* * *
Н. Устьянцеву
Я живу по ночам – как поэты и воры.
День мой гнусен, он отдан во власть палачам.
Не забиться в нору от крикливой их своры!
Но даровано мне воскресать по ночам.
Днём я заперт в себе, словно в банке консервной.
Все желания спят. Но сгущается тьма –
Кровь приходит в движенье, вибрируют нервы,
И я дерзок и смел, как герои Дюма.
Вновь судьба на призы и посулы богата,
На стихи, что не снились иным рифмачам,
И все женщины, кем я оставлен когда-то,
Возвращаются тайно ко мне по ночам.
И с надежд невозможных снимается вето,
И погубленный рай воскресает опять.
Побратимы мои, люди лунного света –
Жизнелюбам расчётливым нас не понять!
Мы властители жизни, пока она длится –
Ночь безумств и прозрений, вина и огня.
Как боюсь я, друзья, увидать ваши лица
При безжалостном свете кромешного дня!
* * *
Натянулась тетива,
Ржавый ветер дует с оста.
Едет Блок на острова,
Где всё призрачно и остро.
Сумасшедшие слова,
Торопливые объятья,
Аромат волос и платья,
Глаз запавших синева.
Грозно плещется Нева,
Чёрный снег в ложбинах тает.
Едет Блок на острова,
Воздух режущий глотает!
От вина и от вины
За круги земного ада,
От беременной жены,
Что чужое носит чадо.
Наважденья пелена,
Хриплый хохоток Амура...
Азиатская страна
Веки продирает хмуро.
Пусть дописана глава,
Жизнь по капле убывает –
Едет Блок на острова.
Уплывает, уплывает...
Вон – взгляни на небосвод,
Где, отринув бренный остов,
Белым облаком плывёт
Его остров, его остров!
* * *
К. Вихляеву
Есть особенный шарм у поэтов, сроднившихся с Крымом,
Эта терпкая грусть в сладкозвучье их неповторимом,
Этот эллинский дух, что как факел горит, не сгорая,
Это тайное братство заложников вечного рая!
Есть особая прелесть в их строках, изысканно-пряных,
В этой царственной лени и мудро скрываемых ранах.
Разве можно надменно носиться с гордыней и горем
Там, где дремлют дольмены и горы венчаются с морем?!
О, блаженное право болтать на эзоповской фене,
Когда впору – о стенку башкой или бритвой по вене!
Попивать свой мускат, маскируя ландшафтами чувства…
Нам, увы, недоступно волшебное это искусство!
Наш удел – среди серых домов и небес голубиных
Бить челом супостатам, пить горькую, мучить любимых,
Вечно быть в должниках у суровой и скаредной Музы,
Проклиная бесплодье, нужду и семейные узы!
Воевать с ветряками, себя зачисляя в пророки,
У великих заимствовать все бытовые пороки.
И над пеплом страниц сигаретным рассеяться дымом!..
Есть особенный шарм у поэтов, сроднившихся с Крымом.
* * *
Я мотаюсь по родине, словно заправский цыган.
Нынче Крым, завтра Питер, а после – Рязань или Тула.
А в столице все тот же разбойный хмельной балаган,
Тот же мусорный ветер и окон чернеющих дула!
Но полуночный Киев зажжёт караваны огней,
Но январская Ялта укроет панамами пиний –
И желание жить пробирает до самых ступней,
И желание славы свой хвост распускает павлиний!
Как телок беспризорный, ласкаясь к чужим матерям,
По просторам отчизны, как шарик воздушный порхая,
Что ищу так упрямо, как будто себя потерял –
За полжизни отсюда, в кварталах сгоревшего рая?!
И чужие проспекты меня провожают, любя,
И чужие вокзалы встречают улыбкой радушной…
А вернусь – и в московском трамвае увижу себя –
На коленях у папы. И лопнет мой шарик воздушный.
* * *
Проведи меня, кот Бегемот,
Тем булыжным Андреевским спуском,
Где качается бледный фонарь
Над укутанной в снег мостовой.
И закружит теней хоровод
В коридорчике памяти узком,
И бессонницей жёлтой январь
Полыхнёт над далёкой Москвой.
Вечной книги лукавый фантом,
Мой шутник гуталиновой масти,
От пустого людского суда,
От поклонников жёлтых штиблет
Уведи меня в низенький дом,
Где корпел над тетрадками Мастер,
Где он счастлив был как никогда
Те тринадцать горячечных лет!
Все здесь юны и все влюблены,
В окна ломятся гроздья акаций,
Как роман, что раскрыт наугад, –
Этот дом, где все судьбы сплелись,
Где романсы поют Турбины
Средь оживших на миг декораций
И Андреевской церкви фрегат
Уплывает в багряную высь!
Затихают в прихожей шаги,
Заплетает косички позёмка,
И плывёт колокольная грусть,
По утраченной жизни скорбя.
За два дома не видно ни зги –
Все расплывчато, шатко и ломко.
Но, пройдя этот путь наизусть,
Обрести попытайся себя.
Да хранит нас булгаковский храм
В нашей жизни, всем бедам открытой,
Где надёжней пристанища нет,
Чем о прошлом счастливые сны,
Где по скользким булыжным торцам
Мы сбегаем с моей Маргаритой,
Где пролит керосиновый свет
Из желтеющей плошки луны.
* * *
Прапор спецназа, прошедший Афган и Чечню,
Нынче собак дрессирует в Измайловском парке,
К мату отборному их приучив и к ремню.
Псы, как и люди, служить могут лишь из-под палки.
Опохмелившись, вразвалку он входит в загон –
Фюрер собачий, своих обучающий фурий.
Божьи законы – в раю, в жизни волчий закон –
Эту премудрость постиг он на собственной шкуре.
Вышколен сам, как матёрый натасканный зверь,
Кровь проливавший за звёзды на чьих-то погонах,
В этом зверинце он душу отводит теперь,
Как старослужащий на первогодках зелёных.
В грязной каптёрке мы водку с ним пили всю ночь.
Скорбной луной освещалась собачья площадка.
Он был похож на своих волкодавов точь-в-точь –
Тот же прищур полусонный и мёртвая хватка.
В пальцах корявых окурка зрачок догорал.
Вдруг собутыльник мой поднял глаза в полумраке.
«Я ведь – сказал он, – когда-то на скрипке играл.
Да перед армией пальцы попортили в драке…».
* * *
П. Анциферову
И когда расступятся облака
И в просвете увидишь Господень лик,
Ты поймёшь, как жизнь твоя далека
От случайных женщин, долгов, интриг…
И покой отчаявшись обрести,
Бестолковой возни подводя итог,
Ты откроешь, что вешка в конце пути
Ещё не финиш, а шаг на иной виток.
Прошумит июльским дождём листва,
В полумраке блеснут переплёты книг…
И несказанные тобой слова
Пробормочет неведомый твой двойник.
Ну, а та, на которую обречён
Был, как зверь на ловца, как на щит копьё,
Впредь пускай не тревожится ни о чём –
Все, что можешь сделать ты для неё!
* * *
А я – я и з времени семидесятых,
Наивных, развенчанных, в вечность не взятых.
С цитатами съездов, с «Берёзкой», и с БАМом,
Со складами по опозоренным храмам,
С борьбою за мир, со столовским компотом,
С Генсеком, кочующим по анекдотам,
Со Штирлицем, с очередями за пивом,
С народом, сплочённо-немым и счастливым.
А я – я из времени семидесятых.
С Эйнштейнами на инженерских зарплатах,
С «Ироньей судьбы», с «Белым Бимом», с Таганкой,
С Арбатом, на ставшим туристской приманкой,
С Тверской, не пестрящей валютной натурой,
С великой не сдавшейся литературой.
Да, я из того, из «совкового» теста.
И нет мне в сегодняшнем времени места.
И пусть не тупей, не слабей, чем другие,
Оно не простит мне моей ностальгии,
Оно не простит моего ретроградства,
Соплей романтических нищего братства.
Оно не простит. И не надо прощенья.
Мне в столп соляной не грозит превращенье.
Пока ярок свет над помостом фанерным,
Пока мне «Надежду» поёт Анна Герман.
* * *
С. Геворкяну
Талант – не дар, а банковская ссуда.
Годами возвращаемый кредит.
На фунт изюма горечи полпуда –
Господь за дозировками следит!
Ты думал, в рай попал – проветрись, парень.
Всевышний – не купчишка-филантроп.
Ты завербован им, а не одарён.
И жизнь положишь, расплатиться чтоб.
Забудь же все земные погремушки –
Ты лиру под расписку получил.
И с той минуты, братец, ты на мушке –
У Неба, не у рыночных жучил.
Но, сознавая, что из жизни выпал,
Что перекрыт надёжно путь наверх,
Себе признайся честно: был же выбор,
Хоть ты его с презрением отверг.
Ты мог бы в кабаках сорить деньгами
И нежиться в барханах женских тел.
Ты мог бы быть – с твоими-то мозгами –
Покруче многих, если б захотел!
Вольно ж тебе, над рифмами шаманя,
В услужливые веря чудеса,
Сидеть на кухне с фигою в кармане,
С оплаченной путёвкой в небеса!
* * *
Давно прорван фронт, и разгромлены фланги,
И шрамы траншей поросли беленой.
И больно мне знать, мой развенчанный ангел,
Что даже несчастлива ты не со мной.
Пылятся в запасниках перья и латы,
Бездельник Эрот бороздит небеса.
И горько мне знать, что мы были крылаты –
Пусть месяц, пусть сутки, пусть четверть часа!
Что был тот приют на окраине мира,
И роза в кувшине, и дождь за окном...
Что жизнь, как колодников, гонит нас мимо
Нас прежних, хранящих себя под сукном,
Что боль, уступившая место злословью,
С подрезанных крыл облетит, как пыльца,
Что нас, откупившихся малою кровью
От слишком рискованных шуток Творца,
Списали на землю, где мы рассосались
В толпе, где увязли, как мыши в крупе, –
Чтоб даже лопатки у нас не чесались,
Коль встретимся снова на узкой тропе.
* * *
На тебя обращали внимание все.
Даже бомж, ночевавший в кустах у шоссе.
Вышибалы, бармены, сержанты ГАИ
Столбенели, на прелести глядя твои!
Ты джигитов на рынке сводила с ума.
Фирмачи подвозили тебя задарма.
И курчавый, как Маугли, шейх нефтяной
Умолял тебя стать его пятой женой!
А твой муж был плюгав, и скандален, и скуп.
И привычная жёлчь с его капала губ.
С ним жила ты, как в зоне, как шла по ножу.
А он лишь усмехался: «Вали – не держу!»
Вы ругались, как грузчики, пьяные в дым.
И ты хлопала дверью, срываясь к другим.
С кем – букеты, круизы, рассветы в Крыму!..
И, бросая их всех, возвращалась – к нему.
Неужели вот так надо было с тобой?
Чтоб домой каждый вечер ты шла, как на бой,
Чтоб дрожала от злости, слезами давясь,
И не в силах была разрубить эту связь?!
Неужели вот так?! Ты не скажешь сама.
Улыбнёшься – улыбкой, сводящей с ума.
Всех обложек достойной тряхнёшь головой.
И пойдёшь, удаляясь, осенней Москвой.
Старая школа
Это старая школа. Её коридоры темны.
Только ветер гуляет по брошенным залам и классам.
Только классиков лица глядят на тебя со стены –
Пожелтевшим от времени, выцветшим иконостасом.
Это старая школа. На нынешнем сленге – отстой.
С орденами вождей, с пионерской романтикой ржавой,
С чёрно-белым ТВ и с консервною банкой пустой,
И с прогнившей насквозь, но пока ещё грозной державой.
Это старая школа. Её нам застать повезло.
Это старые кадры – наставники наши и судьи,
Что несли, как огонь олимпийский, своё ремесло
В загрубевших руках – в этом самом надёжном сосуде!
Это старая школа. И мы ей обязаны всем –
Что остались людьми, что безвременье нас не сломало,
Что в провале эпох сохранили мы свой Вифлеем,
Не поддавшись соблазнам отчаянья и криминала.
Это старая школа – её уже не воскресить.
И в аренду давно посдавали её помещенья.
Я хотел бы прощенья сегодня у них попросить,
Только нужно ли им запоздалое наше прощенье?
Не у тех болтунов, преуспевших в партийных речах,
Подхвативших знамёна вчера ещё чуждого стана, –
А у скромных атлантов, державших страну на плечах –
От простых инженеров до Рихтера и Левитана.
И не ваша вина, что история втоптана в грязь,
Что в сраженье титанов победа досталась пигмеям.
Вы простите страну, что бездумно от вас отреклась,
И простите засранцев за то, что мы так не умеем!
Я пишу не для всех. Я не прячу себя между строк.
Я приму похвалу и порой не замечу укола.
И от снобов крутых проглочу я досадный упрёк.
И скажу, усмехаясь невесело: «Старая школа!»
* * *
С. Бородину
Мы давно разболтали военные тайны.
И судьба барабанщиков предрешена.
Все исходы из рабства – плачевно-летальны.
Зачехлите знамёна! Отбой. Тишина.
Бесхребетное время не держит удара.
Повсеместно – раскормленных рыл торжество.
Но всплывает из детства улыбка Гайдара
И мальчишечье братство героев его.
Их пожрала давно ненасытная Лета –
Тех безумцев, вихрастых романтиков тех.
Наши дети – в паучьих сетях Интернета,
В модных клубах, в угарном дыму дискотек!
Им Тимур с голоштанной командой – не пара.
Им милей – от крутых иномарок ключи.
Не осветит их детство улыбка Гайдара.
Не придут им на помощь его трубачи –
Сорванцы, что своих не раскрыли талантов,
Что лежат на бескрайних погостах войны...
Лишь кувшинные рыла киношных мутантов
Заглянут нашим детям в тревожные сны!
Только знаю, что если добьюсь я чего-то,
Не сломавшись в борьбе за презренный металл,
Если будней меня не проглотит болото –
Значит, нужные книги я в детстве читал.
* * *
Вы служите – мы вас подождём...
Из песни
Вы торгуйте – домами и ладаном,
Героином, Голгофским крестом.
И не будет на вас ни Бен-Ладена,
Ни Марата, ни Буды с Христом!
Вы торгуйте – Парижем и Ниццею,
Пеплом Рима, камнями Москвы.
И не будет на вас Солженицына,
Даже Саванаролы, увы!
Вы весь мир переделайте заново,
Распродайте в Охотном ряду!
Пусть на вас не найдётся Ульянова,
Пусть гореть ему трижды в аду!
Звоном лир, прометеевой печенью,
Золотым умывайтесь дождём!..
Мы – уходим. Бояться вам нечего.
Вы торгуйте – мы вас подождём.
* * *
Не моя это женщина, не моя,
Не со мной уходит она в метель.
И во сне обнимаю её не я.
И уж точно мне с ней не крестить детей!
Отчего же украдкой среди толпы,
Оживлённо лопочущей напоказ,
Я ловлю её взгляд, как призыв судьбы,
Как укор, как провиденье, как приказ?
Не моя это женщина, видит Бог.
Дальше звёзд от меня она далека.
И не я стелю ей под ноги мох,
И не я раздвигаю ей облака.
Не моих ни корней она, ни кровей.
Отчего же так судорожно близка
Эта складка упрямая меж бровей,
Эта прядь непослушная у виска?
Не моя это женщина, не моя,
Ни вчера, ни когда-нибудь, ни теперь.
Даже строчкой одной не отмечусь я
В славном перечне встреч её и потерь!
Отчего же, отброшен взрывной волной,
Вновь спешить я готов на её манок –
Понимая, что так уже ни с одной
Не смогу быть ни счастлив, ни одинок.
* * *
Уедем куда-нибудь в глушь
От этой дотошной, лотошной.
Крикливой, кривой, суматошной
Москвы, где тебе я не муж!
От рыночных клуш, от реклам,
От этого смога и смрада!..
Ведь вовсе немного нам надо –
Чтоб каждый ломоть пополам.
От потных, залапанных душ,
От столиков липких и стоек,
От коек чужих, от попоек –
Уедем куда-нибудь в глушь.
Где все по старинке течёт,
Где время неспешно и важно
Плывёт, как гружёная баржа,
Под мерный кукушечный счет.
Чтоб верить в простые слова,
Чтоб утро звучало, как месса,
В соборе соснового леса!
И чтоб через год или два
Вдруг так захотелось назад,
В медвежьи объятье столицы,
Где наших безумств очевидцы –
Каретный, Ордынка, Арбат.
Вдруг так захотелось домой –
До спазма, до волчьего воя –
В бурлящее, злое, живое –
В котёл, что зовётся Москвой!
Ведь знаем, смешно тишины
Искать нам, испорченным детям,
Ведь знаем, что городом этим
Мы неизлечимо больны.
* * *
Мы стоим на рязанском ветру
Возле церкви Бориса и Гле6а,
Где исклёвано галками небо –
На ветру, на виду, на юру
Поцелуями слёзы утру –
Это просто от ветра, я знаю.
Пусть затянется рана сквозная,
Как ледком полынья поутру.
Нас ещё не хватились в миру.
Беглецы, отщепенцы, скитальцы,
Мы сплетаем озябшие пальцы,
Высекая огонь на ветру.
Сколько мы отстрадали потерь –
Стиснув челюсти, гордо и молча.
Сколько лет одиночество волчье
Нас гнало из постели в постель!
А теперь, усмиряя хандру,
Мы глядим в просветлевшее небо –
Возле церкви Бориса и Глеба,
На юру, на рязанском ветру.
Ты замрёшь – в ожидании вся.
Взгляд кольнёт с быстротою игольной
И обрушится звон колокольный.
Над руинами нас вознося!
* * *
Генеральская внучка, француженка,
Недотрога, чужая печаль –
Как ты, девочка, жизнью застужена,
Что оттаять не в силах, а жаль!
И чего разглядел ты в ней, спросите,
И какая влюбила шиза
В эти волосы с пепельной проседью
И в русалочьи эти глаза?
Будет знать, что уже не сломается,
Что любой перехватит удар.
Будет пить, материться и маяться
На участке размером с гектар!
Ну а ты, мутной славой овеянный, –
Краснобай, сочинитель, алкаш –
Что ты дашь ей, такой вот уверенной
И такой разуверенной дашь?
Над Апрелевкой зной нескончаемый,
Электрички грохочут вблизи.
Сам не справился – сам и отчаливай,
По кривой свою боль вывози!
А она постоит у околицы
Своего родового гнезда –
Боязливо-смиренна, как школьница,
Как грандесса надменно горда.
Дай же Бог ей всего, что захочется –
Рим, Египет, Эдем и Содом –
Чтоб хоть чем-то согреть одиночество,
Что горит антарктическим льдом!
* * *
Наталье и Олегу
Ты приходишь, полуодета,
В час свидания роковой.
Ты – Мария-Антуанетта
С гордо поднятой головой!
На любовь не наложишь вето,
Хоть укройся за сто морей!
Ах, Мария-Антуанетта –
Королева судьбы моей!
Муж – тюфяк, бесхребетник, рохля,
Куль, держащийся на плаву.
Сколько гордых фазанов сохло
По воздушному божеству!
Что свершится – в том нет секрета.
Кровь, бесчестье, босоты власть.
Ах, Мария-Антуанетта, –
Уберечь бы тебя, украсть!
Боже праведный, неужели
Ей сродниться с такой бедой –
В тёмной камере Консьёржери,
С головою почти седой?!
И мясницкие рожи судей,
И ликующий пьяный сброд!
Быть людьми прекращают люди,
Когда вилы берёт народ!
Перед молохом все едины.
О пощаде пусты слова.
И покатится с гильотины
Твоя гордая голова!
* * *
В сумерках промозглого рассвета,
В придыханьях зыбкой тишины
Не будите, граждане, поэта.
Пусть он видит розовые сны!
Пусть, внезапным оглушён успехом,
Выдернув козырного туза,
Видит Лужники и политех он.
И богинь горящие глаза!
Видит тиражи в десятки тысяч
И журналов «толстых» корешки,
Позабыв, как в кабинеты тычась,
На кулак наматывал кишки.
Он – дитя беспечности и света,
Вымыслы кроящий на краю.
Не будите спящего поэта.
Пусть ещё понежится в раю!
А не то – взъерошенный и пылкий,
Мятые пересчитав рубли,
Он в ларёк помчится за бутылкой –
Выдержать давление земли!
А не то – занюхав коркой хлеба,
Раскидав наброски на столе,
Он рванёт в распахнутое небо
Или закачается в петле.
Небеса прочертит, как комета –
И растает пылью золотой!
Не будите, граждане, поэта,
Под счастливой спящего звездой.
Пусть звучит шагаловская скрипка,
И читает стансы Мандельштам.
Пусть блуждает детская улыбка
По надменным горестным устам.
Пусть витает он в потоках света,
Радостью несбыточной лучась.
Не будите, граждане, поэта,
Дайте быть калифом хоть на час!
Пусть подступит к подбородку Лета,
Ставя эпикриз к земной возне.
Не будите спящего поэта!
Дайте умереть ему во сне.
* * *
Этот странный мотив – я приеду сюда умирать.
Коктебельские волны лизнут опустевшие пляжи.
Чья-то тонкая тень на подстилку забытую ляжет,
И горячее время проворно завертится вспять.
Я приеду сюда – где когда-то, мне кажется, жил.
И вдыхал эту соль, эту смесь волхованья и лени.
И полуденный жар обжигал мне ступни и колени,
И полуденный ангел, как чайка, над пирсом кружил.
Я приеду сюда, где шашлычный языческий дух
Пропитал черноусых жрецов, раздувающих угли,
Где, карабкаясь вверх, извиваются улочки-угри,
И угрюмый шарманщик от горького пьянства опух.
Этот странный мотив… Я, должно быть, и не уезжал.
Все вернулось, как встарь, на глаза навернувшись слезами.
Вот возницы лихие с тяжёлыми едут возами,
Чтоб приморский базар, как встревоженный улей, жужжал.
Вот стоит в долгополом пальто, чуть ссутулившись, Грин.
Это осень уже, треплет ветер на тумбах афиши.
Остывающим солнцем горят черепичные крыши,
К покосившимся ставням склоняются ветви маслин.
Этот странный мотив… Ты забыл, мой шарманщик, слова.
Я приеду сюда умирать. Будет май или август…
И зажгутся созвездья в ночи, как недремлющий Аргус,
И горячие звезды посыплются мне в рукава!
_____
Стихи из книги: Лев Болдов. Полёт. – Симферополь, 2015.
© Лев Болдов, 2000 – 2015.
© 45-я параллель, 2016.