* * *
Не отравляй мне сны виденьями своими,
Солярис злобный! Это ни к чему.
Двор мельком покажи, шепни чужое имя –
И я пойму.
Не переусложняй, будь в средствах экономен;
Чем призрачней намёк, тем безнадёжней страх.
Лишь тополь покажи – я повторю феномен:
Проснусь в слезах.
Не знаю: это – месть? Полезные страданья?
Бессмысленный садизм? Ты каждую весну
Вновь пробуешь меня. И вновь из испытанья
Я выскользну живым. Но больше не засну.
(2020)
* * *
Кто первым ступит на троянский берег –
Погибнет. Но кому-то надо первым
Ступить. О древнегреческие мифы! –
Нет ничего прекрасней и страшней.
Закат блестит, как волосы Елены,
Горят щиты и полыхают стяги.
Кто первым ступит на троянский берег? –
Забыл. Не знаю. Никогда не знал.
И человек, и бог подвластны року.
Все знают всё. Никто всего не знает.
С неумолимым временем братанье
Ещё идёт. Все жертвы – впереди.
Но предрешённое должно свершиться:
Кто первым ступит на троянский берег –
Погибнет. А герои так прекрасны
И боги так бессмертны! Паруса
Надуты ветром. Все покуда живы.
Горит закат, как волосы Елены,
И осознанье мифа впереди.
Как собственную жизнь запомнить трудно...
(1994)
На годовщину смерти I. S.
Смерть обрывает жизнь, как обрывает фразу
Запнувшаяся мысль, забывшая слова.
Я толком не сумел сказать тебе ни разу,
Как нравилась мне ты, пока была жива.
Я прилетел сюда, ты добиралась морем.
Я патефоном выл, ты щёлкала чижом –
На общем языке, понятном нам обоим
И каждому из нас достаточно чужом.
А впрочем, мы с тобой почти не говорили:
Погода, уикэнд – набор крылатых фраз...
И даже письмена, что на твоей могиле,
Абстрактной красотой разъединяют нас.
Друг другу ни к чему столь чуждые начала –
Твой рисовый ландшафт и бурая трава.
Но я-то убеждён: ты молча понимала,
Как нравилась мне ты, пока была жива.
Я положу цветок вот здесь – в изножье, с краю –
Как сам я с краю был в реальности твоей.
Я езжу на метро и в шахматы играю.
Погода, уикэнд – всё у меня о’кей.
Я вспоминал тебя, обедая в харчевне,
Где острота приправ толкает на слезу.
Нет, ты не умерла в своей родной деревне
С горою наверху и деревом внизу –
Как ваш мудрец учил, достоинством считая
Там умереть, где жил, и жить, где родился.
В конце у бытия – не точка, запятая,
Поскольку ты сбылась, а жизнь сбылась не вся.
Есть в мысли о тебе особая отрада –
Оттенок чистоты в обыденной возне.
В традиции твоей ни рая нет, ни ада:
Что ж, если повезёт, то свидимся во сне.
(2009)
* * *
Сними свою обувь, одежду сложи,
Омойся, входя в золотое жилище –
Наивная вера в загробную жизнь,
Наверное, делает чище.
Блаженны, должно быть, и муж, и жена,
И отрок, и отроковица,
Которые знают, что жизнь не должна
Совсем завершиться,
Что кончится разве что тленная плоть,
А дух воспарит на свободе.
Будь к ним милосерд, ниспошли им, Господь,
Чего-нибудь вроде.
Хор ангелов, свет в лучезарном венце,
Спокойные, тихие реки.
А нам – лишь сознание в самом конце:
Проститься навеки.
(1998)
Под небом Италии
Затем, что желанье сильней, чем запрет,
А тяга устойчивей воли,
Мы клятвою связаны – в том, чего нет,
И общим беспамятством, что ли.
Дымятся в камине сырые дрова,
Глумится судьба над героем.
Ну что нам скрывать? Разве то, что скрывать
Нам нечего. Это и скроем.
Ты помнишь Флоренцию? – воздух, размах,
И вид с той горы, что покруче?
И статую с тучей скворцов на плечах,
И башни, и крыши, и тучи? –
Мы так же свободны, как были тогда,
Да только: к чему нам свобода…
Мешается с мёртвой живая вода
В фонтане у главного входа.
Укрытый от взоров широким плащом
Свидетель стоит за колонной.
А может, убийца? – Ей-богу, ни в чём
Здесь ясности нет завершённой.
И снятся ему в италийской ночи
Три облика отнятой жизни.
Три тени, три страсти, три ярких свечи.
Три жарких объятья на тризне.
(1994)
Юкатан
Ни железа, ни золота – один маис.
Взамен плодородного слоя – каменистая крошка.
Как ни трудись, каким тут идолам ни молись,
На ужин всегда лепёшка и бобов немножко.
Но молиться надо: если не даст дождя
Ненадёжный Чаак – вот тогда уж пиши пропало,
Остатки сил на клинопись изводя
И глядя, как засыхает без воды папайя.
Здесь – конец географии. Дальше уже одна
Кровавая муть истории, её воронка,
Всасывающая столетия. Или – стена,
Отделяющая праотца от потомка.
Кому это стукнуло в голову: завоевать
Такую скудную землю, где только чахлый
Кустарник да выжженная трава?
Зачем оно им понадобилось, такое счастье,
Испанским конквистадорам, чей невиданный рост
Наполнил трепетом низкорослых майя,
Зачем они гибли здесь, секирою и ядром
Сокрушая раньше, чем понимая?
Неужели им так хотелось влиться в этот народ,
Растворить в коренастых женщинах своё семя?
Здесь – конец географии. Или, наоборот,
Здесь конец истории. Потому что время
Перестаёт двигаться, если вокруг всегда
Бесконечный сезон жары, одна и та же погода,
И нужно строить обсерватории, чтобы понять: когда
Наступит это блаженное влажное время года;
Потому что, подобно почве, цепенеет жизнь,
Деформируется череп под гнётом груза.
Ни озерца, ни рощицы – один маис
(Говоря без пышностей: кукуруза).
(2004)
В Мериде
Ленивый слуга очищает от листьев пруд.
Вода в золотистых камнях поблёскивает на солнце.
Непривычная глазу пичуга, присев на цветущий прут,
Пытается мне пропеть, что у неё на сердце.
Время остановилось. Точнее, его волна
С неправдоподобной мягкостью набегает сзади.
Прошлое – перед глазами, но в тумане. И мне видна
Только пичуга на тросточке, да по ограде
Взбирающаяся лиана. В крови – покой.
Я ошибался: расслабленность не отрицает стойкости.
Древние боги майя присутствуют, но в такой
Форме, которая скрадывает черты жестокости.
И вдруг я – вполголоса, но отчётливо, по слогам –
Произношу: «Единственная. Дорогая».
Богам до меня нет дела, а слуга
Не поймёт, потому хотя бы, что речь у него другая.
И мне совершенно не стыдно, что он очищает пруд –
Определённые вещи немыслимы здесь: как холод.
А жизнь, по определению – самый тяжёлый труд,
Безразлично: богат или беден ты, стар или молод.
(2004)
* * *
Очередная годовщина бунта
Декабрьского. Морозец на дворе.
И тянет жить восторженно и смутно,
Как будто мы в том самом декабре.
Как будто перед обречённым строем
(Пока молчит державная картечь)
Мы говорим о Риме, о героях
И о поэзии заводим речь;
И это нас – всезнающая сила,
Не спрашивая, тащит и влечёт,
Чтоб пламя нашей вспышки осветило
Листы тетради – и остался тот,
Кто смел – один! – воссоздавать мгновенье,
Не гнал чуму и не хвалил чуму,
Прощал царям неправое гоненье
И не спускал насмешки никому.
(1983)
На виселицу
На казнь везли их на телеге.
Плевали, целились в глаза:
Забыли, что ли, печенеги,
Что убивать людей нельзя?
Царя ж, помазанника Божья!..
Как только поднялась рука?!
В стране сплошного бездорожья
Брусчатка Питера – гладка.
Народ плевал не по приказу.
К подобной встрече не готов,
Желябов думал: «Эти б – сразу,
Без разбирательств и судов».
И баржей медленной на пристань
Плыла телега, не тряслась.
Народ не любит террористов,
Когда они ещё не власть.
(2020)
* * *
Люблю толочь всё ту же воду в ступе,
Пытаясь тщетно в собственную речь
Лесные трели, посвисты и стуки
Каким-то кандибобером облечь.
Не получается – но в ус не дую
И в пароксизме зряшного труда
О времени потраченном впустую
Реально не жалею никогда.
(2020)
© Леопольд Эпштейн, 1983-2020.
© 45-я параллель, 1983-2020.