенок
и блондинок холодных, но только на вид,
и брюнеток, и рыжих, и всяких.
Чем сегодня поэзия вас удивит,
если книги грустят в автозаках,
отправляясь на свалки в черте городской,
там прибежище литературы,
где вороны прокаркают за упокой
для какой-то припадочной дуры,
что когда-то читала стихи дурака –
вот история детских печалей.
У Дающего слово отсохла рука,
видно, женщины не привечали.
Видно не было близких друзей и родни,
ни напрасно распятого сына...
И, похоже, что мы остаёмся одни –
ты да я, да бродячая псина
и вороны над свалкой, где всё нарасхват –
переплёты, обложки, страницы.
Что ты плачешь, родная, ну кто виноват,
что приходится посторониться
и других пропустить – наше место в тени,
повзрослели, точней – постарели.
Нам пора восвояси, давай, не тяни,
пусть другие поют менестрели,
получая в ответ не покой и уют,
что ты, милая, только насмешки.
Каждый день лебединые песни поют,
если хочешь послушать – не мешкай.
Дорогая, спеши, заучи назубок,
я замолкну – и песенка спета.
Но поэтам во сне улыбается бог...
если это и вправду поэты.
на кресте
То, что не стало нам родиной, стало домом,
то, что оставлено где-то – родной землёй.
Жизнь оказалась романом не многотомным,
просто бестселлер, но ты уже пожилой
и не читаешь запоем, припоминая –
что там в начале-то было и на каком
слове всё изменилось, пошла иная
тема, в которой ворочает языком
говор, привычный за несколько лет последних,
битый акцентом, куда от него уйдёшь.
Но принимается всё – и на здешнем сплетни,
город на здешнем, на здешнем река и дождь.
Тамошний – свой, он до мозга костей, исконный,
хочешь-не хочешь – а нету его родней.
Ищешь знакомое со своего балкона –
старых знакомых, знакомый порядок дней.
И не находишь, и куришь, себя ругая –
даже не тянет – обидная ерунда.
Тема исчерпана, и понеслась другая –
тихий уход, ускользание в никуда.
Те же акации, те же берёзы, те же
воспоминания... А облака не те,
звёзды другие и ветер другой – лютейший,
ужас другой в наступающей темноте.
Лучше ли, хуже ли, так же ли – важно это?
Если на месте двора, где когда-то рос,
новое здание высится – песня спета,
и перепеть не получится ни всерьёз,
ни понарошку. Приедешь – всё так же рады
все – и живые, и мёртвые. И опять
время проводишь, подкрашивая ограды
и привыкая в последнюю ночь не спать,
не узнавая, особенно если в зиму,
город и улицы, новые имена.
Холодно, сумрачно, тускло, невыносимо
быть не своим. То, что смерть на миру красна –
дурь несусветная. Думаем, что сегодня
будет не так, возвращаемся из гостей
ангелами после праздников новогодних,
ёлкой, которая сыплется на кресте.
нить строки
Который год безвременье и гнусь,
дожди опять, и я не разогнусь
над книгой. В ней привычно врут статейки
о жизни тех, кто были до меня.
А что с тобой? Меня к себе маня,
стираешь и готовишь мужу стейки.
Потом печёшь детишкам пироги,
а у меня на шее нить строки
сжимается уверенно всё туже.
Но выживу, прогнозам вопреки –
записываться рано в старики,
запишешься – и ласты склеишь тут же.
Прости мне этот пошленький жаргон,
которым я владею испокон,
хотя и подвизался в пышном штиле.
А твой литературный не отнять,
и тот, где твёрдый знак и буква ять,
и говор, на котором мы шутили
о всех несовершенствах бытия.
Опять попалась глупая статья –
история, политика и сплетни.
Ты слушаешь загадочные СМИ,
винишко хлещешь втайне от семьи,
даря подушке опыт многолетний
бессонницы осенних вечеров.
Фантомы забираются под кров,
предательски расшатывая разум.
Сентябрь приходит в злате и парче,
и то, что было страсти горячей,
легко сводить к пустым, ненужным фразам.
Болтаем светски, фоном – ностальжи,
ты шепчешь – отпусти и не держи,
а после продолжаешь ночью сниться,
давая мне понять, что всё старо –
чулок, подвязка, смуглое бедро,
дрожащая ладонь на пояснице.
Осенний выдох – больше не могу,
и я иду к тебе по зову губ,
стихами заполняя все пустоты
за окнами – там царство сентября,
и холоду в душе благодаря,
беру тебя, не спрашивая, кто ты,
зачем ты здесь, когда уйдёшь домой.
Oставлю всё решать тебе самой –
стирать, готовить, печь печенье детям.
А нить строки сжимает всё сильней,
и если стих – дорога в мир теней,
то этого мы даже не заметим.
шалом
Шалом, дорогая моя, говорю – шалом,
хотя и по-русски привычней звучало б – здравствуй.
Поскольку былое давно поросло быльём,
бери государство, а мне оставляй мытарства
над стихосложением, правильным языком –
неправильным, видимо, тайны не приоткроем.
И если читатель хоть с кем-то из нас знаком,
то автора, может быть, он различит с героем,
тебя – с героиней, быть может. А нет – так нет,
за никами спрячемся – это литературно.
Твоё государство не выключит интернет,
и наши романы пока не читает урна.
Всё в будущем – наши раздоры, скандалы, брань,
опять примирения в личке, и всё по новой.
Но мир безразличен, хоть как ты его ни рань.
смущают красоток восточные Казановы
гортанным наречием. Всюду, у нас, у вас.
Айфон уравнял питекантропа с эрудитом.
Мытарства мои, это просто такой девайс,
который позволил казаться всегда сердитым,
чужим, отстранённым от всяческих передряг –
евреи уходят пожизненно из Египта.
И мой литгерой, хоть и выглядит, как дурак,
но часто стихами подписывает рескрипты
от имени автора. Значит, куда ни кинь,
всё будет по-прежнему – кофе и вечер синий.
И масса восторгов от вроде бы героинь
к большому неудовольствию героини.
загодя
Так загодя прощаюсь я с тобой,
как будто ты пейзаж в окне вагона,
летящий в сизой дымке заоконной,
пока она не станет голубой.
Изменятся и цвет, и силуэты,
закончится отчаянное лето,
хотя оно закончилось уже.
И даже контур губ твоих осенних
намёком на ушедшее везенье
останется деталью в мираже.
Заранее прощаться – моветон,
тем более, косясь в окно трамвая.
Как росчерк, под картиной кольцевая –
пейзаж готов. Хотя и не учтён
мой личный вклад – владение пером.
Что было в первом, будет во втором
наброске наших встреч и расставаний.
За окнами проходит листопад –
там жёлтое с оранжевым пестрят,
скучает Командор по донне Анне –
фантомы душ. Ты скажешь – ну и что ж,
коль нет души – получится чертёж,
и взглянешь так, как будто птичка с ветки...
Конечная. Сижу в кафе один
«в проёме незадёрнутых гардин»,
рифмуя нашу встречу на салфетке.
десяток вёсен
Я б эту осень сменял на десяток вёсен,
да только скучно меняться – остаток лета
давно использован, сношен, избит, несносен,
а тут сентябрь, холодает – и ветра флейта
играет гимны дождями. Умом раскину,
с тобой по нотам раскладывая весь город.
И нам привычна изжёванная мякина,
двоим воробушкам, чей распорядок вспорот
ненужным часом. Согласно своим участкам,
своим кварталам, разбросанным по районам,
встречаем осень, в которой я буду Чацким,
ты будешь Софьей, на зависть другим влюблённым.
Какая морось. Но я никуда не смоюсь,
наш город мал, но с тобой разойдясь краями,
меняю вёсны – такое моё прямое
тебе послание. Я обращаюсь к даме
в промокших перьях, хотя и совсем не верю
тебе – пичуге смешливой на тонкой ветке.
Из дома вылетишь в осень и хлопнешь дверью,
меня оставив и наш городишко ветхий.
Прости мне шутку. Поверишь, бывает жутко
ломать комедию вычурных аллегорий.
И наш сентябрь – продолжение промежутка,
где ум приносит отчаяние и горе.
птица Метерлинка
И что теперь? Отращивать живот,
напротив – сохнуть щепочкой, соринкой...
В такое время грач гнезда не вьёт,
не вьёт гнезда и птица Метерлинка.
Откуда счастье в старости, прости,
мой свет, я не читаю больше книжек...
И осень самозваная в горсти
несёт сюжеты от Марины Мнишек.
Хотя и коронована она,
но ложное владычество на ложе
бодрит похлеще крепкого вина...
Мой свет, я рад, что ты меня моложе
и время есть прочесть полсотни книг
про этот август, царствующий ныне.
Но гражданин в поэте вдруг возник,
и заместил поэта в гражданине –
почти Некрасов, классик при дворе,
Лжедмитрий нервно курит, дорогая.
Уже и осень топчется в двери,
моих стихов ничуть не отвергая.
Я рад тебе, рукам, плечам, губам,
царица дней, ночей, воспоминаний.
В сети любовь, похожая на спам,
и доллар, пересчитанный в юани.
Но всё тоска, пустая суета,
и даже август – это божий гаджет.
Ты где сегодня? Чем ты занята?
Никто тебе всей правды не расскажет
о возрасте, о немощи, тщете,
о том, что всё пройдёт, но будут в силе
вопросы о прочитанном и те,
которые друг другу не простили
ни ты, ни я... Мои слова остры,
твои слова, мне кажется, острее...
Мне нравится, когда горят костры.
Старею, свет мой, видимо, старею.
© Лев Либолев, 2015–2018.
© 45-я параллель, 2019.