Леонид
Мартынов

* * *

Что-то
Новое в мире.
Человечеству хочется песен.
Люди мыслят о лютне, о лире.
Мир без песен
Неинтересен.

Ветер,
Ветви,
Весенняя сырость,
И черны, как истлевший папирус,
Прошлогодние травы.
Человечеству хочется песен.
Люди правы.

И иду я
По этому миру.
Я хочу отыскать эту лиру,
Или – как там зовётся он ныне –
Инструмент для прикосновенья
Пальцев, трепетных от вдохновенья.

Города и пустыни,
Шум, подобный прибою морскому...
Песен хочется роду людскому.

Вот они, эти струны,
Будто медны и будто чугунны,
Проводов телефонных не тоньше

И не толще, должно быть.
Умоляют:
«О, тронь же!»

Но ещё не успел я потрогать –
Слышу гул отдалённый,
Будто где-то в дали туманной
За дрожащей мембраной
Выпрямляется раб обнажённый,
Исцеляется прокажённый,
Воскресает невинно казнённый,
Что случилось, не может представить:
«Это я! – говорит. – Это я ведь!»

На деревьях рождаются листья,
Из щетины рождаются кисти,
Холст растрескивается с хрустом,
И смывается всякая плесень...
Дело пахнет искусством.
Человечеству хочется песен.

Лукоморье

Кто ответит – где она:

Затопило её море,

Под землёй погребена,

Ураганом сметена?

Кто ответит – где она,

Легендарная страна

Старых сказок –

Лукоморье?

Это я отвечу вам:

Существует Лукоморье!

Побывал мой пращур там,

Где лукой заходят в море

Горы хладные.

У скал

Лукоморье он искал –

Волшебную эту местность,

Страну великих сокровищ,

Где безмерна людская честность,

Но немало див и чудовищ.

Здравствуй, северная Русь!

Ты, Югра-соседка, здравствуй!

Сказка, здесь над былью властвуй!

Различить вас не берусь.

Ветер северный, могуч, гонит тучи снеговые, –

У них выи меховые.

Белки валятся живые,

Соболя летят седые из косматых этих туч

Прямо в тундру, за Урал. Там мой пращур их и брал.

Мол, к нашим дырявым овчинам

Пришьём драгоценны заплатки

И сбудем заморским купчинам

Мы красного меха в достатке.

Что мой пращур?

Голытьба!

Он в лохмотьях шел тайгою.

Но свела его судьба с мудрой бабою-ягою,

То есть с женщиной в яге – в тёплой северной одежде...

Я о встрече той в тайге вспоминаю и в надежде,

Что этнографы прочтут и обдумать им придётся

Всё изложенное тут.

Шуба женская зовётся

Там, на севере, ягой.

Знай, этнограф дорогой!

Баба-яга сердита.

– Ну,– говорит,– погоди ты!

Зря,– говорит,– не броди ты!

Женю я тебя на внучке,

Возьмет в золотые ручки.

Верно, пращур? Было так?

Золотым копьём блистая,

Поджидала вас, бродяг, дева-идол золотая.

Сторожила берега Мангазеи и Обдорья,

Неприступна и строга, охраняла Лукоморье.

Злата шкура на плечах,

Золотой огонь в очах, –

Грейся, пращур, в тех лучах!

– Ах, гостеприимна,

В чуме вот только дымно!

В губы не целовала,

Мерзлую рыбу давала,

О чём она толковала?

– Пусть бьются князья с князьями –

Народы будут друзьями.

Ты остался, пращур, там?

Венчан снежными венцами?

Ложе устлано песцами?

Нет!

К волшебным воротам

За тобою по пятам

Шёл Куракин со стрельцами,

Со стрельцами да с писцами за тобою по пятам.

Шли не с чистыми сердцами к Лукоморским воротам.

И закрылись ворота, и в туман укрылись горы,

Схоронилася в Обдоры дева-идол золота.

И волны гремели на взморье,

И ветры над камнем шумели:

Исчезло, ушло Лукоморье, –

Хранить вы его не сумели!

Лукоморье!

Где оно?

Не участвую я в споре

Тех учёных, что давно потеряли Лукоморье

На страницах старых книг, в незаписанном фольклоре.

Знаю я:

Где север дик,

Где сполоха ал язык, –

Там и будет Лукоморье!

Там, у дальних берегов, где гремят морские воды,

Где восстали из снегов возрождённые народы, –

Лукоморье там моё!

Там стоит она, богата,

Опираясь на копьё, а быть может, на ружьё,

Молодая дева Злата.

Я не знаю, кто она –

Инженер или пастушка,

Но далёкая избушка, что за ёлками видна,

Снова сказками полна.

Здравствуй, дивная страна!

Ангелы спора

Ангел мира есть

И ангел мора,

Ангелы молчания на сборищах...

Я любуюсь

Ангелами спора,

Охраняющими бурно спорящих:

У единоборцев за плечами

Вьются эти ангелы-хранители,

От неясных доводов в печали,

Справедливых доводов ценители.

Бдят!

Но улетают,

Словно мухи,

Если пахнет спорами напрасными,

Потому что только злые духи

Притворяются на всё согласными.

Баллада о Николае Рерихе

Я думаю

О Рерихе,

О том, как он попал

Проездом из Америки в Гоа и Каракал

Путем, судьбой измеренным, в Москву на тридцать дней,

Чтоб встретиться с Чичериным и Луначарским в ней.

В нём было что-то детское, как часто – в силачах.

Он в консульство советское явился в Урумчах,

Чтоб знали все и видели, кто враг кому, кто друг...

И по дороге к Индии в Москву он сделал крюк.

О, был он вольной птицею, художник – и большой,

Но, числясь за границею, он рад был всей душой

С любезными наркомами, назло лихой молве,

Как с добрыми знакомыми увидеться в Москве.

Так, в Индию стремящийся упорно с малых лет,

Мятущийся, томящийся, отнюдь не домосед,

В заокеанском городе оставив небоскрёб,

Он, меж гигантских гор идя, с крутых увидел троп

Над водами над быстрыми алтайца и коня,

А на какой-то пристани, быть может, и меня...

* * *

И снова осень...

Велосипедист,

Пригнувшийся к своей дрожащей раме,

Несётся, как осенний пёстрый лист,

Подхваченный вот этими ветрами;

И девушка, которая в кино

Играла чеховскую Анну,

На перекрёстке встречена нежданно,

Напоминает осень всё равно;

В комиссионке рыжая лиса,

Зелёно-красный жёлудь в светофоре –

Всё подтверждает, что наступит вскоре

Сентябрьский день.

И даже голоса,

Которые стремительной весне

Спешат пропеть хвалу свою простую, –

И там и тут напоминают мне

Про ту же осень

Сытно-золотую.

Знакомство с Эйнштейном

Люди

С широким умственным горизонтом

Все окрестности этой Вселенной за час обегают бегом,

Но большинство потому лишь не путает Канта с Контом,

Что и слыхать не слыхали о том и другом.

Впрочем, Тата мне говорила,

Что она прекрасно знакома с Эйнштейном,

Потому что встречалась в начале двадцатых

В Ростове с ним на Дону,

И знакомство было почти семейным,

Ибо знала не столько его самого, а, скорее, его жену.

Я в ответ показал тех времён фотографию

Этой супружеской пары,

И воскликнула Тата при виде семейной четы:

– Это он и она? Что-то больно уж юны.

Тогда уже стары

Были он и она. Кто-то путает – я или ты!

Богатый нищий

От города не отгороженное

Пространство есть. Я вижу, там

Богатый нищий жрёт мороженое

За килограммом килограмм.

На нём бостон, перчатки кожаные

И замшевые сапоги.

Богатый нищий жрёт мороженое...

Пусть жрёт, пусть лопнет! Мы – враги!

Вознёсся в космос человек

Всё –

Как он набирался сил,

Как в небесах владел собой

И невесомость выносил –

Да пусть почувствует любой

Из нас!

Он делал всё для нас с тобой,

Он делал всё за нас с тобой,

Над нашими плечами мчась.

Вознёсся

В космос человек,

Оставив за своей спиной

Свой шар земной с его весной,

С его «холодною войной»,

Со стужей, вклинившейся в зной,

И с кипятком подземных рек

Под леденистой пеленой.

Вознёсся

В космос человек,

Но это вовсе не побег

Из повседневности земной.

Вознёсся

В космос человек,

Секретом неба овладел,

И возвратился человек

И снова землю оглядел:

Напрашивается масса дел!

Ещё недужен лик земли,

Ещё витает горький прах

Сынов земли, которых жгли

Вчера на атомных кострах.

А сколько на земле калек!

Поставим этому предел,

Поскольку, силою богат,

Ворвался в космос человек,

И возвратился он назад,

И убедился человек,

Что доброй воле

Нет преград!

* * *

В чем убедишь ты стареющих,

Завтрашний день забывающих,

Спины на солнышке греющих

И о покое взывающих!

Но не легко собеседовать

С юными, кто не успел ещё

Всё на земле унаследовать:

Капища, игрища, зрелища,

Истины обнажённые,

Мысли, уже зарождённые,

Кисти, уже погружённые

В краски, уже разведённые.

Да! Сговориться со старыми

Так же не просто, как с малыми!

Движутся старые с малыми

Будто музейными залами,

Глядя в безумной надменности,

Как на окаменелости.

На золотые от зрелости

Ценности

Современности.

Норд-ост

Я, норд-ост, родился в тундре,

Но её покинул вскоре,

Чтоб иные видеть зори

На далёком Чёрном море.

Выл я в горном коридоре,

На степном ревел просторе,

И теперь, рождённый в тундре,

Я бушую в теплом море.

Так, принявши облик бури,

Мы летим. Пора настала,

Чтоб о нас иное море

Днем и ночью грохотало.

Воспоминанье

Юнец,

Недели две

Я в Ленинграде жил.

Купаючись в Неве,

Её я переплыл.

Был верить я готов:

Бросают мне цветы

Девицы с высоты

Прославленных мостов.

Пусть всадник на коне

Увидит, кто плывёт!

Был это я. А мне

Шел двадцать первый год.

Шатался я везде,

Музеи посетил,

И Тихонов в «Звезде»

Стихи мои пустил.

Их встретили тепло,

Не зная, может быть,

Что в голову пришло

Неву мне переплыть.

Но сколько ни живу,

А помню я о том,

Как переплыл Неву

Году в двадцать шестом.

Бык воспоминаний

Где-то

Крикнул петел,

Дятел застучал,

Что-то им ответил, сонно замычал

В утреннем тумане, высунув язык,

Бык воспоминаний, крутолобый бык.

Это бык видений.

Подойду к нему

И без рассуждений за рога возьму:

Мол, хвостом помашем, ухом шевеля,

Да и перепашем памяти поля.

Луг воспоминаний

Глухо шелестит,

Плуг воспоминаний по лугу блестит.

Утренние пташки подымают крик,

Но ходить в упряжке не желает бык.

Пусть уж

Трактористы,

Сидя у руля,

Перепашут чисто памяти поля,

Чтоб с лицом эпохи слить Природы лик.

А в чертополохе

Водит оком бык...

Бык воспоминаний, выйдя на луга,

Ворошит в тумане памяти стога.

Гномы

Нас ссорят гномы.

Много ли гномов?

Гномов великое множество.

Тут и там есть свой гном, но неведомый нам,

И, зная их качественное ничтожество,

Мы гномов не знаем по именам.

В самом деле –

Ссорили нас великаны?

Нет!

Исполины не ссорили нас?

Нет!

Разве могли бы гиганты забраться в тарелки,

                                             графины, стаканы

И причинить нам хотя бы микроскопический вред?

Нет! Это бред!

Лишь одни только гномы за нами гоняются вслед!

Птица Сирин

Слышу

Киновари крик,

Но не где-то глубоко там

Под горбатым переплетом

Сокровенной книги книг

И не в складках древних риз

На мужах святых и жёнах,

Господом убережённых от червя, мышей и крыс, –

В заповедных уголках, не церковных,

Так музейных, –

А на варежках, платках, на халатах бумазейных,

На коротеньких подолах –

Словом, где-то вне границ

Изучаемого в школах.

Спит

Спокойно

Мир страниц,

Лики книг покрыла пыль,

Даже сталь пошла в утиль,

Старый шпиль успел свалиться,

Но уверенно стремится

Птица Сирин, эта птица,

Воплотиться в шёлк, и ситцы,

И в полотна, и в текстиль...

Речь идёт про русский стиль.

Листья

Они

Лежали

На панели.

И вдруг

Они осатанели

И, изменив свою окраску,

Пустились в пляску, колдовские.

Я закричал:

– Вы кто такие?

– Мы – листья,

Листья, листья, листья! -

Они в ответ зашелестели,-

Мечтали мы о пейзажисте,

Но руки, что держали кисти,

Нас полюбить не захотели,

Мы улетели,

Улетели!

* * *

Звонят в Елоховском соборе.

И это значит – понимай,

Что вслед за пасхой очень вскоре

Придет весенний праздник Май.

А эта девочка на рынке

Торгует птичками. Блестят

Очаровательные спинки

Кустарно сделанных утят.

«Ответь, какой ты воск топила?»

«Я в нефтелавочку зашла,

Свечей церковных накупила

И на утят перелила».

Ведь вот судьба твоя, художник!

Таков блаженный твой удел,

Наивный основоположник

Новейших форм старинных тел.

Творим мы из чего-то что-то,

А что творим мы из чего –

Не ваша, умники, забота,

И в том – искусства торжество!

* * *

Художник

Писал свою дочь,

Но она,

Как лунная ночь,

Уплыла с полотна.

Хотел написать он

Своих сыновей,

Но вышли сады,

А в садах –

Соловей.

И дружно ему закричали друзья:

– Нам всем непонятна манера твоя!

И так как они не признали его,

Решил написать он

Себя самого.

И вышла картина на свет изо тьмы...

И все закричали ему:

– Это мы!

Часы и весы

Обманывают невольно

Меня и добрые друзья,

Но мне от этого не больно:

Обманываюсь, но не я.

Фальшивящими голосами

Поют какую-нибудь чушь,

А я вооружен весами,

Чтоб гири снять с их грешных душ.

Себя обманывают сами

Они, а я готов простить!

Владея верными часами,

Могу их то быстрей пустить,

То чуть замедлить, чтоб успелось

Всему свершиться на земле

И впору наступила зрелость

Плодов и дружбы в том числе.

Птицы

А птицей стать я не хотел бы,

Быть соловьём я не желаю.

Сама подумай, –

Прилетел бы,

На подоконник сел бы с краю,

И ты б сказала:

«Что за птица

На подоконнике томится,

Стучит в стекло летучим телом?»

А я в стремленье неумелом

Царапал перьями стекло бы.

К чему всё это привело бы?

Ты форточку бы приоткрыла,

Влетел бы я. Как это мило!

В твою ладонь упал бессильно.

Ты к чёрту выгнала бы кошку,

Подумала,

Поймала мошку,

Схватила булочную крошку

И в клюв мне всунула насильно,

И досыта бы накормила,

И, повторив:

«Как это мило!» –

Поцеловала бы губами.

Так мы становимся рабами.

...Я никогда не буду птицей!

* * *

Ушёл он рано вечером.
Сказал:
– Не жди. Дела...

Шёл первый снег.
И улица
Была белым-бела.

В киоске он у девушки
Спросил стакан вина.

«Дела... – твердил он мысленно. –
И не моя вина».

Но позвонил он с площади:
– Ты спишь?
– Нет, я не сплю.
– Не спишь? А что ты делаешь? –
Ответила:
– Люблю!

Вернулся поздно утром он,
В двенадцатом часу,
И озирался в комнате,
Как будто бы в лесу, –
В лесу, где ветви чёрные
И чёрные стволы,
И все портьеры чёрные,
И чёрные углы,
И кресла чёрно-бурые,
Толпясь, молчат вокруг...
Она склонила голову,
И он увидел вдруг:
Быть может, и сама ещё
Она не хочет знать,
Откуда в тёплом золоте
Взялась такая прядь!

Он тронул это милое
Теперь ему навек
И понял,
Чьим он золотом
Платил за свой ночлег.

Она спросила:
– Что это?
Сказал он:
– Первый снег!

Вода

Вода

Благоволила

Литься!

Она

Блистала

Столь чиста,

Что – ни напиться,

Ни умыться,

И это было неспроста.

Ей

Не хватало

Ивы, тала

И горечи цветущих лоз.

Ей

Водорослей не хватало

И рыбы, жирной от стрекоз.

Ей

Не хватало быть волнистой,

Ей не хватало течь везде,

Ей жизни не хватало –

Чистой,

Дистиллированной

Воде!

* * *

Человек, которого ударили,
Человек, которого дубасили,
Купоросили и скипидарили,
Человек, которого отбросили,
Человек, к которому приставили

С четырёх сторон по неприятелю,
Но, в конце концов, не обезглавили –

Вот кто чувствует ко мне симпатию!
И к нему её я тоже чувствую,
Потому, что я над ним не властвую,
И не то чтобы ему сочувствую,
Но в его страданиях участвую.
И меня пытались так когда-то ведь

Обрубать, обламывать, обтёсывать,
Деликатно говоря – причёсывать,
Говоря точнее – обрабатывать.
Чтоб признал их страшные законы я,
Убеждали и добром и злом они,
Но орудия употреблённые
Для всего для этого – изломаны.
Хоть и длились целые столетия
Эти бесконечные занятия...
И теперь в любой стране на свете я
Ясно чувствую к тебе симпатию –
Человек, которого мытарили,
Всячески трепали, зуботычили,
Купоросили и скипидарили,
Но, в конце концов, не обезличили...

* * *

Не будь

Увядшим гладиолусом,

Всё ниже голову клоня,

Не говори упавшим голосом,

Что это всё из-за меня.

Я силищей такой могучею

Не помышляю обладать,

Чтоб жгучим зноем, тёмной тучею

Твою нарушить благодать.

Ты это знала и тогда ещё,

В начале ветреного дня,

И не тверди мне убеждающе,

Что это всё из-за меня!

След

А ты?
Входя в дома любые –
И в серые,
И в голубые,
Всходя на лестницы крутые,
В квартиры, светом залитые,
Прислушиваясь к звону клавиш

И на вопрос даря ответ,
Скажи:
Какой ты след оставишь?
След,
Чтобы вытерли паркет
И посмотрели косо вслед,
Или
Незримый прочный след
В чужой душе на много лет?

Завет Верлена

Мне

На заре

Верлен приснился

И, чтобы сон мой объяснился,

Сказал мне русским языком:

«Поэзия – не что иное

Как похождение шальное,

Когда ты крадешься, объятый

Передрассветным ветерком,

Чтоб мяты аромат и тмина –

Ничто не пролетело мимо.

Все остальное – писанина!

Скажи им русским языком!»